Басаргин Н.В. |
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИРЕЛИГИИ МИРАЭТНОНИМЫСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Николай БасаргинВоспоминания, рассказы, статьи
ВоспоминанияЗАПИСКИЭто было в самое Рождество Христово. Сакен оставил меня обедать у себя. За столом все толковали только о 14-м. Старики-генералы ужасались, бранили мятежников, превозносили нового государя. Молодежь молчала и значительно переглядывалась между собою. Я заметил в некоторых симпатию к побежденным. Впоследствии оказалось, что между ними было несколько членов нашего общества 41). По дороге к Житомиру, не помню на какой-то станции, вечером, я встретил фельдъегеря, ехавшего в Петербург. С ним вошел человек огромного роста, закутанный в шубу; увидев меня, он остановился в углу почтовой комнаты. На столе стояла только одна свеча, и нельзя было хорошо рассмотреть его лицо, обвязанное шарфом. Мне показалось, однако, что он походил на капитана Майбороду, которого я знал в нашей армии. Действительно, как я узнал потом, это был он. Вслед за фельдъегерем ехал генерал-адъютант Чернышев. Первый заготовлял ему лошадей и предъявлял подорожную. Я узнал об этом от смотрителя станции, по отъезде фельдъегеря. Не зная ничего о доносе Майбороды, я очень удивился встрече с Чернышевым и с человеком, похожим на Майбороду. В Бердичеве я встретился с Пестелем, но не мог говорить с ним, потому что он находился в другой комнате, и фельдъегерь не отходил от него. Мне сказал об этом знавший его смотритель. Тут же я убедился, что в Тульчине арестуют тоже некоторых членов общества, и полагал, что это вследствие происшествия 14 декабря. В Летичеве, ночью, я встретил двух братьев Крюковых 42). Они уже выезжали со станции, когда я приехал, и потому я не мог ничего расспросить у них; с ними был тоже фельдъегерь. Я спешил приехать скорее в Тульчин, чтобы узнать, что там делается. К вечеру 27 числа я туда прибыл и остановился у Вольфа, которого застал дома. Он рассказал все, что там без меня происходило; донос Майбороды*, приезд Чернышева из Таганрога, арест Пестеля, Юшневского, Барятинского и других. ___ * Майборода служил капитаном в полку Пестеля и показывал всегда большую к нему преданность. Отчасти я был причиною поступления его в Вятский полк. Пестель просил Киселева назначить к нему хороших фронтовых офицеров из других полков. Я знал несколько Майбороду, служившего тогда в 34-м егерском полку, и рекомендовал его Пестелю, который действительно нашел в нем отличного фронтовика. Впоследствии он принял его в общество и доверился ему. В 1825 году он отправлен был Пестелем в Москву для приемки из комиссариата полковых вещей и каких-то сумм. Промотав там деньги и видя, что ему предстоит гибель, он решился на донос, отправив его императору Александру в Таганрог. По восшествии Николая Майборода был переведен в гвардию тем же чином. Вскоре должен был, однако, выйти в армию, где ему тоже было плохо, так что, наконец, он вышел в отставку. Вступивши некоторое время опять в службу на Кавказ, он там В припадке сумасшествия перерезал себе горло, вероятно, от угрызения совести. Другому доносчику, Шервуду-Верному, также не посчастливилось. Он должен был кинуть службу, надоел государю своими наглыми требованиями, десять лет содержался в крепости И, наконец, жил в Москве в крайней бедности. Мне случилось В 1858 году встретиться с ним в одном магазине. По обращению с ним знавших его лиц, по его одежде, наружности нельзя было не заметить, что он находится в самом незавидном положении 43). // С 77 На другой день, рано утром, я отправился к Киселеву. На дороге встретил князя Урусова, его адъютанта. После первых приветствий он сообщил мне, что имя мое находится тоже в списке членов общества, представленном при доносе Майбороды, и предложил скрыть мои бумаги, если есть такие, которые могут мне повредить. При этом он упрекал меня, что, будучи так короток с ним, я не принял его в общество, даже просил принять его теперь. Усмехнувшись, я отвечал ему, что вместо упрека он должен благодарить меня. Пришедши с Урусовым к Киселеву, я был позван им сейчас в кабинет. Вот мой с ним разговор. «Вы принадлежите к тайному обществу, — сказал он мне, как только мы остались одни, — отрицать этого вы не можете. Правительству все известно, и советую вам чистосердечно во всем признаться». Тон, которым он говорил мне и «вы», на которое он как будто нарочно ударял, удивили меня. «Я бы желал знать, ваше превосходительство, — отвечал я, — как вы спрашиваете меня, как начальник штаба, официально, или просто, как Павел Дмитриевич, с которым я привык быть откровенным». — «Разумеется, как начальник штаба», — возразил он. «В таком случае, — сказал я, — не угодно ли будет вашему превосходительству сделать вопросы на бумаге, я буду отвечать на них. На словах же мне и больно и неприятно будет говорить с вами, как с судьею, и смотреть на вас просто как на правительственное лицо». Он задумался и потом сказал: // С 78 «Хорошо, вы получите вопросы». Я поклонился и хотел удалиться, но когда подходил к двери, он вдруг сказал, переменив тон: «Приходи же обедать к нам, либерал; мы с тобою давно не видались». Тон, с которым он произнес эти слова, меня тронул. «Я обедаю сегодня с родными и потому не могу воспользоваться вашим приглашением, а позвольте лучше прийти к вам вечером», —отвечал я. От Киселева я пошел к дежурному генералу. Тот принял меня ласково, даже дружески, и просил немедленно вступить в должность. Отобедав со своими и проведя с ними несколько часов, я отправился вечером к Киселеву. В гостиной я застал одну его супругу. Мы с нею были очень хороши, и она обрадовалась, увидевшись со мною. «M-r B.,—сказала она с чувством,—vous savez bien tout l'intérêt que je vous porte, et bien il faut que vous vous desidez à prendre votre parti. J'étais présenté à toutes les conversations de mon mari avec le g(enera)1 Tchernicheff; et je puis vous assurez que tous ceux qui veulent être sauves, n'ont qu'à se jeter aux pieds de l'Empereur et lui avouer franchement leur participation à la Socité». «M-me, — lui repondis je, — vous me conseillez une chose qui répugne à ma conscience et que j'envisage comme une lâcheté». — «Je m'attendais à cette réponse, — dit elle,— vous périrez, mais vous périrez, en honnête homme, et croyez que mon estime pour vous n'en sera qu'augmenté»*. Вскоре пришел генерал и еще кое-кто из военных. Мы провели вечер, как будто ничего не было особенного. Он был со мною так же добр и любезен, как и прежде. Говорили более о посторонних вещах, и после ужина я ушел, довольный тем, что не ошибся в моем о нем мнении. На другой день, придя на службу в Главный штаб и садясь за свой стол, я открыл ящик, чтобы посмотреть бывшие там бумаги. Между ними, совсем неожиданно, я нашел паспорт за границу, которым я мог воспользовать- ____ * «Г-н Б[асаргин],— сказала она с чувством,— вы прекрасно знаете мое сочувствие вам; и все же нужно, чтобы решились. Я присутствовала при всех разговорах моего мужа с г[енерало]м Чернышевым и могу вас уверить, что все, кто хотят быть спасены, должны только броситься к ногам императора и откровенно признаться ему в своей принадлежности к обществу». «Сударыня,— отвечал я ей,— вы мне советуете сделать то, что противоречит моей совести и что я считаю низостью».— «Я ожидала этого ответа,— сказала она,— вы погибнете, но погибнете честным человеком, и поверьте, уважение мое к вам только увеличится от этого». // С 79 ся без всякого сомнения в успехе. Вот как он очутился тут. Месяца четыре назад, не помню, в июле или августе, дивизионный наш доктор Шлегель (бывший потом президентом Медицинской академии) пришел однажды ко мне и просил дать ему совет, как вытребовать паспорт для жившего у него француза, которого он во время кампании 1813 года взял мальчиком лет одиннадцати под Лейпцигом и держал до этого времени без всякого вида. Теперь же этот молодой человек пожелал возвратиться на родину в г. Лион, и для этого ему нужен был паспорт. Я сказал ему, что пусть он объяснит все это на бумаге, подпишет ее, засвидетельствует все подписью 12 лиц из служащих и потом представит при рапорте дежурному генералу, который вытребует от себя паспорт от одесского французского консула. Все это сделано было, консул прислал паспорт дежурному генералу,. оставив пробелы для отметки месяца и числа и вписания примет. Он поступил ко мне в отделение для исполнения, а между тем француз раздумал отправиться на родину и остался опять у Шлегеля. Паспорт сохранился в столе и был совершенно забыт до того времени, как я нечаянно отыскал его, и тогда только об нем вспомнил. Признаюсь, долго я думал о том, чтобы, выставив свои приметы, воспользоваться им для избежания ареста. Тульчин находится в 250 верстах от границы. В одни сутки мне легко было уже быть вне всякого преследования. Отлучиться не только на день, но на два, на три я мог, не подавая никакого подозрения. Стоило только сказать дежурному генералу, что я еду повидаться с Аврамовым или Бурцовым, стоявшими с своими полками в окрестностях Тульчина. Из Петербурга обо мне еще не было никакого распоряжения. Но мысль оставить родину в такое время, когда угрожает опасность, отделить свою судьбу от судьбы товарищей и навлечь подозрение, а может быть, и негодование правительства на моих начальников, от которых, кроме ласки и благосклонности, я ничего не видел, — все это вместе заставило меня отказаться от первого помысла, и, чтобы избавиться навсегда от искушения, я тут же изорвал и сжег паспорт. Вскоре Киселев должен был ехать в Петербург с присягою от армий. Перед отъездом я пришел с ним проститься. «Любезный друг,— сказал он мне,— не знаю, до // С 80 какой степени ты замешан в этом деле; помочь я тебе ничем не могу; не знаю даже, как я сам буду принят в Петербурге. Все, в чем я могу уверить тебя, это в моем к тебе уважении, которое не изменится, что бы ни случилось с тобою». Мы обнялись, и с тех пор я уже более не видал его. Утром 8-го января 1826 года я, по обыкновению, пришел в штаб и сел за свое дело. Дежурный генерал позвал меня и, показавши предписание военного министра, объявил мне, что вместе со многими другими велено меня арестованного привезти в Петербург. Это он говорил почти со слезами и потом спросил меня, увидимся ли мы? Я отвечал: «Бог знает». Подумавши, он сказал на это: «Ведь у вас нет ничего на бумаге? В таком случае: нет, нет и до конца нет, и мы еще свидимся. Завтра я приеду запечатать ваши бумаги, будьте готовы. Отправляться же можете, когда хотите; вы, вероятно, еще не отдохнули от дороги; можно повременить несколько дней». «Чем скорее, тем лучше, ваше превосходительство, — отвечал я, — неизвестность хуже всего. Позвольте мне ехать послезавтра и, если можно, вместе с Вольфом». Он охотно согласился на это. Грустно было для меня все это время, а особенно при воспоминании о прежней счастливой жизни моей. Я находил утешение в ласках и сочувствии родных жены моей, вместе с которыми тогда жил, и в дружеском внимании сослуживцев, которые не принадлежали к обществу и, следовательно, не опасались быть арестованными. Настал, наконец, день отъезда. Последний вечер я провел у матушки жены моей. Тут собрались кое-кто из близких друзей наших, приезжал проститься и дежурный генерал. Отужинали, грустно простились и обнялись в последний раз. Я сел с Вольфом в одну повозку, два жандарма в другую, и мы отправились, напутствуемые их благословениями. Как теперь помню, меня растрогала очень меньшая сестра покойной жены, 11-летняя умненькая и очень острая девочка. Она плакала неутешно и, видя, что я укладываю в чемодан две английские книги, спросила меня: зачем это?—«От скуки буду учиться в крепости по-английски, мой друг», — сказал я. «Боюсь, братец, что вы забудете там и русский язык», — возразила она, и при этом слезы градом полились из ее глаз. Дорогой мы встречали нередко арестованных с фельдъ- // С 81 егерями и жандармами. Видеться мы не могли ни с кем из них. Мы уговорились с Вольфом при допросах молчать и не говорить ничего, чтобы не запутать товарищей. Это было неблагоразумно и бесполезно 44). Наконец мы прибыли в Петербург. Нас привезли в Главный штаб. Там принял нас старший адъютант, сколько помнится, Яковлев. Он что-то записал и приказал вести нас на дворцовую гауптвахту. Когда мы вошли туда и жандарм из Главного штаба, отправленный с нами, подал записку дежурному офицеру, тот послал за плац-майором, а сей последний распорядился отправлением наших людей и вещей в назначенное место; потом обыскал нас, отобрал деньги и рассадил порознь в какие-то небольшие темные комнаты со стеклянными дверями. Тут случилось маленькое происшествие, затруднившее коменданта и плац-майора и которое доказало преданность ко мне человека моего, мальчика лет 18-ти. Плац-майор, обыскав меня и посадив в темную комнату, приказал ему ехать с повозкой, куда скажет жандарм. Мой Василий отвечает ему, что он приехал с господином своим для услуг и что без моего приказания он не оставит меня. Плац-майор закричал было на него; но тот, не теряясь, очень спокойно отвечал то же и прибавил, что, исполняя свою обязанность, он не думает грубить этим его высокоблагородию. В это время вошел комендант Башуцкий (известный своею простотою) 45). Плац-майор рассказал ему, в чем дело, и тот, подойдя к моему человеку, приказывает ему исполнить распоряжение плац-майора. Ответ и ему был тот же. «Как ты смеешь так говорить со мной! — вскричал Башуцкий. — Ты видишь, кто я?»— «Я ничего не сказал противного, ваше превосходительство,— возразил мой человек. — Вижу, что вы генерал, и то, что говорю вам, готов повторить всякому». — «Каковы господа, таковы и люди!» — заметил Башуцкий. Я был свидетелем этой сцены за стеклянными дверями. Видно было, что Башуцкий и плац-майор в затруднении, как поступить. Наконец, поговоря между собою, решились обратиться ко мне, отворили дверь и сказали, чтобы я приказал моему человеку повиноваться их распоряжениям. Делай, что прикажет генерал, — сказал я ему, — любезный Вася. Ты не можешь оставаться со мной». У него полились слезы из глаз, и он едва мог проговорить: «Слушаю-с». Тогда я обратился к Башуцкому и попросил его // С 82 позволить мне из отобранного у меня бумажника дать несколько денег моему мальчику: я мог догадаться из разговора их между собою, что человек мой должен будет оставаться в Петербурге до окончания нашего дела. Комендант охотно согласился на это, подал мне бумажвик мой, и я, вынув сто рублей, отдал их моему Василию, обнял его и вошел опять в свою темную комнату 46). В продолжение дня привезли еще несколько человек арестантов. Некоторых я прежде видал в Москве. То были полковник Граббе и Муравьев Ал. Ник.47); их посадили тоже в отдельные комнаты. Вечером меня повели во дворец, в покои государя, для допроса. В комнате, где посадили меня за ширмы, беспрестанно бегали люди с подносами и чашками. Минут через пять офицер фельдъегерского корпуса взял меня за руку и повел в большую залу, увешанную картинами. Я узнал Эрмитажную галерею. У стены раскрыт был небольшой столик, за которым сидел генерал Левашов 48); пред ним чернильница и несколько листов белой бумаги. Он предложил мне сесть против него, но вдруг вошел тот же фельдъегерь и доложил о прибытии князя Волконского (члена общества, генерал-майора). Тогда Левашов очень учтиво извинился, что должен отложить до завтрашнего дня допрос мой. Меня опять отвели в прежнюю комнату на гауптвахту. Утром на другой день повели меня опять к допросу. Левашов сидел на прежнем месте, и я только что успел сесть против него, как вошел государь в сюртуке без эполет. Я встал и поклонился ему. «Говорите всю правду, — сказал он мне сурово, — если скроете что-нибудь, то пеняйте на себя». С сими словами он вышел в противоположную дверь. Левашов указал мне опять на мое место и начал допрос: «Когда вы вступили в общество и кем были приняты?» — спросил он, приготовляясь записывать мои ответы. «Ваше превосходительство, — сказал я, — не считая себя членом тайного общества, решительно не знаю, что сказать вам». — «Стало быть, вы ничего не хотите говорить?—возразил он, — подумайте, это только может повредить вам. Правительству и без вас все известно». Я молчал. «Вы, господа, не хотите довериться милосердию государя и заставляете его поступать с вами со всею строгостью наших законов. Пеняйте, как он сам вам сказал, на себя». После этого он написал какую-то записку, на минуту вышел, потом, отдавая ее фельдъегерю, приказал мне // С 83 идти за ним. Эта записка, вероятно, была к коменданту крепости, подписанная государем. Многие, может быть, обвинят нас в упорстве и подумают, что этим... мы отняли у самих себя доступ к милосердию государя. Судя по характеру покойного, я убежден, что не только откровенное признание истины с соблюдением собственного достоинства и безукоризненного поведения в отношении товарищей, но даже самое чистосердечное раскаяние не смягчило бы его сердца и политики. Намерения его в нашем деле были еще им обдуманы и определены заранее. Восстание 14 декабря, при его политике и самодержавной власти, заградило в сердце его путь к милосердию и состраданию. Последствия доказали это, и некоторые из наших товарищей, прибегнувшие к откровенности и раскаянию, испытали это на себе, подвергшись одной участи с нами. Что же касается нескольких лиц, которых он простил, как-то: молодого Витгенштейна, Суворова, Лопухина, Шипова и Орлова, то тут действовала политика 49), и это еще более доказывает, как хладнокровно он мог рассуждать и поступать при разборе нашего дела и в применении правосудия к лицам, чествовавшим в тайном обществе. Лучшее же доказательство его непреклонности находится в собственных его словах при кончине своей наследнику престола 50) Обращаюсь к рассказу. Зайдя на гауптвахту и взяв кое-какие вещи свои, я отправился с фельдъегерем в крепость. Там он представил меня коменданту и вручил ему записку Левашова. Генерал Сукин 51) велел позвать плац-майора и сдал меня ему; мы отправились с ним и с плац-адъютантом в Кронверкскую куртину и какими-то темными коридорами дошли до назначенного мне каземата — маленькой, в четыре шага длины и ширины комнатки, у которой окошко было вымазано мелом и где находились лазаретная кровать, столик и небольшая железная печь. Тут плац-майор совершенно раздел меня, осмотрел все, что было на мне, отобрал даже обручальное кольцо и взял это с собой, оставив мне две рубашки, сюртук, брюки и лазаретный халат. По выходе его дверь снаружи заперли. В коридоре ходил часовой и часто поглядывал ко мне в прорубленное у двери окошечко, завешенное с его стороны холстом. Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, // С 84 того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим за порог каземата. Все его отношения с миром прерваны, все связи разорваны. Он остается один перед самодержавною, неограниченною властью, на него негодующею, которая может делать с ним что хочет, сначала подвергать его всем лишениям, а потом даже забыть о нем, и ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу. Впереди ожидает его постепенное нравственное и физическое изнурение; он расстается ее всякой надеждой на будущее, ему представляется ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения. После тридцати лет ссылки, исполненных множеством испытаний, я до сих пор без содрогания не могу вспомнить о первом дне, который я провел в каземате Петропавловской крепости. Удивляюсь, как в наше время, когда филантропические идеи не считаются мечтою, утопиями, когда сами правители и земные владыки более или менее стараются согласовать с ними свои действия, когда пытка везде уничтожена и признается всеми бесполезною жестокостью, существует еще крепостное одиночное заключение. Эта нравственная пытка более жестокая, более разрушительная для человека, нежели пытка телесная. То, что я испытал и перечувствовал в первый день заключения моего в каземате, описать невозможно. С одной стороны, воспоминания прошедшего, еще столь свежие, с другой — весь ужас настоящего и безнадежное будущее. Ночью я несколько раз вскакивал с своего жесткокого ложа и не понимал, где нахожусь. Сна не было, а какая-то тягостная дремота, еще более волновавшая мои расстроенные мысли. Я с нетерпением ждал дневного света и воображал уже, что помешан в рассудке. Утро застало меня совершенно изнуренным*. Часов в девять поутру отперли каземат и принесли булку, два куска сахару, чашку и чайник с очень жидким чаем. Помню, как я обрадовался этому. Первая мысль моя была: стало быть, меня не забыли, помнят, что я жив, заботятся о моем существовании. Я стал пить чай, а сторож в это время убирал кое-что в каземате; на воп- ___ * Я уверен, что нервная болезнь, которою я до сих пор страдаю, возымела свое начало в крепости и с летами развилась потом. // С 85 рос мой о чем-то он не отвечал. Я спросил сквозь дверь у часового, который час, — то же молчание. Отвечали сами часы: в эту минуту на Петропавловской колокольне пробило девять. Сознаюсь откровенно, что в продолжение первых двух недель моего заключения я так ослаб нравственно, так упал духом, что до сих пор благодарю бога, что меня в это время не звали в Комитет 52). Немудрено, что, будучи в этом состоянии, я легко бы сделал такие показания, которые бы тревожили и теперь мою совесть. Эти две недели мне все представлялось, что я помешался или, по крайней мере, должен скоро сойти с ума. Каждое свое движение, каждое действие я считал несообразным с здравым смыслом. Если я обращался с вопросом к сторожу или требовал от него услуги, мне сейчас приходило на мысль, что это неестественно, что в моем положении человек с ясным рассудком не стал бы заниматься такими пустяками. Если, забывшись, я напевал какой-нибудь знакомый мотив, то мне сейчас воображалось, что это признак помешательства. Наконец, даже самая эта мысль о помешательстве, от которой я никак не мог отделаться, стала тревожить меня. Мне казалось, что именно на этой-то мысли я и могу сойти с ума и что, не имея силы отогнать ее от себя, я уже начинаю терять рассудок. Благодарю тебя, создатель мой, что ты дал мне возможность и силу преодолеть это гибельное настроение моих мыслей. Проведя таким образом более двух недель, я однажды с решимостью подумал о том, как бы выйти из такого положения. Я понял, что единственное средство не думать об этом состояло в том, чтобы найти себе какое-нибудь занятие. Но какое занятие мог я найти в этом тесном, душном и темном жилище? Книг мне не давали, ни бумаги, ни пера, ни чернил не позволяли иметь. В первое время я не мог ни с кем разговаривать. Часовой не отвечал даже на вопросы мои и ходил по коридору как автомат, поднимая каждую четверть часа навешенный кусок холстины и наблюдая, что я делаю. Сторож понемногу начинал ко мне привыкать; но видно, что боялся вступить со мной в разговор, опасаясь без надобности оставаться у меня. Одним словом, я всячески ломал себе голову и наконец придумал следующее. В голове моей еще было свежо все то, чему я учился. // С 86 Комментарии41 К нояб. 1825 г. усилиями М. М. Нарышкина в Могилеве, штаб-квартире 1-й армии, была создана управа Северного общества, в которую входили адъютанты главнокомандующего ген. от инфан- // С 469 терии Ф. В. Сакена поручик П. П. Титов и капитан В. А. Мусин-Пушкин, а также офицеры Квартирмейстерской части подполковник Гвоздев и поручик А. А. Жемчужников. В декабрьские дни 1825 г. могилевские декабристы оказались бездеятельными, а после разгрома восстаний в Петербурге и на Украине управа перестала существовать. Титов и Мусин-Пушкин вместе с другими декабристами предстали перед Следственной комиссией.
42 Речь идет о членах тайного общества Александре Александровиче и Николае Александровиче Крюковых.
иш43 Сведения Басаргина о двух доносителях на декабристов — Аркадии Ивановиче Майбороде и Иване Васильевиче Шервуде — отличаются достоверностью и точностью. Действительно, Майборода был переведен в Вятский полк из 34-го егерского. В Вятском полку в чине капитана командовал 1-й гренадерской ротой. В авг. 1824 г. Пестель принял его в Южное общество. Растратив полковые деньги и пытаясь уйти от военного суда, капитан Майборода 25 нояб. 1825 г. написал донос на имя Александра I, который и направил через генерал-лейтенанта Л. Рота, командира 3-го пехотного корпуса, в Таганрог, не зная о смерти царя. В виде награды был переведен в том же чине в л.-гв. Гренадерский полк, откуда вновь вернулся в армию. Дослужился до полковника, командовал Апшеронским полком. В начале 1844 г. в г. Темир-Хан-Шуре окончил жизнь самоубийством. Унтер-офицер 3-го Украинского уланского полка Шервуд (1798—1867), по национальности англичанин, из-за неосторожности Ф. Ф. Вадковского узнал о существовании тайного общества, о чем при посредничестве Аракчеева и Клейнмихеля лично сообщил Александру I 14 июля 1825 г. в Петербурге. Получил задание продолжать тщательное наблюдение. В нояб. 1825 г. послал Дибичу в Таганрог подробный рапорт о достигнутых результатах. Был произведен в прапорщики, а затем в поручики; указом Сената от 1 апр. 1826 г. повелено было ему именоваться «Шервуд-Верный». Дослужился до полковника (1833). За ложный донос посажен в Шлиссельбургскую крепость. С 1851 г. находился год секретным надзором. В связи с коронацией Александра II 30 июля 1856 г. помилован.
44 На вопрос Следственной комиссии в связи с показаниями Вольфа Н. В. Басаргин отвечал: «В проезд мой в С.-Петербург действительно штаб-лекарь Вольф говорил мне о том, чтобы не открывать нахождения моего в обществе. Представляя причину, что как в продолжение последних годов существование тульчинского общества почти прекратилось, и мы никакого участия не принимали, то и можем отрешись по справедливости в непринадлежности к сему обществу. Но одно собственное убеждение в незнании действий общества решило меня не сделать полного показания, и я в сем сознаюсь откровенно» (ВД. Т. 12. С. 294).
45 Башуцкий Павел Яковлевич, ген.-лейтенант, комендант Петербурга. За особое усердие в день 14 дек. 1825 г. получил звание ген.-адъютанта. Позднее член Верховного уголовного суда по делу декабристов. Один из тех, кто требовал для большинства декабристов смертной казни. (В ХРОНОСе см. ст. Башуцкий Павел Яковлевич)
46 Как установлено, слуга Басаргина, помещенный в середине февр. 1826 г. в рабочий дом Приказа общественного призрения «для прокорма», затем находился под присмотром в Сводном батальоне и в конце июля того же года был отправлен в «Веневский // С 470 уезд Тульской губ., где он был записан по ревизии и где находились его родители» (Рахматуллин М. А. Рядом с декабристами//История СССР. 1979. № 1. С. 190).
47 В издании П. Е. Щеголева говорится, что в опубликованном тексте «Записок» допущена опечатка и что вместо фамилии Граббе следует читать Габбе (с. 294). На самом деле Басаргин не ошибся, и в его воспоминаниях речь шла именно о командире Северского конно-егерского полка члене Союза благоденствия Павле Христофоровиче Граббе, которого он мог видеть вместе с А. Н. Муравьевым 14 янв. 1826 г. По официальным данным, все они в это время оказались на Главной гауптвахте. Кроме того, следует учесть,что командир 16-го егерского полка полковник Михаил Андреевич Габбе, которого имеет в виду П. Е. Щеголев, вообще не привлекался к следствию по делу декабристов и, следовательно, не мог находиться в числе арестованных (Пушкин Б. Арест декабристов / Декабристы и их время. М., 1933. Т. 2. С. 385, 391, 398. Ср.: В Д. Т. 8. С. 60—61, 301).
48 Левашов Василий Васильевич (1783—1848), ген.-адъютант, ген. от кавалерии. Был председателем Комиссии военного суда, учрежденного при Петропавловской крепости 21 окт. 1820 г. в связи с волнением солдат Семеновского полка. Во время процесса над декабристами являлся правой рукой царя. С 1833 г. гр. В 1847— 1848 гг. председатель Государственного совета и Комитета министров.
49 По политическим соображениям и личным мотивам кроме названных мемуаристом Л. П. Витгенштейна, А. А. Суворова, П. П. Лопухина, С. П. Шипова, М. Ф. Орлова были освобождены А. С. Грибоедов (по просьбе «отца-командира», как называл Николай I генерала И. СР. Паскевича), братья В. А. и Л. А. Перовские, Н. И. Депрерадович, сыновья Н. Н. Раевского и некоторые другие. Всего из 579 человек, причастных к следствию, 34 были освобождены с оправдательным аттестатом (ВД. Т. 8. С. 13).
50 15 дек. 1825 г. Николай I обратился с приказом к гвардей-ским войскам, в котором говорилось: «Храброе российское воинство! Верные защитники царя и отечества! <...> В самые дни-горести вы, верные храбрые воины, приобрели новую, незабвенную славу, равную той, которую запечатлели вы своею кровью, поражая врагов царя и отечества, ибо доказали своим поведением, что вы и твердые защитники престола царского на поле брани, и кроткие исполнители закона и воли царской во время мира» (Шиль- дер Н. К. Император Николай I, его жизнь и царствование. Спб., 1903. Т. 1. С. 309). Этим убеждениям и оценкам Николай действительно оставался верен до последней минуты. В предсмертном обращении к жене, детям и ближайшим сподвижникам он сказал: «Благодарю славную верную гвардию, которая спасла Россию в 1825 г.» (Мелкие рассказы М. М. Попова // Рус. старина. 1896. Т. 86. Кн. 6. С. 612. Ср.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Спб., 1894. Т. 8. С. 389).
51 Сукин Александр Яковлевич (1764—1837), ген. от инфантерии, ген.-адъютант; во время процесса над декабристами был комендантом Петропавловской крепости и членом Верховного уголовного суда.
52 17 дек. 1825 г. по приказу Николая I был учрежден Тарный комитет для изыскания соучастников злоумышленного общест // С 471 ва под председательством военного министра А. И. Татищева. В его состав вошли вел. кн. Михаил Павлович, А. X. Бенкендорф, П. В. Голенищев-Кутузов, А. Н. Голицын, В. В. Левашов, а позд-, нее И. И. Дибич, А. Н. Потапов, А. И. Чернышев. Правителем дел был назначен А. Д. Боровков. С 14 янв. 1826 г. Комитет определено не называть «тайным», а в мае 1826 г. он переименован в Комиссию. В Комитете (потом Комиссии) было проведено свыше 140 заседаний, в итоге чего составлено пресловутое «Донесение Следственной комиссии».
Печатается по кн.: Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа. Здесь читайте:Басаргин Николай Васильевич (1800-1861) - : состоял в "Южном обществе" Декабристы (биографический указатель).
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах:
|