Байрон (Byron) Джордж Ноэл Гордон

1788-1824

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Джордж Ноэл Гордон Байрон

IGDA/G. Dagli Orti ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН

Урнов Д.

«Властитель дум»

Это Пушкин, отчеканив словесную формулу, назвал Байрона «властителем дум». В ту эпоху, как мы знаем, выдвинулось немало выдающихся фигур, которые владели умами. Скажем, Вальтер Скотт: его романами зачитывались, в том числе сам же Байрон. А каким авторитетом пользовался Гете! И все же именно байроновское воздействие послужило Пушкину примером исключительной духовной власти над современниками.

Великий поэт, получивший признание при жизни и затем прочно вошедший в классику, Джордж Гордон Байрон пользовался у себя на родине, в Англии, громкой славой, а за рубежом, особенно у нас в России, отклик на его произведения был, пожалуй, еще более пылким, восторженным. Байрон стал символом своей эпохи, олицетворением «духа времени», как тогда говорили.

Вскоре после смерти Байрона его соотечественник, видный литератор либерального направления Уильям Хэзлитт опубликовал книгу, которая так и называлась: «Дух века» (Пушкин прочел эту книгу с карандашом в руках). Подводя итоги, Хэзлитт свидетельствовал, что исходным для его времени рубежом явилась Великая французская буржуазная революция, развернувшаяся на исходе предшествующего «осьмнадцатого столетия Хэзлитт, конечно, еще не называл эту революцию «буржуазной». Для людей того времени то был переворот общечеловеческий, отозвавшийся своими последствиями всюду и во всем. Хэзлитт утверждал, что и те, кто изначально сопротивлялся революции или же со временем разочаровался в ее результатах, все равно испытали на себе ее влияние.

Важнейшую особенность своего века литератор-летописец видел в демократизации. Даже язык поэзии, говорил он, стал свободнее. Знамением времени, по его словам, являлась идея равенства. И в этом смысле Байрон действительно выразил свою эпоху.

[05]

Он и его герои, неукротимые бунтари, символизировали стремление личности к утверждению собственного достоинства.

Однако Французская революция была-таки буржуазной. Уничтожив феодальные предрассудки (в первую очередь сословные перегородки, державшиеся веками), она в конечном итоге оказалась торжеством чистогана, денежного мешка. С этой стороны Байрон был столь же яростным противником «духа времени». Он громил буржуазную посредственность за своекорыстие и духовное убожество в своих стихах и поэмах, а также с парламентской трибуны, которую в палате лордов занимал по наследственному праву.

К этому надо добавить, что Англия пережила свою буржуазную революцию еще раньше, за сто лет до этого. Когда революционный пожар разгорался во Франции, английская буржуазия начинала революцию другого рода — промышленную. Эту революцию иногда называют «тихой» по сравнению с вооруженной борьбой, однако на самом деле переворот индустриальный не был ни тихим, ни безболезненным. Пушки не стреляли, но зато грохотали ткацкие станки и паровые машины, которые, облегчая человеческий труд и невероятно ускоряя производство, теснили людей, выживали их с насиженных мест, вышибали из жизненной колеи, превращая в «промышленных рабов».

Неподалеку от родового гнезда Байрона, так называемого Ньюстедского аббатства, находился знаменитый Шервудский лес. Этот лес с его многовековыми дубами, которые когда-то давали приют Робину Гуду и его сотоварищам, исчезал под натиском угольных шахт. Но пропадал, понятно, не только лес. Уничтожалось английское крестьянство, разоряемое, сгоняемое со своих наделов и попадавшее в зависимость к предпринимателям. А эти дельцы, как говорил в парламенте Байрон, ценили человека «не дороже чулочно-вязальной машины». Его самого, аристократа, владельца обширных угодий, тоже теснил буржуа, как теснил он всякого, кто, не поспевая за «духом времени», не мог приспособиться к новым условиям.

Сопротивление «железной», подминавшей человека силе составило целый духовный процесс, проявившийся тогда во всех областях умственной деятельности и получивший название романтизма. Байрон являлся крупнейшим романтиком. В представлении многих отечественных и зарубежных почитателей поэта романтизм — это и был Байрон, его поэзия, его судьба, личность, привлекавшая к себе широкое внимание наряду с его творчеством.

Правда, сейчас во многих английских книгах о романтизме мы, как это ни парадоксально, не найдем главы о Байроне. Один из американских авторов, написавший по романтизму капитальный труд, тоже признается, что не смог найти в нем места Бай-

[06]

рону. Как же так? Объяснение заключается в особой позиции поэта, который, конечно, был романтиком и одновременно критиковал романтизм.

Романтическое неприятие новизны в ее вульгарнейшем выражении— буржуазности совпадало с пафосом байроновского творчества. Но то же сопротивление нередко оказывалось самой форменной реакцией, причем по всему фронту — от политики до поэзии. Если успехи промышленности являлись успехами науки, то многие романтики восставали против науки, превознося религию. Успехи науки были успехами разума — долой разум во имя «мудрого неразума» и даже простой глупости! Но Байрон не принимал этой мистики, этого умственного юродства. «Он целиком стоял за действительное», — сказал о нем Томас Мур. В самых ранних своих стихах Байрон отдал дань вздохам о «старом добром времени», которыми вообще был полон романтизм, но он быстро отрешился от этой позерской ностальгии. Особенно зло смеялся поэт над теми романтиками, которые, печалясь о прошлом, в настоящем умело, совсем по-буржуазному, устраивали свои дела.

Занимая среди романтиков положение обособленное, Байрон, однако, не стоял ни вне литературного процесса, ни вне литературной среды. Писать он начал уже после того, как в английской поэзии тоже произошла «революция», и он воспользовался ее основными результатами. Этой «революцией» считают выступление двух английских поэтов, Вордсворта и Колриджа, которые прямо на рубеже XVIII—XIX веков опубликовали совместный стихотворный сборник, снабдив его программным предисловием. Этот документ называют даже Предисловием, как манифест романтической эпохи. Суть манифеста сводилась к идее раскрепощения поэтического языка во имя естественности. И действительно, в своих лучших созданиях тот же Вордсворт словно говорил стихами без видимого напряжения, без устарелых канонов. Байрон воспринял и приумножил эту поэтическую свободу, отдавая должное поэту-реформатору, хотя по взглядам между ними было мало общего (как человек и фигура общественная Вордсворт выглядел в глазах Байрона ханжой и приспособленцем).

Даже в дружбе Байрон сохранял известную непримиримость, когда дело касалось творчества. Так, лучшие отношения связывали его с Шелли, еще одним поэтом-романтиком, рано и трагически погибшим — он утонул во время шторма. Байрон глубоко скорбел об этой безвременной смерти. Он восхищался Шелли, любил его за открытость, отзывчивость души, их объединяли общие убеждения. Однако к произведениям своего друга Байрон оставался холоден. Поэзия Шелли представлялась ему чересчур вознесенной в высшие, абстрактные сферы, а он предпочитал прочно стоять на земле.

[07]

Случалось ли Байрону ошибаться в суждениях? Наглядным ответом на подобный вопрос может послужить схема, которую оп однажды начертил. То была своего рода пирамида поэтов, чуть ли не на вершину которой Байрон поместил... Сэмюэла Роджерса, своего современника, имя которого теперь и не во всякой истории литературы найдешь, а если и найдешь, то с указанием, что его по каким-то необъяснимым причинам необычайно высоко ценил Байрон. Как бы там ни было, ошибка была искренней. Тщательно отделанные и совершенно безжизненные стихи Роджерса в самом деле нравились Байрону. Тут не было никакой измышленной тактики. Позерством отличались как раз многие подражатели Байрона, только не он сам. Ему было свойственно и самолюбие, и даже тщеславие, однако он неизменно был самим собой (о чем авторитетное свидетельство оставил верный Флетчер, слуга, сопровождавший его неотлучно со школьных лет до могилы).

Байрон увидел свет в январе 1788 г., за полтора года до падения Бастилии. Таким образом, события Французской революции, за которыми с жадным вниманием следили из Англии его старшие соотечественники, пришлись на его детство и стали для него уже преданием, предметом ретроспективной оценки. Он был совершенно сознательным современником наполеоновских войн и всей последующей наполеоновской эпопеи, оборвавшейся со смертью Наполеона незадолго до кончины самого Байрона. Иначе говоря, поэт явился свидетелем чрезвычайно напряженной и сложной борьбы, охватившей всю Европу, а также Америку.

То была схватка прогресса с реакцией, и за размежеванием сил, передовых и консервативных, уследить подчас было очень нелегко. Наполеона, который стал могильщиком революции в самой Франции, в других странах иногда рассматривали как продолжателя революции, как распространителя все той же «французской заразы». Поэтому одни его страшились и ненавидели, другие приветствовали, видя в нем силу, способную заставить «трепетать тиранов». Например, от него ожидали освобождения ирландцы, и когда, вместо того чтобы пересечь Ла-Манш и высадить десант на Британских островах, Наполеон повернул на Россию, в Англии кто-то вздохнул с облегчением, а кто-то — с глубочайшим огорчением.

Творчество Байрона отразило противоречивые чувства и чаяния современников с позиции убежденного противника всякой тирании. А если черная тоска, которую в те времена называли «вселенской скорбью», прорывается в стихах Байрона, то это потому, что поэт видел, как здравый смысл бывает обманут в своих надеждах.

Сама Англия в ту пору находилась, несомненно, на грани нового революционного потрясения, которого, однако, не произошло.

[08]

на памяти Байрона несколько раз грозно заявляли о себе волнения народа, доведенного до отчаяния земельной, налоговой, торговой политикой правительства. Ведь мало того, что земли (в том числе общинные) отбирали, налоги (главным образом для военных затрат) увеличивали, цены (прежде всего на хлеб) неуклонно поднимали. Земли отбирали у одних и — отдавали другим, тем, кто мог развернуть на них хозяйствование (сообразно «духу времени») промышленное; цены взвинчивали, кажется, ради того, чтобы совершенно опустошить карман одних и — еще туже набить карман других. Как тут не пожалеть о прежних временах? На самом деле новизна заключалась лишь в очевидности, в открытости всеобщему обозрению этого обогащения среди обнищания. Прежде, если человек был титулован и богат, то, значит, родился таким, а теперь такими становились, покупая в том числе и громкие звания при наличии средств и проворства. И если решительный социальный взрыв в Англии тогда все-таки не возник, то это потому, что сплоченнее всех оказался тот самый «средний класс», который и набивал себе, как можно полнее, карман.

Очевидное и особенно активное преуспеяние «выскочек» вызвало в Англии антибуржуазный протест с консервативных позиций. Во всем, что касалось идеализации «старого доброго времени», консерваторы строили только иллюзии. Но их обличение буржуазности являлось реальным и чрезвычайно решительным 1. Бунтари-ретрограды разоблачали чиновничество снизу доверху, до наивысших степеней, они поносили правительство, если оно как-то ущемляло их привилегии, они ополчались против самого короля, которому иногда, право, больше не у кого было занять денег, кроме как у нуворишей, а стало быть, надо было идти им на уступки.

Байрону, по его происхождению, занять место среди таких консервативных радикалов было бы вполне естественно. Свой творческий путь он так и начал с этой ноты: «Дом отцов, ты пришел в разоренье!» Однако очень скоро и последовательно поэт порвал со своей средой, убедившись в ее собственном лицемерии и своекорыстии, а «высший свет» ответил ему взаимной ненавистью.

Род Байронов был древним, но далеко не преуспевающим. Когда десяти лет от роду Байрон унаследовал звание лорда и поселился с матерью в своем наследственном замке, дом его был поистине разорен: в полу проваливались доски и в разбитых окнах

____

1. Этого рода обличителей (Берка, Коббета, Карлейля), в той мере, в какой их антибуржуазная критика была реальной, высоко ставили Маркс и Энгельс.— См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., изд. 2-е, т. VII, с. 268, т. IX, с. 190-191, т. XVIII, с. 530.

[09]

гулял ветер. Лорд Байрон-младший должен был бы унаследовать еще один замок, в Шотландии, но его отец, капитан Байрон, успел продать эту семейную собственность ради уплаты долгов. Отца Байрон практически не видел: беспутный капитан умер вдали от семьи и от родины, во Франции, когда его сыну исполнилось только три года.

Детство Байрона, как и вся его жизнь, оказалось омрачено хромотой, полученной при рождении. Его сравнивали по внешности с Аполлоном, он мог бы служить образцом мужского совершенства, если бы не увечная нога... Но та же хромота служила ему своеобразным стимулом для самоутверждения, и с юных лет он гордился тем, что ни в чем не отстает от сверстников, ни в играх, ни в драках, а за себя он постоять умел.

Учился Байрон сначала близ Лондона в закрытой, привилегированной школе, затем — в знаменитом Кэмбриджском университете. Прилежным студентом он не был, но много читал, и статуя, изображающая его за книгой, украшает теперь библиотеку кэмбриджского колледжа Троицы.

Свои первые, не сохранившиеся стихи Байрон датировал началом века — 1800 г.; стихи, по его словам, были вдохновлены мальчишеской любовью, Байрон всю жизнь повторял, что только сильное чувство способно подвигнуть его па творческий труд. Писал он и в школе, и в университете. Ранний стихотворный цикл, представлявший собой лирический дневник, был им размещен в четырех небольших сборниках (1806—1809). Выпущенные за счет автора, эти издания предназначались для узкого круга, но один из сборников — «В часы досуга» попал в поле зрения критики. Отзывы были вполне одобрительны, однако последовал также и сильный, уничтожающий удар. Его нанес Байрону самый авторитетный в ту пору журнал «Эдинбургское обозрение». Впоследствии этот журнал (Пушкин мечтал об издании того же типа) переменил свое мнение о Байроне, но поначалу влиятельные литературные судьи поэта в нем не разглядели. И... получили ответный удар, нанесенный вполне уверенной, отнюдь не юношеской рукой.

Байрон опубликовал в свою очередь уничтожающую стихотворную сатиру «Английские барды и шотландские обозреватели» (1809), в которой, надо отметить, досталось всем — и «бардам», и «обозревателям». Уже тогда Байрон выступил критиком романтизма, ложно понимаемого, хотя от некоторых персональных оценок впоследствии отказался и сам же изъял из обращения эту поэму, выдержавшую пять изданий.

Вскоре после этого Байрон па два года оставил родину. Он отправился в длительное и далекое путешествие, посетив Португалию, Испанию, остров Мальту, Албанию, Турцию и, наконец, Грецию. Имея в виду конечный пункт байроновского пути, эти

[10]

странствия называют «путешествием на Восток», но, как видим, маршрут был гораздо шире. Намерение Байрона заключалось в том, чтобы своими глазами увидеть тот континентальный европейский мир, который дал высоко им ценимую классическую культуру.

Если некоторых, казалось бы, обязательных пунктов в байроновском маршруте нет, то, во-первых, он избегал путей, уже проторенных тогдашними туристами, а во-вторых, многие края в ту пору (1809—1811 гг.), в разгар наполеоновских войн, посетить было затруднительно и просто опасно. Да и на Пиренейском полуострове, например в Испании, он двигался прямо по местам недавних сражений, где, как известно, Наполеон встретил неожиданный и сильный отпор не только союзных войск, но и партизан — герильясов.

Вернувшись в Англию в середине 1811 г., Байрон проводил в последний путь свою мать. В следующем году он выступил в палате лордов, где и произнес пламенную речь в защиту ткачей, обездоленных промышленными новшествами и обрушивших свой гнев на станки. Речь произвела большое впечатление, однако не принесла практического результата. Многие лорды уже сами являлись промышленниками и зорко оберегали свои интересы. Закон, по которому за «луддитство» (разрушение станков) полагалась смертная казнь, был все-таки принят.

В том же 1812 г. Байрон начал печатать свой поэтический путевой дневник, названный «Паломничество Чайльд-Гарольда». Опубликованы были законченные к тому времени две песни, и читательский отклик на них характеризует знаменитая, вошедшая даже во все английские словари цитат, фраза Байрона: «Однажды утром я проснулся и узнал, что знаменит». Сказано или, вернее, написано это было позднее, когда Байрон составлял меморандум для биографа. Подобно многим воспоминаниям, эта фраза не совсем точно воссоздает ситуацию: слава не пришла к Байрону за один день, и он к тому моменту уже не был безвестным. Точнее сказать, к Байрону пришла тогда большая слава, первые главы («песни») «Паломничества» привлекли к нему действительно небывалое внимание.

Поэт становится живой легендой. Дополнительное обаяние его творчеству придает уже известная публике красочная жизнь автора, достойная романтического повествования. Читая в «Паломничестве Чайльд-Гарольда», например, завораживающие строки о море, читатели, кроме того, знали, что поэт поистине сроднился с морской стихией: находясь в Греции, он, подобно легендарному Леандру, переплыл Геллеспонт — Дарданелльский пролив. Положим, Леандр, согласно преданию, переплывал известный своим сильным течением пролив туда и обратно, в одиночестве, а

[11]

Байрон совершил свой заплыв только в одну сторону, по течению, и в паре с морским офицером. Но все равно то был смелый поступок, утверждавший возможность воплощения легенды в жизнь.

Преодоление разрыва между мечтой и действительностью являлось одной из главных идей романтизма, а Байрон и писал, и жил романтически, не отставая от своих героев. И ведь не только проверяя древний миф об отважном пловце, доказал он свою готовность сочетать слово и дело. Признанный поэт свободы, он, когда пришло время, встал в ряды ее защитников и в Италии, и в той же Греции.

Один за другим герои Байрона появлялись в его новых поэмах, которые по месту действия тоже называют «восточными» (1813—1814). Это «Гяур», «Абидосская невеста», «Корсар», «Осада Коринфа», а также «Лара» и «Паризина», развертывающиеся в Италии. Для современников Байрон являлся прежде всего автором этих поэм. Его так и называли — если не «певцом Гарольда», то «певцом Гяура», «певцом Корсара». Определения такого рода мы находим и у Пушкина, запечатлевшего силу воздействия на воображение читателей байроновских («байронических») героев. Пушкин подчеркнул их сходство и между собой, и с самим Байроном. Он указал, что Байрон «постиг, создал и описал единый характер». Пушкин воздал должное этому «мрачному, могущественному лицу, столь таинственно пленительному» 1.

Слава Байрона выходит за пределы его родины. В ту же пору, а точнее, в 1813 г., его имя впервые появляется в русской печати.

«Ньюстедское аббатство», «Прости!..» (воссозданное на русском языке М. Ю. Лермонтовым), «О, песня скорби...», «Так помнить, помнить о тебе?..», «Неспящих солнце» и другие стихотворения — это шедевры байроновской лирики того периода. Но в те же годы, которые биографы называют «временем триумфа» или «полосой славы», разыгралась тяжелейшая личная драма Байрона.

В самом начале 1815 г. Байрон женился на Анне Изабелле Милбэнк, наследнице лорда Вентворта. В конце года у них родилась дочь. А уже в следующем году наступил семейный разрыв, и Байрон покинул Англию, как оказалось, безвозвратно. «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» (пер. А. С. Пушкина).

Среда, к которой принадлежал поэт, увидела в нем отщепенца, врага. Заметно ухудшилось к нему и отношение критики. Все то же «Эдинбургское обозрение», которое еще недавно, сменив гнев на милость, печатало хвалебные рецензии о его поэмах, вернулось к поношениям.

А между тем Байрон по-прежнему переживает творческий

____

1. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 6-ти томах, т. 6. М., 1946, с. 63.

[12]

подъем. Он заканчивает «Паломничество Чайльд-Гарольда», дополняя его впечатлениями от Центральной Европы, которую теперь он смог посетить. Создает новую замечательную лирику («Стансы к Августе», «Сон», «Тьма», «Прометей»). Пишет поэмы «Шильонский узник», «Мазепа», стихотворную драму «Манфред». Начинает эпическую поэму «Дон-Жуан», тоже включающую историко-литературное паломничество (в сущности повторное, во многом все по тому же маршруту, только совершаемое в содружестве с другим героем и еще более обширное, охватившее в том числе Россию. Байрону побывать в России не удалось, однако он очень интересовался нашей страной).

Байрон постоянно странствует. Переезжая из страны в страну, из города в город, он живет в Швейцарии (где знакомится с Шелли) и в Италии. Тогда Европа остывала после наполеоновских войн, и в то же время на континенте назревали новые революционные вспышки, в предчувствии которых международная реакция мобилизовала свои силы.

«Дон-Жуан» (1818—1823), сатирические поэмы «Видение Суда» (1821) и «Бронзовый век» (1823) стали отповедью Байрона английскому и общеевропейскому консерватизму. Две другие его поэмы — «Жалоба Тассо» (1817) и «Пророчество Данте» (1819) — были посвящены поэтам-страдальцам, которые в темнице или в изгнании сохранили верность себе и своей родине. Байрон создавал эти поэмы, конечно, с мыслью о своей собственной судьбе, но думал он и о том, чтобы вдохновить итальянских современников образами их великих предков-патриотов. Байрон торопил издателя с выпуском «Пророчества Данте», ибо, говорил он, «Италия находится накануне грандиозных событий».

Байрон не остался в стороне от этих событий. В 1820 г. он принял посильное участие в деятельности итальянских карбонариев, сделавших попытку сбросить иго австрийской монархии. Опыт непосредственного участия в освободительной борьбе навел Байрона на размышления, отразившиеся в поэтических трагедиях 1820—1822 годов — «Марино Фальеро», «Сарданапал», «Двое Фоскари», «Вернер», где главная тема — это народ и его вожди, преобразование общества, цели и средства. Мысль о том, как трудно осуществить намерения, направленные ко всеобщему благу, пронизывает эти трагедии.

Весной 1824 г. на борту корабля «Геркулес» Байрон прибыл в Грецию, где также активизировалось национально-освободительное движение.

Эллада! Он в час твой кровавый

Сливает свой жребий с твоею судьбой!

Сияющий гений горит над тобой

Звездой возрожденья и славы.

[13]

Так писал тогда Иван Козлов, русский переводчик Байрона. А это собственные стихи Байрона, созданные уже в Греции и передающие боевое состояние его духа: «В моих ушах, что день, поет труба, ей вторит сердце» (пер. А. А. Блока). С чувством исполняемого гражданского долга он снабжал национальную греческую армию средствами для приобретения оружия и сам намеревался возглавить один из батальонов.

Внезапное заболевание и смерть оборвали его деятельность. Он сильно простудился, попав под дождь во время своей обычной прогулки верхом. Курс лечения, принятый тогда врачами, современные медики считают ошибочным, даже убийственным. Больного обессилили кровопусканиями и дали снотворное.

Девятнадцатого апреля 1824 г. в Миссолунги, на тридцать седьмом году жизни, Байрон скончался. В Греции был объявлен национальный траур. Легкие Байрона, как бы вместилище его духа, были захоронены в греческой земле. Прах отправлен на родину. Английские, в первую очередь церковные, власти воспротивились тому, чтобы пустить автора «безбожных» произведений под кров национальной усыпальницы, в так называемый «уголок поэтов» Вестминстерского аббатства в Лондоне. Свой последний покой поэт нашел в фамильном склепе неподалеку от Ньюстеда, ему, впрочем, уже не принадлежавшего.

«Пусть англичане думают о Байроне все, что им угодно, но у них нет другого поэта, который мог бы сравниться с ним» 1 — это мнение Гете, состоявшего в заочной дружбе с британским собратом, отражает уровень и накал общеевропейского, общемирового интереса к Байрону. Вспоминая начало своего века, Достоевский писал о Байроне и его влиянии: «Явился великий и могучий гений, страстный поэт. В его звуках зазвучала тогдашняя тоска человечества и мрачное разочарование его в своем назначении и своих идеалах. Это была новая и неслыханная тогда муза мести и печали, проклятия и отчаяния. Дух байронизма пронесся как бы по всему человечеству, все оно откликнулось ему» 2.

«Поэт отчаяния», «поэт отрицания» — это был своего рода литературный титул, который закрепился за Байроном, впрочем, с важными добавлениями: «...и глубокого разрыва с современностью» (А. И. Герцен), «...и борьбы» (В. П. Боткин).

«О! Я не стар! Но мир, бесспорно, был сотворен не для меня!» (Пер. В. Я. Брюсова.) Так писал Байрон еще юношей, обозначая,

____

1. Эккерман И.-П. Разговоры с Гете. М., Худож. литература, 1981, с. 178.

2. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. XXVI. Л., Худож. литература, 1984, с. 113-—114.

[14]

как оказалось, основную тему своего творчества. Непримиримость байроновского конфликта с «миром», глубина его разрыва с «современностью» определялась, если воспользоваться словами самого Байрона, двойным мраком, сквозь который ему хотелось прорваться к свету. Его, в отличие от многих романтиков, не могли утешить консервативные иллюзии. Если он восторгался прошлым, то речь шла о классике, о героических временах античности и Ренессанса. Поэтизация ветшавшего аристократизма, которой увлекались романтические поэты (не имевшие при этом ни громких званий, ни родовых замков), не могла увлечь Байрона, лишь на заре жизни вздохнувшего о предках и о былом, И тем более неприемлемой являлась для него буржуазная проза. Бездны, развалины, пустота, часто встречающиеся в его произведениях,— это, собственно, символ того общественно-исторического положения, в котором поэт видел себя и своих героев.

«Паломничество Чайльд-Гарольда», прославившее Байрона, представляет собой странствование по руинам древнего и нового мира. Поэма создавалась в течение нескольких лет и без предварительного плана, поэтому, возможно, в ней возникла сюжетная непоследовательность, смещения во времени, за которыми без подсказки комментатора подчас трудно уследить. А герой поэмы в четвертой, последней главе, кажется, вовсе пропал из читательского поля зрения, и его полностью заменил сам автор. В том же проявилась повествовательная свобода, позволившая Байрону единым взглядом окинуть прошлое и настоящее, чтобы изо всего, разом подытоживаемого опыта человечества извлечь «истории урок». Выводы Байрона неутешительны. Ему видится нескончаемый круговорот побед и поражений, славы и позора, свободы я рабства, культурных взлетов и одичания.

Однако уныния (которое нередко принимали за «байронизм») нет в поэме. Тем более что продолжал и заканчивал это историко-литературное паломничество уже не тот автор, который его начинал: не молодой человек с чертами преждевременной, надуманной старости, а поистине возмужавший поэт. Именно в заключительной главе «Паломничества Чайльд-Гарольда» Байрон создает образ, символизирующий выработанную им к той поре жизненную установку: могучие ели на горных кручах. Таково и борение духа, говорит Байрон. Несгибаемые исполины олицетворяют для него стойкость, черпающую силу в себе самой, способную удержаться на любой неблагоприятной почве, под любым ураганом и поистине над бездной.

Этой установки Байрон уже никогда не изменял, отличаясь принципиально от пытавшихся подражать ему «маленьких великих людей с печатию проклятия на челе, с разочарованием в серд-

[15]

це, с глубоким презрением к «ничтожной толпе» 1. Действительно, ни в «Паломничестве Чайльд-Гарольда», ни в «Дон-Жуане», где совершается, как уже сказано, пересмотр того же маршрута, Байрон вовсе не пессимист, взирающий на человечество свысока и с безнадежностью. Он — пытливый искатель, стремящийся постичь ход истории и судьбы народов. Куда бы во времени и пространстве ни обращался его взор, он неизменно воодушевляется при виде истинно великих свершений, гражданской доблести, и, конечно, свободолюбия. Мрачнеет, становясь злым до беспощадности, его взгляд опять-таки при виде одного и того же — грабительских войн, продажного политиканства, притеснений.

Тревога и тоска, конечно, окрашивают байроновское творчество, но это потому, что он не находил удовлетворения своей пытливости, ведь он искал ответа, ясности, а не преходящей иллюзии или очередного мифа. Удержаться на какой-либо позиции, вселяющей надежду, было трудно именно небезучастному наблюдателю, на веку которого войны шли фактически непрерывно, истощая его страну и не оставляя в покое весь остальной, обозримый для него мир.

Особенно характерно в этом отношении стихотворение «Тьма», являющееся образцом зрелой лирики Байрона и замечательно переведенное у нас И. С. Тургеневым. Это стихотворение «сон» обращено к будущему, но тягостные, устрашающие видения всемирной разрухи были поэту навеяны все той же современностью. С оружием в руках самому Байрону сражаться не довелось, однако он был современником стольких побоищ и осмотрел, по свежим следам, столько ратных полей, что «хаос смерти» как возможная участь человечества, превращающегося в «мертвую массу», должен был представиться ему без особого усилия фантазии.

Но столь же характерно, что сразу следом за «Тьмой» он создает «Прометея», стихотворение, не отменяющее мрачных, уже посетивших поэта видений, но противопоставляющее им «бессмертную твердость» человеческого духа. В «Тьме» человечество изображено смирившимся, дрогнувшим перед своей трудной участью и потому погибающим. Обратившись к Прометею (которого вообще нередко вспоминали романтики, вновь и вновь задаваясь вопросом: стоило ли дерзать?), Байрон восторгался тем, что восставший и поверженный герой «не смирился», и в этом он видит «величья образец для человеческого рода». Такова в байроновском творчестве диалектика «отчаяния и борьбы», которую видели проницательные современники.

____

1. Белинский В. Г. Собр. соч. в 3-х томах, т. III. М., 1948, с. 11.

[16]

Белинский самого Байрона назвал Прометеем своего века, видя в нем личность, «возмутившуюся» и «в гордом восстании своем опершуюся на самое себя» 1. Эта характеристика применима в первую очередь к героям байроновских поэм. В центре каждой из них — фигура, красочная или, лучше сказать, ослепительно окрашенная в один цвет: неукротимости. Внутренние силы такого героя, будь то Конрад («Корсар») или Гяур, направлены к достижению одной цели, как правило — к мести, поводом которой обычно служит поруганная любовь. Но какая бы мотивировка ни была дана действиям героя, она бледна, слаба, в конечном счете несущественна (что Байрон иногда сам же подчеркивал), ибо владеет героем дух, заведомо оскорбленный и не знающий примирения. Читатель этих поэм встречается все с тем же, по выражению Пушкина, таинственно пленительным лицом, видит то же клокотание страсти, которой тесны всякие границы во времени и пространстве, в установлениях какого бы то ни было общества.

Известен пушкинский приговор «байроническому» герою: «Ты для себя лишь хочешь воли». Это суд над односторонним отрицанием и самоутверждением. Но, заметим, позднее Пушкиным была отмечена мощь и притягательность того же героя, и от этой оценки наш поэт не отказывался. Впоследствии и Достоевский, хотя и пересмотревший идеалы своей молодости, взял «байронизм» под защиту, когда этим понятием стали пользоваться насмешливо, в ироническом смысле. «Словом байронист браниться нельзя!» — сказал Достоевский, напомнив, что в нем заключался «протест колоссальной личности», призыв, пробудивший сознание многих 2.

Кроме того, теперь, когда наследие Байрона целиком перед нами, мы можем увидеть, что он не только с исключительной силой выразил бунтующую душу, но столь же настойчиво анализировал этот горделивый, им опоэтизированный, одинокий протест. Конечно, наше уже чисто книжное восприятие Байрона не может сравниться с непосредственным откликом современников. Ждать годами выхода очередной «песни» «Паломничества Чайльд-Гарольда» или «Дон-Жуана» нам не приходится, но и того соучастия, с каким ожидалась каждая страница и даже строка Байрона, нам, пожалуй, не дано. Однако воспользуемся своим преимуществом — присмотримся ко всевозможным, естественно сопоставимым вариантам байронического бунта.

«Один, один, всегда один»,— как-то сказал о себе Байрон словами Колриджа, которого, невзирая на его усложненное, полуми-

____

1. Белинский В. Г. Избр. соч. в 3-х томах, т. I. М., 1941, с. 534—535.

2. См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. XXVI, с. 113.

[17]

стическое философствование, ценил как поэта. Этой цитатой Байрон подчеркнул и как бы признал неисправимость своего одиночества. Но сколько он, в самом деле, размышлял об этом! Личность, обреченная на изоляцию силой собственного духа, не признающего «рабьей покорности»... Вот томившийся в Шильонской темнице узник — из поэмы, классический перевод которой принадлежит В. А. Жуковскому. Томившийся? В том-то и проблема, что и состояние и положение этого страдальца оказывается гораздо сложнее. «Я безнадежность полюбил»,— говорит он. Но произошло это с ним вовсе не потому, что он утратил любовь к свободе. Как обычно у Байрона (или, вернее, как это часто бывало у романтиков), известная необъяснимость, таинственность окружает участь героя, исповедывающегося, но - н е с самого начала: что и почему привело его в темницу, остается неведомым. Важно, что произошло уже в подвалах Шильона, куда он был заключен вместе с братьями. Они у него на глазах погибли, не выдержав тягот заточения. И потому, получив наконец освобождение, несчастный о «тюрьме своей вздохнул»: там, в мрачном подземелье, осталось все самое дорогое для него, а для себя лишь он воли не хочет. В меру своего собственного, свободного выбора, он, кажется, готов был бы вернуться в неволю, которая тюремной цепью связала его с другими, пусть уже навсегда ушедшими.

Вот «Остров» (1823), поздняя байроновская поэма, которую перевел крупный поэт-символист Вяч. Иванов, отметивший, что это произведение совершенно незаслуженно было обойдено вниманием критики. Это — утопия, но, как раз в отличие от многих утопий, которые читатель видит чаще всего уже готовыми, устроенными, Байрон дает предысторию «счастливого состояния». Счастливого? Поэма имеет подзаголовок «Христиан и его товарищи», и они все, английские матросы, поднявшие на своем корабле бунт и высадившиеся на тихоокеанском острове, в конечном итоге оказываются обречены на смерть: гибнут в борьбе с карательным отрядом или отправляются на скамью подсудимых. И все ради того, чтобы лишь один из них нашел счастье с возлюбленной все там же, на острове, на лоне природы. Какова же цена этой идиллии?

Цена свободы и счастья, власти и мудрости непрерывно обдумывается Байроном. В эпоху, когда слово «Свобода» было написано на революционном знамени, трудно найти современника, который бы не думал об этом. Всеобщее стремление к ответу на один и тот же вопрос делало размышления Байрона исключительно напряженными и настойчивыми. Оп знал своих великих предшественников, таких, как Руссо и Вольтер, считавшихся пророками духовного освобождения человечества, он преклонялся пе-

[18]

ред великими современниками, прежде всего перед Гете, он вчитывался в романы Вальтера Скотта, умевшего с художественной картинностью и конкретностью изображать столкновение старины и новизны, борьбу вольнолюбивой патриархальности с наступающим на нее «железным» порядком. В этом могучем хоре Байрон сказал свое слово, пламенное, часто полемическое по адресу им самим чтимых авторитетов.

«Манфред» и «Каин» (1821), две драматические поэмы, были таким словом Байрона. И. А. Бунин, переводивший эти произведения в начале нашего века, ясно видел, как многое они предвосхитили в литературе XIX века. В байроновских драмах поднимаются вопросы, которые стало принято называть «конечными». Вопросы о человеке, каков он есть, о человеческой сущности.

Иллюстрация к мистерии «Каин»

И того, и другого своего героя Байрон поставил, соответственно, в крайние положения: Манфред познал все, Каин преступил все, решившись на страшнейший из грехов — братоубийство. Однако ни тот, ни другой не достигли своей цели. Обладая мудростью, казалось бы всесильной, еще большей, чем Фауст, Манфред ищет уже не нового знания, но забвения. Каин, напротив, стремится все познать, однако это и толкает его на ужасный поступок.

Что же эго — проклятие разуму и силе ищущего духа? Нет, оба героя проявляют скорее нехватку этой силы, хотя на первый взгляд подобный вывод выглядит неоправданным. Разве Манфред смиряется? И разве в «Каине» не звучит произносимый Люцифером призыв верить в разум — «не трепетать»? Но все дело в том, что речь идет именно о предельной мере человеческих возможностей, которые в данном случае или, вернее, в том и другом случае оказываются все-таки недостаточными.

Подчинив себе силы земные и небесные, Манфред овладел знанием как разъятием, разрушением. Это тоже, если угодно, знание лишь для себя. Другим он не только не помог — он погубил единственное им любимое существо, Астарту. После того как всемогущий Люцифер показал Каину горизонты мира и познания, что сделал Каин? Он восстал против установлений, превращающих род человеческий в «людское стадо», но как этот бунт выразился? Каин прежде всего поднял руку на слабейшего — на брата.

Эти драмы вызвали в свое время бурю. В них, особенно в «Каине», увидели циническое оправдание вседозволенности. Однако Гете судил иначе. Он восторгался «Каином». Он увидел в этой драме «гораздо меньше человеконенавистничества», чем можно было усмотреть в других, более ранних произведениях Байрона. Уже позднее один историк литературы хорошо сказал, что

[19]

если прежде поэт выступал прокурором, то здесь он выступил судьей, и можно добавить: судьей, который с вынесением вердикта не торопится. Испытывая страшную, неизлечимую муку от ими содеянного, байроновские герои все же не смиряются: их дерзкий порыв привел к катастрофе, но самый порыв в глазах Байрона необходим и оправдан, поскольку заложен был в человеческих возможностях, а этим возможностям в принципе не должно быть предела.

Точно так же Наполеон, если обратиться к политической лирике Байрона, является для него нарушителем прозаического миропорядка, и если иногда все же порицается («Ода к Наполеону»,

1814), то как выдающийся человек, оказавшийся недостойным своей собственной «надменной смелости». И народ, поднявшийся па борьбу за независимость и свободу, был для Байрона многоликим и единым героем, которого поэт призывал не страшиться и вести свою праведную борьбу до конца («Песня греческих повстанцев», «Песня для луддитов», «Песнь к сулиотам»).

«Среди рабов нет свободы, даже для господ»,— записал Байрон в книжке для заметок и продолжал: «А ведь только всего и нужно что «слово и удар»... Не было случая, чтобы люди в результате долгой борьбы не одержали победы над реакционным режимом». И всюду, где только мог, он словом и делом помогал этой борьбе, которая, как он считал, должна быть неустанной.

«Байрон не любил и не понимал истории» 1, — типичное мнение из тех, что в начале нашего века назывались «профессорскими», то есть сугубо специальными, очень узкими по отношению к предмету. Точность исторических фактов поэт, конечно, мог не соблюдать, прибегая к вымыслу и условности. Но если он «не любил истории», то в том смысле, в каком капитан корабля может не любить море, с которым ему приходится вести борьбу. И Байрон бился над историей как необъятной и непокорной стихией, которая не хочет открыть ему своих путей и целей. С детства чувствуя себя частичкой истории (хотя бы благодаря своей семейной летописи, восходившей ко временам Вильгельма Завоевателя), Байрон, по мере того как шли годы, присматривался и истории все пристальнее.

Нашло это отражение прежде всего в его последнем, так и не законченном шедевре «Дон-Жуан». Как уже сказано, это было, в известной мере, повторное историко-литературное странствование по тем краям, которые Байрон посетил с героем своей молодости Чайльд-Гарольдом. Здесь мы тоже видим героя, давшего название

____

1. Из предисловия проф. Ф, Брауна к драме «Двое Фоскари» в изд.: Байрон. Полн. собр. соч., т. II. СПб., 1904, с. 376 («Библиотека великих Писателей» под ред. С. А. Венгерова).

[20]

всей поэме, и рядом с ним повествователя. Но раньше то были биографически и духовно близкие фигуры, накрытые одним и тем же «Гарольдовым плащом», сделавшимся непременной приметой «байронического» героя. (Поэтому никто, наверное, кроме комментаторов, и не заметил исчезновения одного из них в последней главе поэмы.) Теперь же дистанция и, главное, духовная разница между героем и автором стала не только заметной, но — существенной. Дон-Жуан — всего лишь миловидный молодой человек, «мировой скорби» не подверженный. В отличие от своих одноименных предшественников, игравших роль во многих знаменитых произведениях, он добивается всего не волевым действием, а преимущественно в силу случая, благодаря счастливому и очень часто совершенно нелепому стечению обстоятельств. Это персонаж, влекомый обстоятельствами, и в том заключается его основное отличие от автора-рассказчика, занимающего совсем другую позицию, движущегося как бы против потока событий ради того, чтобы в них зорко всматриваться.

Между ними есть и расстояние во времени, как, впрочем, существовало оно в «Паломничестве Чайльд-Гарольда». Но и эта дистанция соблюдается теперь по-другому, она стала гораздо отчетливее. Дон-Жуан, очутившийся, в том числе, в Турции — современник осады Измаила и Суворова, автор — современник битвы при Ватерлоо и Наполеона, а также Веллингтона, которого, необходимо подчеркнуть, терпеть не может. Если Дон-Жуан, в силу все того же случая, то защищал, то осаждал Измаил (поскольку ему все равно, на чьей стороне сражаться, и главное — лишь бы остаться в живых), то автор, живущий в другую эпоху, выступает непримиримым противником буржуазной посредственности, которая возвела этого удачливого выскочку Веллингтона в «герои» и «великие люди».

Последняя поэма Байрона — сатирическая энциклопедия европейской политической жизни на рубеже XVIII—XIX веков. Прославленные (апологетической историографией и льстивой прессой) события рассматриваются автором в их истинном свете, догероизируются. Когда же Дон-Жуан наконец попал в Англию, то байроновская сатира стала беспощадной, что, понятно, вызвало ответную критическую атаку, которая и вошла в историю литературы как «травля Байрона».

Надо отметить, что и широкая публика встретила эту поэму с недоумением. Непривычно было вместо овеянных тайной романтических фигур видеть лица (да еще всем известные!) в их подлинно физической конкретности — лысые, похотливые, потные, пьяные и т. п. Даже Гете, неизменно становившийся на сторону Байрона, оказался несколько смущен этой поэмой. Он увидел в ней силу, буквально испепеляющую, уничтожающую, и счел это

[21]

все-таки чрезмерным. Но целый ряд выдающихся современников — в их числе Вальтер Скотт, Шелли, Пушкин, оценили «Дон-Жуана» в его «шекспировском разнообразии», увидев в поэме новый этап не только байроновского творчества, но и — всей литературы. Действительно, смело обратившись к жизненной прозе, Байрон расширил границы романтической поэзии и наметил путь к реализму, за которым было будущее.

«В течение своей жизни Байрон был предметом острой ненависти и страстного поклонения» 1. Он остался — и до сего дня остается — объектом все того же неравнодушия сообразно ресурсам своего творчества, в силу неистощимой, в нем заключенной духовной энергии.

Д. Урнов

____

1. Луначарский А. В. Собр. соч. в 6-ти томах, т. 5. М., Худож. литература, 1965, с. 446.

[22]

Цитируется по изд.: Байрон Дж.Г. Избранные произведения в двух томах. Том I. М., 1987, с. 5-22.

Вернуться на главную страницу Д.Н.Г Байрона

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС