Манн, Томас

1875-1955

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Томас Манн

Федоров А.А.

Томас Манн – политик и бюргер

Томас Манн — одна из ярчайших фигур искусства и культуры XX века. Его литературное творчество и его личность отмечены подлинным величием и достоинством. Его лучшие романы и новеллы принадлежат к наивысшим художественным свершениям нашего века. Но даже не беллетристический талант был самым ярким качеством его личности. В Томасе Манне привлекает прежде всего могучее стремление к созиданию гуманистической организации жизни и все возрастающая с годами активность в действиях во имя настоящего и будущего человечества. Томас Манн был художником-политиком в самом высоком смысле слова, именно так — объективно — оценивал он и сам себя. Писатель сумел уловить поступь истории, динамику века и в вихре военных смерчей, и в политической стратегии мировых держав, и в социальных закономерностях, и в интим-

[03]

ных деталях бездонного душевного мира своих героев. Т. Манн приветствовал коммунизм как непререкаемую и вдохновляющую реальность XX века, как неизбежную принадлежность будущего. И если социалистическая экономическая структура оставалась для него, потомка ганзейских буржуа, чуждой, непонятной, странной, то этические цели социалистической революции он принимал восторженно. Путь Т. Манна, пожалуй, ярчайший пример сближения талантливейшей части буржуазной интеллигенции с коммунизмом. Т. Манн очень полно выразил эту важнейшую тенденцию времени, этот этап, этот исторически обусловленный и исторически ограниченный определенными рамками процесс. Исследование творчества Т. Манна необычайно актуально, ибо все связанное с объективным значением его трудов имеет громадное воспитательное значение.

В начале творческого пути писателю казалось, что социально-политические бури не способны серьезно повлиять на процесс «кристаллизации» духовного богатства человечества и тем более прервать его. По-добная специфика мышления была, конечно, порождена относительной стабильностью быта на родине Т. Манна, в цитадели ганзейства Любеке, и — шире — в Европе 10-х годов XX века. Манну трудно было представить всю глубину и универсальность грядущих социальных конфликтов. Впоследствии писатель не раз называл наивным прекраснодушием абстрактные теоретические «мудрствования» Ницше, который позволял себе, по мнению Манна, прославление войны именно потому, что никак не мог реально представить ее ужасов в кабинетном спокойствии своего существования.

Мировоззрение Т. Манна претерпело значительную и своеобразную эволюцию. Чрезвычайно важно и плодотворно проследить эту эволюцию в отдельных

[04]

ее ингредиентах, понять диалектику единства постоянного и меняющегося в мышлении художника. Рост и расцвет личности и творческого облика Манна сочетается с удивительной стойкостью и непоколебимостью некоего человеческого «зерна» в нем. Взгляд на духовную культуру и этику как на наивысшее достижение человеческого начала остается неизменным у Т. Манна, но постепенно под влиянием исторического опыта это понятие политизируется. Сущность этого процесса писатель охарактеризовал так: «Социальное — моя слабая сторона — я это знаю. Знаю также, что это находится в противоречии с художественным жанром, с романом, который требует социального... Метафизическое для меня несравненно важнее.., но ведь роман об обществе сам собою становится социальным...» 1. Необходимо только уточнить, что метафизикой писатель называет здесь не мистику, не утверждение идеализма, а явления, необычайно важные и первостепенные для литературы, — анализ духовных взаимоотношений и духовных качеств людей, того, что в философии XX века все чаще обозначают как ноосферу.

Манн все отчетливее начинает понимать, что искусственное вычленение одного объекта исследования из всей сложности «единой проблемы человечества» обедняет, искажает мысль. Занимаясь только этикой, например, мы перестаем понимать, что такое

_____

1. Цитаты из Томаса Манна даются по изданию: Th Mann. Gesammelte Werke. Aufbau — Verlag. Berlin. Bd. I—XII. Цитаты из писем, дневников и архивов Т. Манна, не вошедшие в данное издание, оговариваются отдельно. Во всех цитатах римские цифры — том, арабские — страницы.

Письма Томаса Манна цитируются по изданию: Th. Mann. Briefe. Frankfurt а/М. Bd. I (1961), Bd. II (1963), письма последних лет — по изданию: Th. Mann. Briefe (1948—1955). Berlin, 1968.

[05]

этика, а Т. Манн уже в 20-е годы пишет: «Этическое — это широкое понятие, которое без резких границ переходит в проблемы и область политического» (там же, 314).

Писатель не раз подчеркивал своеобразие своей духовной эволюции, отмечая единство изменчивости и вместе с тем цельности своих представлений. Так, отрицая после первой мировой войны свою книгу военных лет «Признания аполитичного» с ее противопоставлением культуры и политики, Т. Манн пишет: «Все уничтожать, чтобы строить из ничего.., — это глубочайшая правда в отношении мира внутреннего» (там же, 193). Тем самым автор подчеркивает, что с 20-х годов начинается совершенно новый этап его творчества. Но вместе с тем очевидно и глубокое внутреннее единство его довоенных и послевоенных произведений, очевидна его последовательность в трактовке сущности бюргерства в «Признаниях аполитичного» и «Волшебной горе». Поэтому Манн имел право писать в том же 1921 году: «...я не предавал никого. Не было и самопредательства, оболгания собственного дела! Новая статья — как раз продолжение существенной линии «Признаний аполитичного» (там же, 202). Писатель хотел сказать, что, связывая отныне свою концепцию духовной культуры с политическими проблемами, он не менялся, а лишь органически углублял и развивал свое жизненное credo (речь идет о статье «Немецкая республика»). Уже в 20-е годы, задолго до прихода к власти Гитлера, Т. Манн четко определил свое отношение к нацизму. Именно в фашизме он увидел главную политическую опасность: «Духовная тенденция, которую... обычно обозначают политической формой «фашизм», мне противна» (там же, 209). Писатель понимал своеобразие взаимоотношений буржуазной демократии и фашизма. Для него эти явления не были про-

[06]

тивоположностью, их враждебность друг к другу была относительной, буржуазная демократия таила в себе зародыши фашизма, не могла ему решительно противостоять. Т. Манн прекрасно понял внутреннее классовое родство этих двух форм буржуазного господства. Он осуждал не только фашизм, но и буржуазную реакцию: «Я не скрываю, что не хочу иметь никаких дел с людьми, которые кричали при убийстве Ратенау: браво, одним стало меньше,... не скрываю, что нахожу отвратительной... буржуазную прессу» (там же, 280).

Политику «умиротворения фашистов» Манн считал позорной: «Ревностность, с которой капиталистическая пресса заботится о французском нейтралитете, в то время как немцы и итальянцы ни в малой степени о нем не заботятся, есть просто... позор» (там же, 422). Писатель обратил внимание на фигуру пресловутого политика Лаваля как на классовый пример превращения буржуазного республиканца в фашиста — и сделал это еще в 1934 году. Т. Манн не только интересуется политикой, он открывает в себе подлинное призвание политика и пишет, что с политикой у него теперь будет обстоять «очень хорошо». Впоследствии, уже после 1945 года, он пишет, что западные державы и НАТО возненавидят его именно как смелого политика.

В 20-е годы Т. Манн-политик начинает осмыслять и значение Великой Октябрьской социалистической революции. Он делает это также через призму своей концепции культуры. И в сущности Т. Манн глубоко прав, выражая надежду на то, что именно Советская Россия будет гарантией сохранения великих духовных ценностей человечества. Т. Манн решительно отклоняет требование русских эмигрантских кругов осудить революцию. Он пишет: «Мы не можем произнести приговор сегодняшней России и ее могучим со-

[07]

циальным опытам... Право ее на жизнь и будущее покажет время» (там же, с. 324).

Наиболее объективные буржуазные исследователи Манна, прежде всего Курт Зонтхаймер в книге «Томас Манн и немцы», отмечают, что политическая страстность органически связана с дарованием этого писателя, что сама его концепция гуманизма политична по своей сущности, что кажущаяся холодность его стиля есть лишь наиболее эффективная и убедительная форма борьбы за свои идеалы. Исследователь пишет: «Томас Манн был не эстетом, а моралистом по своей природе... если он в своих художественных произведениях рисовал действительность с холодной дистанцией.., то он должен был эту... дистанцию компенсировать решительными словами по отношению к социально-политическим проблемам своего времени» 2. Политическое развитие Т. Манна стало особенно интенсивным в годы эмиграции, а после второй мировой войны, после завершения «Иосифа и его братьев» и «Доктора Фаустуса», политика становится главным в его духовной жизни. Он проявляет себя и как стратег и как тактик политики. Мудрость стратега — в его понимании исчерпанности, ненадежности буржуазной демократии. Но Т. Манн и в конкретной сложной политической обстановке послевоенной Германии умеет ориентироваться как превосходный тактик. Он противник «любой формы возрождения немецкого милитаризма». В организации НАТО, в факте включения в нее Западной Германии писатель видит новое воплощение губительной линии немецкого милитаризма, идущей еще от Фридриха II. Т. Манн в истории анализирует теперь не только «кристаллизацию немецкого бюргерского духа», но противостоя-

____

2. Sontheimer К. Th. Mann und die Deutschen. Miinchen, 1961, S. 114.

[08]

щую ей милитаризацию. Путь Германии для него не только путь от Гете к Вагнеру, но и от Фридриха II через Бисмарка, к фашизму. Писатель теперь понимает, что даже Веймар гетевских времен нельзя рассматривать вне этого конфликта, что даже воспетая им дружба Гете и герцога Карла Августа только частично было «единением души», что она разрушалась политической противоположностью поэта и герцога. Тонкое замечание в одном из писем последних лет раскрывает его политический подход к проблеме «двух культур» на материале немецкой истории: «Бисмарк был лишь исполнителем идеи Фридриха II. Карл Август Веймарский был тоже заодно с ними, но Гете был решительно против» (Briefe, 1968, S. 123).

В последние годы своей жизни в трактовке проблемы древнего наследства человечества Манн предстает перед нами и прежним, всецело сохраняющим верность своим юношеским идеалам и новым, связывающим эти идеалы с политическими реалиями времени. Он по-прежнему считает главнейшей задачей человечества сохранение и развитие совершенной духовной жизни. Но писатель видит теперь, что духовное совершенствование возможно лишь в рамках и при поддержке определенного политического развития. Т. Манн связывает духовный прогресс с коммунизмом: «Я отвергаю антикоммунистическую истерию, ибо... будущее мира давно уже невозможно себе представить без коммунистических черт». Знакомые ему лучшие традиции духовной среды своего родного Любека он находит в жителях ГДР: «... Я видел их лица, на которых лежит отпечаток доброй воли и чистого идеализма... Они считают себя призванными предотвратить падение в варварство и войну» (там же, 101—102). Писатель отчетливо понимает теперь, что высочайшая культура несовместима с частной собственностью: «Цель гармоничного мира — общест-

[09]

венное использование земли и ее благ... К этой цели стремится все... И эту цель — если не бояться слов — следует назвать коммунистической» (там же, 118). Т. Манн-постоянно подчеркивает близость своего внутреннего мира атмосфере в ГДР и вместе с тем свою отчужденность от западного мира, от общей си-туации в нем: «Выпады свободной немецкой прессы против меня — это лишь побочный симптом общего положения вещей в Германии, которое приобретает тот же характер, что и после 1918 года, но только гораздо решительнее» (там же, 119).

Т. Манн пишет о том, что во время поездки на торжества в Веймар он сам убедился, что «писателя редко или даже никогда не удостаивали такой чести», не ставили так высоко, как в коммунистической Германии. Это подтверждает и К. Зонтхаймер: «Т. Манн нашел прием в Веймаре более теплым, естественным и симпатичным, чем во Франкфурте-на-Майне» (155).

Но вместе с тем Т. Манн отделял себя от коммунистов. В своих письмах он выражает несогласие с некоторыми конкретными аспектами культурно-просветительской политики современных ему коммунистов. В свете дальнейшего исторического развития совершенно очевидно, что последовательному принятию коммунизма Манном мешали частные противоречия развития коммунистической эстетики в 40—50-е годы, временная, но опасная односторонность эстетического мышления. «Кто не испытал бы сомнений, — пишет Манн, — при виде культурно-педагогических усилий коммунистической бюрократии? Именно эти усилия заставляют меня все еще далеко держаться от духовного мира коммунизма» (Briefe, 1968, S. 312). Т. Манн был далек от буржуазного конформизма в плане культурной политики. Он отнюдь не отрицал целесообразности государственной и партийной политики в области искусства. Автор «Доктора Фаустуса» не мог

[10]

не понимать необходимости защиты музыки, искусства от угрозы натуралистического вырождения, он ясно видел симптомы этого вырождения, например в невокальности «вокальных произведений» современных оперных композиторов. Тем обиднее, что его отталкивала вульгаризация, бесспорно присутствовавшая у части нашей литературной критики 40—50-х годов. Порой именно по ней он судил о развитии марксистской эстетики: «Неужели Павези (критик. — А. Ф.) думает, что под коммунистическим господством ему будет разрешено любить моего «Иосифа»? Было бы очень наивно так думать» (там же, 312). Действительно, роман-миф был воспринят нашей критикой как апология идеализма, действительно реализм отождествлялся лишь с «формами самой жизни». Но все-таки Т. Манн сам допускал известную наивность, не видя временность, очевидную поспешность некоторых эстетических упрощений в сложном становлении коммунистического мира.

Незадолго до смерти Т. Манн еще раз пишет о содержании великой бюргерской культуры и еще раз констатирует, что Западная Европа и Америка профанируют эту культуру. Он пишет о лицемерии Атлантического блока и его деклараций, о лицемерии официальной церкви. Последние высказывания Т. Манна, непонимание и осуждение его буржуазной средой, духовное одиночество в чуждом мире, наконец, дар предвидения — все это роднит писателя с судьбой старого Гете. Последние строки, написанные Манном, напоминают язык веймарского «великого язычника»: «Со времен «Иосифа», «Доктора Фаустуса» и «Избранника» многие, даже занимающие официальные должности, теологи проявляли ко мне большой интерес... Я верил в добро и дух, в правду, свободу и смелость, в красоту и справедливость.... в суверенную радостную силу искусства, этого великого

[11]

целительного средства против ненависти и глупости. Но для них этого было недостаточно. Вероятно, кроме того, надо было верить в господа бога или в Атлантический пакт» (там же, 330).

Центральной проблемой теоретических размышлений Т. Манна и вместе с тем излюбленным объектом его творчества становится особая, высокоразвитая духовная стихия жизни. Писатель называет эту стихию бюргерством. Он употребляет это слово как научный термин, определяя им точную, исторически сложившуюся величину. Бюргерство для него — некое суммарное определение европейской гуманистической культуры. Т. Манн знал, что бюргерство порождено социальными и экономическими условиями, историей.

Оно прежде всего является следствием расцвета европейских городов, которые на протяжении веков были движущей силой, цитаделью прогресса. Маркс называл города «лучшим цветком средних веков». Манн понимал, что история, в частности история городов и горожан, — сложный и противоречивый процесс. В «Будденброках» он показал свое умение видеть и воспроизводить этот процесс в его противоречиях. Вместе с тем бюргерство для Т. Манна — стихия значительно более цельная и однородная, нежели противоречивая социально-политической жизни. Бюргерство для него — духовная сфера. Бюргерство порождено историей, но оно не прямое отражение конфликта, оно — духовная сублимация истории. Бюргерство — порождение удачных времен, благополучного стечения обстоятельств в жизни городов. В такие многочисленные, но всегда ранее непрочные, преходящие моменты человечество создавало великие духовные традиции. В эти времена закладывались гуманистические принципы человеческих взаимоотношений, и они уже не исчезали бесследно. Т. Манн счи-

[12]

тал, что бюргерство зарождалось в узкой сфере, обязательно в условиях материальной независимости, однако оно служило прообразом будущих человеческих отношений, оно словно «ожидало» более широкой материальной базы, чтобы стать уделом все большего количества людей. Глубина мысли Манна заключается в том, что величайшую опасность для бюргерства он усматривал не только в фашизме (это совершенно очевидно), но и в буржуазной демократии XX века. Он всегда называл эпоху империализма эпохой кризиса бюргерства. В контексте произведений писателя слово «бюргерство» очень близко по значению словам «благородство» и «интеллигентность». Т. Манн писал, что русская литература, например, особенно внимательно анализирует внутреннюю интеллигентность, человеческое благородство, видит в них одну из решающих черт русского народа. Именно поэтому более высокой человечности, нежели в русской литературе «не было нигде и никогда». Т. Манн раскрыл надругательство над бюргерством в империалистическую эпоху, его кризис, падение, опасность его полного уничтожения. Но он видел и неуничтожимость бюргерства. Он писал, что пока «жизнь будет любить самое себя», будет любим и Гете как ярчайший представитель бюргерства, будет активно действен его пример, его критерии. Бюргерство порождается, по мысли Манна, конкретными благоприятными историческими и даже бытовыми моментами, но сила его такова, что неблагоприятными обстоятельствами оно не уничтожается, оно может исчезнуть лишь вместе с тотальной физической и духовной гибелью человечества. Анализу бюргерства посвящены основные теоретические труды Т. Манна, и прежде всего «Любек как форма духовной жизни» (1926), «Очерки моей жизни» (1930), все статьи о Гете, все статьи о русской литературе. Сущность бюргерства воплощают самые

[13]

светлые образы его художественных полотен — Тадзио, Ганс Касторп, Иосиф Прекрасный, Гете. С манновской концепцией бюргерства связана и его высокая оценка роли Октябрьской революции для России, для мира и его оценка роли советского воина во второй мировой войне. Замечательная антиимпериалистическая политическая публицистика Т. Манна тоже служение во имя бюргерской духовной атмосферы. Т. Манн, не будучи коммунистом, точно ощущал, что в СССР более естественные условия для сохранения человеческого благородства, нежели на Западе и особенно в США.

Стихия бюргерства была всепоглощающей человеческой и писательской страстью Т. Манна. Его интерес к психоанализу, романтизму, даже к искусству и музыке были частными моментами на фоне его служения бюргерству. Бюргерство — основная тема его творчества. И если порой в его творчестве бюргер и художник вступали между собой в конфликт, последняя правда для Т. Манна была на стороне бюргера, подлинной интеллигентности. Так большая человечность Ганса Касторпа торжествует над артистической натурой Клавдии Шоша, гармоничность Иосифа — над утонченностью жены Потифара, чистота и цельность Тадзио — над Ашенбахом и даже естественность, наивность мальчишеских забав Ганса Гансена — над болезненностью Тонио Крегера. Даже в Гете, по мнению Т. Манна, его уникальная личность, вернее именно бюргерские черты его личности, еще интереснее и поучительнее, чем его гениальный талант. Ощущение своей причастности бюргерству, принцип служения гуманистической духовной атмосфере — это и незыблемый принцип собственной жизни Т. Манна. Рассуждения о бюргерстве не были для него только декларациями и патетикой, его жизнь — это сотворение бюргерских принципов, хотя, — и это

[14]

придает драматизм судьбе писателя, — его человеческие данные могли бы увести его на путь богемы гораздо скорее, чем других.

Т. Манн сумел не стать Ашенбахом... Очень важно, наконец, что концепция бюргерства приводит Т. Манна к философскому пониманию многих сторон человеческого исторического прогресса и структуры эволюции в целом. А глубокое прозрение этой структуры, если речь идет о художнике, влияет на его метод. Концепция бюргерства имеет решающее значение для характеристики метода Т. Манна. Вместе с тем Манн считал, что философское осмысление — необходимое условие подлинной человечности только для писателя, но не для бюргера вообще. Простотой человек приумножает идеальные свойства жизни, часто не зная никакой философии, руководствуясь врожденной точностью своих реакций на мир: преклоняясь перед этикой, презирая предательство, избегая неверности, исключая критерий денег в любви и дружбе...

Т. Манн любил рисовать в своих произведениях этот тонкий и чудесный предмет эволюции — инструментальную точность этических реакций человека. В этой точности —тоже существенная черта бюргерства.

Теоретическое осмысление бюргерства концентрируется у Манна в ряде работ. Во-первых, это доклад, переработанный в статью «Любек как форма духовной жизни». Статья о Любеке создана Манном в год полной духовной зрелости, одновременно с завершением «Волшебной горы», — в год его пятидесятилетия. Писателю теперь ясно открыты гносеологические и традиционно-исторические корни его творчества, его личности. Он рассматривает их как проявление более общей надындивидуальной стихии. Анализ этой стихии он называет «более важным», «более существенным», нежели данные его собственной биографии. Весь пыл

[15]

благодарности за свою безусловно удачную судьбу Манн обращает на «любекскую форму духовной жизни». При этом писатель отнюдь не закрывает глаза на зараженность Любека определенными отрицательными явлениями — историческими, политическими, классовыми, националистическими. Он вновь подтверждает свою верность сатирическим характеристикам «Будденброков», которые были «полной противоположностью любви». Т. Манн вспоминает, что его сограждане часто повторяли «сравнение автора с птицей, пачкающей собственное гнездо», что он «меньше всего думал о прославлении Любека» (XI, 373). Однако писатель понимает, что старинный ганзейский город Любек, его жизнь в лучших своих проявлениях и частностях представляла собой нечто принципиально противоположное современному империалистическому кризису. Иногда в ней явно обозначались контуры гуманистических идеальных человеческих взаимоотношений, вырабатывались своеобразные заветы грядущему. Это, конечно, нисколько не меняло классовую структуру города, разделение его на патрициат и бедноту. Но небольшая часть горожан не только получала материальную возможность должной жизни, но и реализовала ее для создания духовных ценностей. Такую возможность имел прежде всего сам Томас Манн. И он сознавал, что именно бюргерская, интеллигентская среда создала не только утонченного, привлекательного, но способного лишь сломиться Томаса Будденброка, она создала и победоносно талантливого, жизненно сильного писателя, сумевшего сделать духовные традиции Любека, интеллигентности действенным орудием в политической борьбе, защитить бюргерство в кризисную эпоху.

Т. Манн словно перефразирует известное изречение Гете и говорит своим согражданам: Любек — это не

[16]

Грюнлихи и Перманедеры и даже не Будденброки, Любек — это я. Писатель раскрывает в статье от-кристаллизовавшиеся в истории ганзейских городов основные этические понятия. Он пишет о том, что подлинная культура, подлинный характер человека — это всегда его действия: «Я понял, что человек может познать самого себя только в действии» (XI, 375). Т. Манн развивает здесь гетевский критерий человечности. Это очевидная, казалось бы, истина, принималась буржуазной современностью лишь номинально. Т. Манн чувствовал, что в эпоху империализма книжная, словесная, велеречивая «культура» часто подменяет подлинную, эзотерическую, основанную на безмолвной, не нуждающейся в словах внутренней человеческой этике. Писатель глубочайшим образом чувствует контраст между «изобилием» словесных проявлений буржуазной демократии и ее внутренней нищетой, в которой человеческие отношения арифметически примитивны, исключают бескорыстие и самоотверженность. Этой лже-культуре, высмеянной в «Волшебной горе» в лице краснобая Сеттембрини, Т. Манн противопоставляет культуру истинную, соответствующую бюргерским критериям Гете.

Т. Манн анализирует некоторые важнейшие аспекты бюргерства. Он говорит о значении семейной «эстафеты» в создании бюргерской ноосферы, пишет о значении раннего детства: «Отец втайне служил для меня примером, определяющим мой образ мысли и деятельность» (XI, 380). Писатель убежден, что подлинные бюргерские качества имеют силу неодолимо привлекающего примера. Он говорит, что уже в детстве ему было дано увидеть и оценить «достоинство и рассудительность, честолюбие и усердие, добродушие и душевное изящество, умение владеть собой». Вновь Т. Манн отождествляет бюргерское и этическое: «этическое.. в значительной степени совпадает...

[17]

с бюргерским» (XI, 381). Писатель говорит об общеевропейском масштабе понятия бюргерства. Но вместе с тем он отнюдь не становится европо-центристом, «западником». В статье глубокомысленная и блестящая параллель между Любеком и Венецией. Венеция для Манна — чудо далекого Востока. Манн имел основания дать Венеции «восточную» характеристику. Этот город целые столетия был «обращен к Востоку», его главные коммуникации пролегали до Константинополя, арабские страны и даже Таврида были для него хорошо известными соседями. Манн показывает, как расцветала и усиливалась стихия бюргерства и на этих древних маршрутах цивилизации, как формировались, пусть хоть изредка, ганзейские и венецианские характеры с их «дерзанием чувства и мысли». В своем анализе Т. Манн всегда современен, в лучших своих согражданах — в Тадзио, в Гансе Кастор- пе из «Волшебной горы» — он видит «поздний всход» этой подлинной цивилизации, не являющейся только привилегией Запада, но известной и Востоку. Интеллигентность, бюргерство для него — это и глубокое человеческое достоинство перед лицом еще несовершенных, жестоких сторон жизни. Жизнь в бескрайних степных просторах предстала в грезах Ганса Касторпа. Т. Манн так характеризует в статье состояние юноши: это был «страх, может быть, благоговение, религиозный трепет, физически — метафизический ужас и еще нечто более важное — насмешка, неподдельная ирония по отношению к этому могучему и глупому, к этим титаническим силам, которые, правда, слепы и могут его уничтожить, но которым он и в смерти явит свое человеческое упорство» (XI, 389). Здесь Т. Манн в свойственном ему ярком беллетристическом облике рисует некую философскую основу бюргерства. Он сам подчеркивает: «Кто рассказывает об этом (т. е. о состоянии Ганса перед лицом

[18]

стихий. — А. Ф.), тот рассказчик городской, бюргерский, любекской формы жизни» (XI, 389). В чем же секрет этого эпизода романа, этих слов о Любеке? Это ощущение Ганса словно умение увидеть в целом «кипящий котел эволюции» и понимание своего особого места в ней. Однако бюргерское созерцание принципиально иное, нежели созерцательность Шопенгауэра или Спинозы. В нем природа дана как процесс, а не как результат; вместо «абсолютного знания» — ощущение того, что человек есть высшая сублимация природы. Поэтому-то мироздание не подавляет бюргера, поэтому-то он и глядит с насмешкой на титанические силы. Подобное философское зерно Манн видит в подлинных любекцах, в своих любимых героях (таково, например, интуитивное презрение к низшим ступеням эволюции, к стихиям и у Тадзио — венецианского мальчика), наконец, в Гете. Т. Манн весь пафос своего доклада посвящает делу бюргерства в период империализма. Но он утверждает бессмертие благородства и интеллигентности: «Слишком уже тесно сплетена эта жизненная форма с идеей человечества, гуманизма и вообще человеческого развития, чтобы она могла оказаться чужеродной и ненужной...» (XI, 391). Т. Манн рассматривал политическую борьбу XX века в остром ракурсе судьбы и перспектив бюргерства. Исторически плодотворным казалось ему то, что способствует упрочению многовековой стихии бюргерства. Из контекста творчества и статей (особенно политических) Манна совершенно ясно, что писатель считал буржуазный строй и политику западных правительств враждебными бюргерству. Более того, торжеством стихии человечества и интеллигентности он считал подвиг русского народа в борьбе с фашизмом. Победу — и он первым подчеркнул это — он считал принципиальной в процессе развития самого филогенеза человечества.

[19]

Интеллигентность для Манна — это готовность взять на свои плечи «бремя жизни, бремя ответственности», не уклониться от неумолимого, а иногда и необычайного зова жизни. Наконец, в статье о Любеке Манн, правда вскользь, касается взаимозависимости бюргерства и романтизма, а также бюргерства и художника. Т. Манн решает эти вопросы очень тонко. Романтизм, по мысли Манна, диалектически связан с бюргерством. Бюргер немыслим без романтической эмоциональности, без способности почувствовать всю прелесть романтического отношения к миру, без презрения к делячеству. Но интеллигентность не только близка романтизму, она — и это главное — в чем-то и противоположна ей. Конфликт Ганса Касторпа и Клавдии Шоша — отражение этой глубокой внутренней убежденности Манна в ограниченности романтизма. Только бюргерство для Манна — почва совершенствования человечества. Романтическое же состояние блаженства, Sehnsucht, прославление ночи — это, по мысли Манна, статика, созерцательность. Т. Манн сумел тонко почувствовать внутреннюю статику мира немецких романтиков Фридриха Шлегеля, Клейста, почувствовать эту статику в фикции «подвижной неподвижности» Новалиса, в его прославлении ночи.

Концепцию бюргерства Т. Манн полно разработал и в статье «Гете как представитель бюргерской эпохи» (1932), посвященной столетию со дня смерти Гете. Бюргерство характеризуется здесь всесторонне: и в его интимных и бытовых проявлениях, и в политических устремлениях, в раскрытии психологических качеств, в определении его роли в истории. Т. Манн считал Гете идеальным выразителем бюргерства. Он говорит о своей «причастности сущности Гете» (X, 31). Бюргерство было плодотворной почвой для великого поэта, его духовной средой, субстанцией, кото-

[20]

рую он разделял со своим окружением: со своей семьей, с предшественниками-горожанами, с последователями, вплоть до Томаса Манна. Исследователь, однако, четко отграничивает бюргерство Гете от его поэтического гения и от его философского дара.

Поэзия и философия Гете не являются объектом анализа в данной статье. Т. Манн исследует не гениальный результат, а его почву, не то, что делает Гете неповторимым и недосягаемым, а то, что роднит его с бюргерской культурой. Манн не устает повторять, что «чудо-личность» Гете детерминирована бюргерством, интеллигентностью. Гете для Манна — идеал расцветшей личности, привлекательной и для грядущих веков, но он и дитя «полутысячелетия», которое мы называем «бюргерской эпохой». «Эпоха гения Гете» — это грядущие тысячелетия, а «эпоха личности Гете» — это лучшие черты духовной европейской городской жизни его эпохи. Очень интересны и симптоматичны эти аналитические разграничения. Т. Манн рисует писателя глубоко убежденным в поступательном развитии жизни, в прогрессе. Исследователь мимоходом, как о вполне разумеющемся, говорит о том, что в перспективе тысячелетий гениальность Гете будет, видимо, нормой повседневного бытия. Т. Манну — ив этом отношении он близок Брехту — будущее предстает не только и не столько технологическим прогрессом. Будущее для Манна — совершенство духовной, творческой «породы» человечества. И Гете в этом плане — первое воплощение грядущей нормы.

Т. Манн, однако, больше заинтересован в анализе сегодняшней нормы бюргерства, он любовно перечисляет великие, но скромные, обязательные для каждого черты Гете-бюргера, «связанные с воспитанием». Это «прекрасная, спокойная просвещенность», «чувство изящного», «чистота и аккуратность всего, что

[21]

выходило из его рук», «вежливость и простота в об-ращении» (X, 95). Т. Манн видит внутреннюю основу этого бюргерского достоинства, этой «сердечной склонности — доставлять людям удовольствие». Этот секрет в постоянности ощущения бюргерского бытия как должного бытия, как полноты бытия. Интеллигенция, благородная жизненная позиция порождала и порождает чувство благодарности к миру, к существованию. Т. Манн пишет о громадном значении ритма в жизни Гете: в отклонении от «закономерного ритма явлений природы и жизни он усматривает прямо-таки душевное заболевание» (X, 96). Эту ритмичность Т. Манн интерпретирует как глубокую согласованность личности Гете с закономерностями эволюции. Ритм Гете, по мысли Манна, это и органическое медленное «набухание» его поэтических устремлений. Гений Гете расцветал исподволь, в поэте не было насильственной гонки за успехом, «карьеризмом», он мог и любил ждать. Манн цитирует слова Гете о бюргерском ритме работы: «Есть превосходные люди.., которые не способны ничего делать наспех, поверхностно, но чья натура требует глубокого и спокойного проникновения в предмет. Подобные таланты часто вызывают в нас нетерпение, так как от них редко получаешь то, чего ждешь в данную минуту. Однако именно на этом пути создается самое великое» (X, 99). Т. Манн видит бюргерское в том, что работа над «Фаустом» растянулась на четыре десятилетия. Великие городские европейские соборы тоже строились столетиями. Гете глубоко верил, что текущее время — изумительная плодоносящая нива, что завтра он будет мудрее, и великолепнее, чем вчера. Для бюргера Гете характерно сочетание «глубокого и доброжелательного жизненного опыта с... мудрой благосклонностью ко всему человечеству...». Т. Манн показывает, что бюргерский мир Гете принципиально противоположен

[22]

шопенгауэровскому и ницшеанскому, фрейдистскому и фашистскому (хотя они, конечно, тоже не тождественны друг другу). Мы понимаем, что Т. Манну гораздо ближе бюргерская классика Вагнера и особенно Гете. Писатель говорит о безграничном доверии Гете к стихии жизни, понимает глубокую мудрость его афоризма: «Дух действительности — вот истинно идеальное». Исследователь прекрасно осознает особое положение Гете в политической ситуации современной ему Европы. История поставила перед человечеством задачу насильственного переустройства общества, ломки эволюционного ритма. «Органическое существование» Гете выглядело в этих условиях консерватизмом. Т. Манн вскрывает поспешность и неправильность подобного вывода. Он подчеркивает в Гете несгибаемую волю к должному существованию, бескомпромиссную дерзкую мысль, неизбывную плодотворность, гениальность свершений. Революция в действии — это не только якобинцы, но и существование Гете. Это существование столь же действенно опровергает любую консервативность, как гильотина якобинцев, подчеркивает Манн, является устремленностью в будущее. Т. Манн говорит, что существование Гете невозможно было «поставить на службу какой бы то ни было духовной реакции, он не был «князем полуночи» Меттернихом, который насиловал жизнь из гнусного страха перед будущим» (X, 118). В статье о Гете у Т. Манна есть глубочайшее прозрение, что в наши дни «бюргерство принимает всемирно-общественный, можно сказать, если понимать это слово достаточно широко и не догматически, коммунистический характер» (X, 124). Писатель верит, что бюргерскую культуру впитают, воспримут в свое лоно именно коммунистические учения, ибо они в принципе чрезвычайно близки высшим достижениям человечества в области культуры и, главное, этики. Манн был очень близок

[23]

к мысли о том, что органическое, естественное будущее мира — это абсолютное, всемирно-общественное торжество бюргерского и коммунистического.

[24]

Цитируется по изд.: Федоров А.А. Томас Манн. Время шедевров. Томас Манн в период творческого расцвета. М., 1981, с. 3-24.

Вернуться на главную страницу Томаса Манна

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС