> XPOHOC > БИБЛИОТЕКА > Н.В.БАСАРГИН: ВОСПОМИНАНИЯ... >
ссылка на XPOHOC

Басаргин Н.В.

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ
РЕЛИГИИ МИРА
ЭТНОНИМЫ
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Николай Басаргин

Воспоминания, рассказы, статьи

Воспоминания   об   учебном   заведении   для   колонновожатых   и об  учредителе его  генерал-майоре  Николае  Николаевиче  Муравьеве 1)

Недавно случилось мне прочесть краткую биографию генерал-майора Николая Николаевича Муравьева 2), изданную в 1852 году некоторыми из бывших его воспитан­ников. Она была напечатана в немногих только экземп­лярах и предназначалась как предмет воспоминания для тех, кто находился некогда в его учебном заведении 3). Будучи одним из воспитанников этого заведения, я с ис­тинным удовольствием прочел эту маленькую брошюру, напоминавшую мне давно минувшее былое. Вместе с тем она подала мне мысль изложить некоторые собственные мои воспоминания о незабвенном для меня корпусе ко­лонновожатых и о достойном во всех отношениях его учредителе и начальнике.

Сорок два года тому назад я приехал в Москву сем­надцатилетним юношей, чтобы начать свое служебное поприще. Не имея определенной цели, при весьма недо­статочном образовании, без всякой протекции и при материальных средствах самых ничтожных, но с пламенным желанием посвятить себя умственному и честному труду, я некоторое время не знал, на что решиться и как начать свой трудный путь самостоятельной жизни. Матери у меня не было (я лишился ее три года тому назад), и с ее кончиною прекратилось мое ученье. Три лучшие года юности я, как говорится, бил баклуши у отца в деревне. Он был человек уже пожилой, чрезвычайно добрый, но с устарелыми помещичьими понятиями и считал образо­вание скорее роскошью, чем необходимостью. Я же сам, достигнувши 17-летнего возраста, позаботился о том, что­бы сделать из себя что-нибудь годное. Когда я передал отцу мое намерение, он не противился, с чувством бла­гословил  меня   и  снабдил   небольшою  суммою   денег.

Прибывши в столицу, я сообразил мои финансовые средства и, уверившись, что при строгой экономии я могу кое-как прожить ими год-другой, решился поступить вольным слушателем в Московский университет, чтобы потом держать экзамен. Явясь к тогдашнему ректору И. А. Гейму 4), я получил от него записку о дозволении посещать лекции. На другой день рано утром я был уже

// С 305

в классе, но, пришедши гораздо прежде профессора, так был возмущен неприличным поведением и дерзостью не­которых подобных мне юных слушателей, что с прискор­бием должен был отказаться от университетских лекций и возвратился  домой,  не  зная, что с  собою делать.

Я уже было хотел поступить на службу в Сенат и оставить намерение докончить свое воспитание, но, встретясь случайно с А. А. Тучковым 5), только что произве­денным по экзамену из пажей в офицеры Квартирмейстерской части, и узнав от него о существовании корпуса колонновожатых, в котором тогда воспитывался его род­ной брат, я решился поступить в это заведение. Тучков по просьбе моей согласился охотно сам представить меня генералу Муравьеву.

На другой день поутру мы отправились с ним к Николаю Николаевичу. С первых слов этого доброго и до­стойного человека нельзя было не почувствовать к нему сердечного влечения. Расспросив меня с участием обо всем, до меня относящемся, и вникнув во все подробнос­ти моего положения и моего воспитания, он с отеческою заботливостью объяснил мне все, что требуется для по­ступления в корпус и что ожидает каждого из воспитан­ников его при хорошем или худом прилежании и поведении. К счастию моему, рассказав ему откровенно мои скромные познания в русском и французском языках, в истории, географии и арифметике, я был им обнаде­жен, что они достаточны, чтобы выдержать экзамен для поступления в его учебное заведение, и он тут же согласился принять меня учащимся с тем, чтобы, по представлении свидетельства о дворянстве, допустить к испытанию в колонновожатые.

В следующее утро я уже сидел на классной скамейке. Преподававший офицер (Н. Ф. Бахметев) был предуведомлен генералом и, сделав мне легкое испытание в арифметике и русской грамматике, объявил, что я поступаю в его класс, т. е. последний или, лучше сказать, малолетний.

В этом классе я был старше всех летами, и, признаюсь, мне было как-то совестно сидеть с детьми. Всех нас было человек около тридцати. Класс наш был самый шумный и далеко не отличался прилежанием. Препода­вателю стоило много труда объяснять ученикам предмет свой и наблюдать за тишиною в классе. Юные товарищи

// С 306

мои, из коих некоторые были богатые матушкины сынки, не очень боялись своего наставника, который, в свою очередь, был еще сам так молод, что легко понимал их невнимательность к его увещаниям и снисходительно изви­нял многое. Самое главное наказание было: оставление в классе без обеда. Редко проходил день, чтобы кто-ни­будь не подвергался этому наказанию.

Помню, с каким, бывало, уважением мы смотрели на воспитанников высших классов и как завидовали, смотря в двери, до прихода офицера, на учащихся 3-го класса, когда они повторяли свои уроки, чертя мелом на черной большой доске геометрические фигуры или решая алгеб­раические задачи. Все это казалось нам недоступною премудростию. И как благодарны мы были, когда кто-нибудь из них приходил к нам и с самодовольною улыб­кою объяснял какое-нибудь нехорошо понятое нами правило арифметики.

В корпусе было всего пять классов: четвертый класс, или самый последний (в брошюрке он назван приугото­вительным), 2-е отделение третьего класса, 1-е отделение третьего класса, второй и первый. В год проходился весь курс математики, необходимой для офицерского экзаме­на, так что колонновожатый, который выдерживал каж­дый раз переводный из класса в класс экзамен, мог пройти весь курс в один год и удостоиться испытания в офицеры. Но если кто хотя один раз оставался в преж­нем классе, тот уже только в следующий год мог быть выпущен. Вот почему юные товарищи мои в 4-м классе не слишком заботились об учении. По летам их нельзя было произвести в офицеры, и потому они не старались переходить в высшие классы. Что же касается до меня, то, сознавая всю пользу и собственную выгоду в при­лежном учении, я решился во что бы то ни стало выдер­живать каждый раз переходные экзамены, и как я вступил в корпус при начале курса, то и надеялся в течение года пройти все, что требовалось для офицерского экзамена.

Кроме математики преподавались и другие науки. В 4-м проходилась или, лучше сказать, повторялась рус­ская грамматика, священная история, кроме того, мы писали под диктовку по-русски и по-французски и зани­мались черчением и ситуационною рисовкою. В 3-м — российская и всеобщая история, география, полевая  фор-

 // С 307

тификация и рисовка. Во 2-м— долговременная форти­фикация, всеобщая история, черчение и рисование планов, правила малой и средней съемки с объяснением употребления инструментов. Наконец, в 1-м — тактика, краткая военная история, геодезия, правила большой съемки*. Военную историю и тактику читал сам гене­рал, и надобно было видеть, с каким всегда удовольствием шли к нему в класс. Объяснял он чрезвычайно ясно, го­ворил увлекательно, примешивал в свою лекцию множе­ство любопытных и поучительных анекдотов из своей долговременной военной жизни, и все это передавалось им с таким добродушием, с таким знанием дела и поня­тий каждого из его слушателей, что его лекции считались не учением, а скорее отдохновением и приятною поучи­тельною беседою.

Сначала мне было очень трудно не отставать от пре­подавания и идти вместе с теми, которые слушали его во второй и третий раз. Я просиживал целые ночи за учебными книгами и за грифельною доскою. Во 2-е отде­ление 3-го класса я выдержал испытание хорошо и был переведен, но в этом классе, где по части математики все было для меня ново, требовались с моей стороны боль­шие усилия, чтобы не отставать от преподавания. Напря­женные занятия, ночи, проводимые без сна, тревожная забота, чтобы выдержать предстоящий экзамен,— все это подействовало на мое слабое и без того здоровье. К это­му присоединилась простуда, и я серьезно занемог груд­ною болезнью и кровохарканьем.

Делать было нечего, следовало лечиться и оставаться дома**. Но и тут я не хотел запускать ученье и оставлять надежды на переход в следующий класс. Подружившись с некоторыми из колонновожатых высших классов, я просил одного из них ежедневно навещать меня и повто­рять со мною каждую новую лекцию, без меня пройден-

___

* Распределение предметов преподавания впоследствии несколько изменилось, как видно из упомянутой брошюры, а равно часы преподавания и другие подробности.

** Жили мы по своим домам и ежедневно ходили в классы, в дом генерала. Колонновожатые — как юнкера — не имели права ездить, а должны были ходить пешком и только в 15° морозу позволялось им надевать шинели. Я строго соблюдал эти правила (с конца января 1818 г. я был уже колонновожатым) и простудился, путешествуя четыре раза в день, в одном мундире, от Каменного  моста  на  Большую  Дмитровку  и  обратно.

// С 308

ную. Вместе с тем я обложил себя учебными курсами и таким образом на болезненном одре следил за препо­даванием. Надобно заметить здесь, что в нашем заведе­нии между взрослыми воспитанниками существовала такая связь и такое усердие помогать друг другу, что каждый с удовольствием готов был отказаться от самых естественных для молодости удовольствий, чтобы передавать или объяснять товарищу то, что он или нехорошо понимал, или когда случайно пропускал лекцию. Сами даже офицеры на дому своем охотно занимались с теми, кто просил их показать что-нибудь непонятное им. Слу­чалось даже обращаться за пояснениями к самому генералу, и он всегда с удовольствием удовлетворял нашу любознательность. Этот дух товарищества и взаимного желания помогать друг другу был следствием того на­правления, которому он умел подчинить наши юные умы. В это время помощником генерала и инспектором классов был его сын, штабс-капитан гвардейского Гене­рального штаба М. Н. Муравьев, нынешний министр государственных имуществ 6). Он заметил, что некоторые из колонновожатых в низших классах иногда ложно ска­зываются больными и пропускают лекции, свободно гуляя по столице. Для прекращения этого беспорядка он испросил у отца своего разрешение отправлять показывающихся больными в военный лазарет. Это распоряжение сильно оскорбляло наше самолюбие, и мы считали его в высшей степени несправедливым. Как нарочно, я занемог в это самое время и получил записку от дежурного офицера, что если завтра не явлюсь в классы, то буду отправлен в больницу. Такая строгость сильно меня огорчила. Мне казалось, что прилежанием моим я пред­ставил достаточное ручательство в моем ревностном же­лании учиться и что распоряжение, относящееся более до малолетних учеников, не следовало бы применять ко мне, Сверх того, по общему понятию, отправление в больницу унижало меня в глазах прочих. К тому же в лазарете я не мог продолжать своих домашних учебных занятий, да и товарищ мой не мог уже посещать меня. Все это ужасно как меня взволновало, и, не зная, как поступить, я решился отправиться прямо к генералу и объяснить ему мое положение. Хотя тогда мне уже сделалось несколько лучше, но я был еще так слаб, что едва  мог  одеться.  По  бледному,  исхудалому  лицу  моему

//  С 309

можно было судить о моей тяжкой болезни. Идти пешком я не мог и на этот раз считал себя вправе нарушить запрещение ездить. Закутавшись в шинель, сел я на из­возчика и велел ехать прямо к Николаю Николаевичу. Это было после обеда. Я подъехал к крыльцу; никого не встретив и войдя в залу, попросил дежурного доложить о себе; генерал сейчас же вышел и, увидев меня, с сожалением и участием спросил, что мне надо. С волнением, почти со слезами, рассказал я ему об оскорблении, которое чувствовал, и о том, как мало заслужил подобную строгость. Добрый Николай Николаевич, видя, что я говорю правду и что лицо мое служит явным этому доказательством, старался меня успокоить, обещая до со­вершенного моего выздоровления оставить меня дома, не требуя никаких донесений и доказательств о моей болезни. Он обещал вместе с тем сказать об этом сыну и в за­ключение взял с меня слово не выходить с квартиры до тех пор, пока совсем не оправлюсь.

Успокоенный его словами и участием, я возвратился домой в веселом расположении духа. Как будто целая гора свалилась с плеч моих. После этого я продолжал лечиться и по-прежнему заниматься. Когда же выздоро­вел, то наступила уже масленица, и в классах начались экзамены. Явясь к генералу, я рассказал ему, что в про­должение болезни учебные занятия мои не прекраща­лись, и просил дозволить мне вместе с прочими держать экзамен в 1-е отделение 3-го класса, с тем, однако ж, чтобы мой экзамен отложить до первого дня великого поста, потому что в свободные дни масленицы я успею еще лучше себя к нему приготовить. Он охотно согла­сился на это, и таким образом, благодаря снисходитель­ности Николая Николаевича, его участию к моему положению, а вместе с тем и радушному усердию моего това­рища, я  перешел  в  свое  время в  высший  класс.

Все это я говорю для того только, чтобы показать, как добр и снисходителен был Николай Николаевич, как он знал каждого из своих воспитанников и как умел при­влечь к себе их сердца. Найдутся, конечно, люди и теперь, а тогда их было еще больше, которые утверждают, что одною только строгостию можно дойти до хороших результатов при воспитании юношества. Генерал Муравьев и его учебное заведение служат неопровержимым доказательством   противного.    Без   преувеличения   можно

// С 310

сказать, что все вышедшие из этого заведения молодые люди отличались — особенно в то время — не только своим образованием, своим усердием к службе и ревност­ным исполнением своих обязанностей, но и прямотою, честностью своего характера. Многие из них теперь уже государственные люди, другие — мирные граждане; некоторым пришлось испить горькую чашу испытаний 7), но все они — я уверен — честно шли по тому пути, который выпал на долю каждого, и с достоинством сохранили то, что было посеяно и развито в них в юношеские лета.

При поступлении моем в корпус колонновожатых штаб его был следующий: начальником ген.-майор Н. Н. Муравьев, помощником его сын, гвардии Генерального штаба штабс-капитан М. Н. Муравьев; офицерами-преподавателями: гвардии подпоручик Петр Иванович Колошин, Квартирмейстерской части подпоручик Христиани, Вельяминов-Зернов и Бахметев. Вскоре был второй выпуск. Из вновь произведенных были оставлены в корпусе прапорщики Зубков, Крюков и князь Шаховской. Бахметев же и Вельяминов-Зернов выбыли из корпуса. В 4-м классе математику преподавал сначала Бахметев, а потом Зубков и временами кн. Шаховской. В обоих отделениях 3-го класса Крюков и князь Шаховской, во втором Христиани, в первом Колошин. Тактику читал сам генерал, полевую и долговременную фортификацию Колошин. Он же и Шаховской — всеобщую и русскую исто­рию и географию. Рисование и черчение сначала Христиани, а потом прикомандированный к корпусу капитан Диаконов. Сверх того, Колошин и Христиани исправляли по временам должность помощника инспектора, а прочие офицеры по очереди дежурили по корпусу. Летом 1818 года колонновожатый Лачинов, бывший в Персии с генералом Ермоловым, был произведен за отличие и оставлен при корпусе.

С ноября до начала мая корпус находился в Москве. Классы и чертежная помещались во флигеле дома, принадлежавшего генералу, на Большой Дмитровке. Самый дом был тогда занят Английским клубом, и одну из пристроек его на дворе занимал Николай Николаевич. Все колонновожатые и офицеры жили на своих квартирах. Первые получали по 150 руб. асе. в год жалованья, а последние по чинам их. Классы начинались в летние месяцы в 8 часов утра, а в зимние в 9 и продолжались

 // С 311

до 12 и до часа. После обеда же от 2 до 6-ти. Следовательно, учились всего восемь часов в день. Математиче­ские лекции были ежедневно по одной для каждого клас­са, но иногда и по две. Рисовальный общий класс тоже каждый день. Прочие по три раза в неделю; но иногда случалось, что и последние преподавались ежедневно. Вообще на это не было положительного правила. Так как все предметы преподавались по программе, то случалось иногда, что в одном предмете преподаватель оканчивал курс, а в другом он же, или другой, был еще далеко от конца. Тогда лекции последнего учащались. Наблюдали только, чтобы к приблизительно назначенному времени преподавание всего, что входило в программу каждого класса, оканчивалось одновременно, и тогда начинались переводные экзамены. Те, которые выдерживали их, по­ступали в высший класс, а с оставшимися и вновь посту­пившими из низшего класса начинался прежний курс. В мае месяце колонновожатые отправлялись под надзором офицеров в село Осташево — имение генерала Муравьева в 100 верстах от Москвы, по Волоколамской дороге. Там размещались они в деревне по крестьянским квартирам. В то же время приезжал туда и сам генерал. Тут начи­нались летние занятия, фронтовое ученье, съемка и т. д. Для прочих классов, кроме второго, научные занятия с приездом в Осташево прекращались, по 2-му классу преподавание продолжалось до окончания всего классного курса. Те из колонновожатых этого класса, которые ока­зывались, по экзамену, достойными к переводу в первый, предназначались, вместе с находившимися уже в нем, к офицерскому экзамену, и им всем около половины сен­тября, т. е. в то время, когда кончались летние занятия, начиналось преподавание предметов, входящих в про­грамму первого класса. В Осташево обыкновенно остава­лись до начала зимы, или, лучше сказать, до окончания всего курса первому классу; так что по возвращении в Москву первоклассные колонновожатые в корпусе уже не учились, а занимались у себя повторением всего прой­денного в продолжение года и приготовлением к офицер­скому экзамену, который, смотря по обстоятельствам, бывал иногда в декабре, иногда в январе и феврале месяцах *.

___

* То, что я  говорю здесь, относится  к 818 и 819  годам,  когда я был в корпусе сначала колонновожатым, а потом офицером и преподавателем. После меня, т. е. от марта месяца 820 и 824 года, делаемы были некоторые изменения, а наконец и самый корпус переведен в Петербург.

// С 312

Вообще жизнь в Осташеве и летние занятия очень нам всем нравились. На квартирах у крестьян мы поме­шались по двое и по трое. Каждый избирал себе в то­варищи того, с кем он был более близок, кто более схо­дился с ним в характере и в образе мыслей. При атом входили в расчет и обоюдные финансовые средства. Бо­гатые обыкновенно жили поодиночке или с такими же богатыми. Имевшие ограниченные способы находили рав­ных себе по состоянию. Хотя многие из колонновожатых были люди зажиточные, даже богачи и знатного аристо­кратического рода, но это не делало разницы между ни­ми и небогатыми, исключая только неравенства расходов. В этом отношении надобно отдать полную справед­ливость тогдашнему корпусному начальству. Как сам генерал, так и все офицеры не оказывали ни малейшего предпочтения одним перед другими. Тот только, кто хо­рошо учился, кто хорошо, благородно вел себя, пользо­вался справедливым вниманием начальства и уважением товарищей. Замечу здесь, что всего чаще даже попада­лись под взыскание молодые аристократы. Имея более средств, они иногда позволяли себе юношеские шалости, за которые нередко сажали их под арест. Между нами самими богатство и знатность не имели особенного весу, и никто не обращал внимания на эти прибавочные к лич­ности преимущества. Да и сами те, которые ими пользо­вались, нисколько не гордились этим, никогда не позво­ляли себе поднимать высоко голову перед товарищами, которые, в свою очередь, не допустили бы их глядеть на себя с высоты такого пьедестала.

Вот порядок, который был заведен во время пребы­вания нашего в деревне. Все колонновожатые были раз­делены на несколько отделений, человек по 10 и по 12. Начальником каждого назначался один из старших колонновожатых первого класса. Обязанность его состоя­ла в том, чтобы наблюдать за воспитанниками своего от­деления. В 9 часу вечера он должен был собрать и вести свое отделение на перекличку к дежурному офицеру и потом, по пробитии зори и по сигналу из пушки, обойти в   10  часов   всех  своих   колонновожатых, осмотреть, дома

// С 313

ли каждый из них, и потушить у них огонь. Потом все начальники отделений вместе отправлялись к дежурному офицеру и рапортовали ему или об исправном состоянии всего, что подлежало их надзору, или доносили о том, ес­ли что оказывалось не в должном порядке; напр., если кого из колонновожатых не было дома или когда собравшиеся вместе отказывались разойтись и тушить огонь. Дежурный офицер, по получении рапортов от начальни­ков отделений, шел к генералу и, в свою очередь, обо всем доносил ему. На другой день в 8 часов, также по пушечному сигналу, начальники опять вели свое отделе­ние к старому дежурному, который сдавал дежурство новому, а сей последний, сделав перекличку, объявлял колонновожатым их занятия на этот день. Потом все расходились по квартирам и, напившись чаю, собирались отделениями к новому дежурному, который в 9 часов, и также по пушке, вел их в дом генерала для предназначенных им занятий.

Эти занятия состояли в лекциях, в рисовке планов, в черчении и в одиночном и фронтовом учении, для чего нарочно назначался в корпус на летние месяцы знающий свое дело унтер-офицер. В 12 часов утренние классы кончались, и колонновожатые под надзором дежурного офицера возвращались на свои квартиры. В два часа, также по сигналу и тем же порядком, они шли опять к своим занятиям, а в шесть прекращали их.

Эта жизнь в деревне, исключавшая все другие свет­ские развлечения, кроме общества своих товарищей и та­ких удовольствий, в которых всякий мог участвовать, чрезвычайно как сближала молодых людей между собою и способствовала к основанию самых прочных между ними союзов. Многие из колонновожатых, находившиеся в одно время в корпусе, остались впоследствии на всю жизнь в самых близких и дружеских между собою отно­шениях, несмотря даже на различие их общественных положений. Сверх того, она много содействовала к воз­буждению особенного рвения к ученью и полезным за­нятиям. Пример прилежных, старательных воспитанни­ков, заслуживших безукоризненным поведением своим внимание начальства, не мог не действовать благодетельно на юные умы и нравственность остальных.

Справедливость требует сказать, что добрый началь­ник  наш умел всегда отличать  тех,  кто того заслуживал.

// С 314

Но он делал это таким образом, что самолюбие других не было оскорблено. Всякий видел в его особенном рас­положении к кому-нибудь справедливую дань прилежа­нию и нравственным качествам, так что большею частью тот, кого от отличал, был в то же время любимцем и своих товарищей. Странная вещь — молодежь по какому-то инстинкту почти всегда очень верно судит и делает свои заключения о каждой личности из своей среды. От безотчетного ее наблюдения не скроются никакие недо­статки, как бы ни старался иной таить их самым тща­тельным образом. Последствия всегда оправдывали то мнение, которое составлялось в нашем учебном заведении об каждом из воспитанников. Мне самому случилось встретить, после весьма продолжительного времени, неко­торых из моих товарищей по корпусу, и я был удивлен, найдя в пожилых уже людях, в отцах семейства, в важ­ных общественных лицах те самые черты и особенности характера, на которых мы основывали некогда свое об них мнение.

Нельзя, чтобы не случалось иногда между 70-ю юношами каких-нибудь шалостей, каких-нибудь предосуди­тельных поступков. Безнаказанно не проходило ничего. Но тут поступаемо было Николаем Николаевичем с величайшим тактом, с большою осмотрительностью и совершенным знанием юношеской природы. Принималось в соображение не столько самый поступок, сколько при­чина, побудившая к нему. Если эта причина не имела в себе ничего противного правилам нравственности, если это было увлечение, следствие прежнего неправильного воспитания, пылкого характера, необдуманности, резвос­ти, одним словом, если провинившийся не сделал ничего такого, что бы унижало его,— наказание было легкое, иногда ограничивалось простым выговором или увеща­нием. Но зато когда поступок показывал испорченность характера, явный предосудительный порок, тогда взыски­валось очень строго, и виновный подвергался иногда исключению из заведения. В этом случае генерал Му­равьев как будто предугадывал правила будущего царст­венного руководителя общественного воспитания в Рос­сии, который впоследствии с такою любовью, с такою отеческою снисходительностью поступал не раз с прови­нившимися воспитанниками русских учебных заведений 8). Воображаю,   как   бы   порадовался   наш   добрый   бывший

// С 315

начальник    теперешней   системе  воспитания  и  тому,   что делается с некоторого времени для блага России.

В настоящее отрадное время молодые люди, выпущенные из корпусов и служащие в учебных заведениях и в войсках, конечно, уже хорошо понимают всю пользу справедливого, кроткого обращения с подчиненными, не только из дворян, но даже и из простого сословия. Но еще не так давно, а тем более сорок лет тому назад, надобно было иметь слишком высокое образование и осо­бенную твердость и в характере и в убеждениях, чтобы действовать вопреки господствовавшей системе военного воспитания. Надевая тогда мундир, юноша должен был отказываться от своей личности, смотреть на все глазами начальника, мыслить его умом, делать без рассуждений все, что ему приказывалось. Горе было тому юноше, ко­торый осмеливался отступить хотя сколько-нибудь от этого правила. Потеря всей карьеры и нередко и тяжелое наказание на всю жизнь было его уделом. Не так посту­пал с своими питомцами Николай Николаевич. Он иногда радовался даже, когда замечал проявление самостоятельной личности, и, не стесняя юный рассудок, старался только направить его на все полезное, на все возвышен­ное и благородное.

Свободное от занятий время мы посвящали дружеским беседам; сходились по нескольку человек у кого-либо из своих товарищей, где была попросторнее квартира, читали вслух, играли в шахматы (карты воспрещались) или, закурив трубки, толковали о том, что могло иногда занимать нас. Собирались также и с тем, чтобы вместе повторять то, что нам преподавалось. Тут каждый охотно помогал другому и объяснял, в чем тот затруднялся. По праздникам и воскресным дням ездили верхами по окрестностям, играли в мяч, в городки и в бары 9). Помню, что последняя игра очень нам нравилась. Она могла быть конная и пешая. Конная была гораздо занимательнее. Мы скакали друг за другом по всему пространству обширного луга, примыкавшего к деревне, и для глаз это была прекрасная картина. Но она не всегда оканчивалась благополучно. Случались нередко падения и ушибы, я оттого она дозволялась нам только при участии офице­ров, которые наблюдали за порядком и не допускали играющих очень горячиться. Пешая же была безопасна и имела следствием одну усталость.

// С 316

Весною пребывание наше в Осташеве было непродолжительно. В конце мая мы все разъезжались на съемку Московской губернии. Съемка была трех родов: боль­шая, средняя и малая. Две первые предназначались для составления общей тригонометрической сети. В первой употребляли повторительный круг, а во второй теодолиты. Малая, или топографическая, производилась астро­лябиями и планшетами 10) при 100- и 250-саженном мас­штабе на английский дюйм. На большую и среднюю назначалось по офицеру с несколькими колонновожаты­ми, а на малую — несколько партий, состоящих от 10 до 12 человек каждая под начальством офицера. При всяком инструменте малой съемки находился один из старших колонновожатых и один или два из младших. Кроме того, для носки цепи, кольев и инструментов давалось каждой партии от 20 до 25 нижних чинов из команды, которая высылалась к нам сейчас по прибытии в Осташево на все летнее время стоявшею вблизи бригадою. Таких партий на малую съемку отправлялось три или четыре.

В первый год, когда я был еще колонновожатым, досталось мне быть в партии, снимавшей окрестности Москвы. Офицером у нас был В. X. Христиани, и пре­бывание его было в Москве. Мне дали планшет, двух помощников и четырех солдат. Съемка была очень под­робная, 100 сажен в дюйме. Я трудился усердно и в про­должение лета снял до 20 планшетов, или около сотни квадратных метров. Название некоторых мест я уже теперь забыл, но припоминаю Царицыно, Останкино, Ар­хангельское  и деревни Верхние и Нижние Котлы. Помню также, как встревожила наша съемка крестьян. С каким любопытством и недоверчивостью они смотрели на наши занятия! Им вообразилось, что у них отбирают земли, и они всеми средствами старались затруднить наши рабо­ты: весьма неохотно отводили квартиры и давали подво­ды, а иногда очень грубо отказывались от всякого пособия и даже стращали изломать инструменты, а нас попотчевать кольями. Но после некоторого времени все это уладилось. Мы платили им за все не только исправ­но, но даже щедро, и под конец они даже полюбили нас.

С каким, бывало, удовольствием, по окончании дневного труда и ходьбы возвратившись на квартиру, напьешься   чаю,   поешь   щей,   каши,   молока   и   уляжешься

// С 317

отдыхать с трубкою и книгою в руках! Жуковский *, Батюшков, русская история Карамзина, записки военного офицера Глинки, трагедии Озерова и «Вестник Европы» Каченовского с жадностью читались нами 11). Для доказательства, как восприимчива наша память в юные лета, скажу здесь, что даже теперь в моей памяти сохранилось гораздо более из того, что я прочел в то время, нежели то, что я читал, хотя и с большим вниманием, впослед­ствии. Целые страницы из стихов Жуковского, Батюшко­ва, Озерова я могу прочесть наизусть без ошибок, хотя с тех пор не заглядывал в их сочинения.

К концу августа мы возвратились в Осташево, и тогда начались опять классы. Занимались много также и отдел­кою планов нашей съемки, вычислением треугольников для большой и средней тригонометрических сетей, равно как и прокладкою их. Эти занятия хотя и были довольно скучны, но весьма полезны как применение теории к практике. Я в это время был уже в первом классе, вы­держав весною в Москве экзамен из 1-го отделения 3-го класса во второй, а в Осташеве, при отправлении на съемку, из 2-го в 1-й. Вникнув хорошо в математику, я уже шел вперед без больших усилий и был уверен, что выдержу офицерский экзамен не хуже других. В Осташеве стоял я вместе с колонновожатым первого класса Самойловичем, отличным математиком, и как мы были с ним очень хороши, то он с удовольствием объяснял мне всякое затруднение.  Я много ему обязан в своих успехах.

Вообще весь первый класс был между собою очень дружен, и это выразилось на деле, когда Самойловича, бывшего начальником отделения, хотели посадить под арест за то, что он не привел одного колонновожатого на перекличку. Все мы отправились к генералу и почти со слезами просили его извинить ему это упущение по службе. Генерал был тронут таким доказательством наших дружеских между собою отношений и удовлетво­рил нашу общую просьбу. Тогда мы, по окончании клас­са, с триумфом принесли на руках Самойловича на его квартиру. Но после этого он отказался от отделения, и я  был  назначен  начальником  на  его место.

___

* Жуковский находился в приятельских отношениях с Муравь­евым и его старшими сыновьями. См. о Муравьеве в Сочинениях Жуковского,  изд.  1857 г.  т. XI, в  статье о привидениях.

// С 318

Существовавшее тогда мнение, что неизбежные расходы колонновожатых были так значительны, что одни только богатые люди могли отдавать детей своих в заве­дение, было совершенно несправедливо, и лучшее доказательство я сам. Средства мои были весьма ограниченны, я мог издерживать едва тысячу рублей ассигнациями в год. Этой суммы мне было, однако же, очень достаточ­но на все. Разумеется, что при этом надобно было жить расчетливо. Были богачи, которые проживали тысяч по 10, по 15. Тянуться за ними было нельзя, да и не для чего. Они курили, или, лучше сказать, жгли табак в 25 р. фунт. Мы же употребляли двухрублевый и нисколько этого не стыдились. Они издерживали в конфектной лавке во время пребывания в Осташеве на одни сладости по тысяче и по две, мы же в нее и не заходили. Они держали по нескольку человек прислуги, по нескольку верховых и упряжных лошадей, мы же ограничивались одним человеком, а лошади и вовсе не имели. Одним словом, итог ежегодного расхода зависел собственно от нас самих, а не был необходимым, одинаковым условием для каждого из колонновожатых.

К началу декабря месяца мы возвратились в Москву, а в начале января назначены были первому классу офи­церские экзамены. Стало быть, нам оставалось с лишком месяц на приготовление. Весь курс учения был нами пройден, и мы ходили только часа на два в день в чер­тежную, а иногда на лекцию к генералу, доканчивавшему с нами стратегию. Это время было для нас самое тревож­ное. Мы по целым дням и ночам сидели за учебными книгами; повторяли и поодиночке и вместе, делая по про­грамме друг другу испытания. Когда станешь, бывало, повторять, все, кажется, знаешь, но лишь только поло­жишь книгу и отойдешь от доски, представляется, что и то не твердо, и другое. Помню, что я обыкновенно приказывал своему человеку будить меня в три часа, и будить непременно, так что если я разосплюсь и не стану вставать, то, несмотря ни на что, обливать даже меня холодною водою. Человек у меня был почти одних ее мною лет, недальнего ума, но очень ко мне преданный. Он всегда a la lettre* исполнял то, что было ему прика­зано, и не отставал от меня, пока я не встану с постели, 

___

* Буквально (франц.).

// С 319

а раза два употреблял  даже воду.  Сердиться  за это на него я не имел права.

Такая бессонная ночь и тревожная жизнь могла иметь вредное влияние на здоровье, а занемочь во время экза­менов было бы большим несчастием. Сверх того, утом­ляясь беспрестанными повторениями одного и того же затмевалось самое знание, а потому недели за две до начатия испытаний я оставил все занятия, чтобы дать Голове освежиться и не истощать напрасно физические силы. Это, я думаю, послужило мне в пользу, ибо Самойлович, знавший математику лучше меня, но не поступив­ший так же, как я, с меньшею против меня ясностью отвечал на офицерском экзамене.

Наконец, в половине января 819 года начались эти экзамены. Всех первоклассных было 21 человек. Экзаме­наторами были наши офицеры, и из них составлялся комитет под председательством генерала. Ежедневно, кроме праздников и воскресений, экзаменовали по два человека, одного — от 9 до 12, а другого — от 3 до 6 после обеда. Каждый колонновожатый должен был выдер­жать два испытания, сначала из математических наук, а потом точно таким же образом из остальных. На этих экзаменах могли бывать и университетские профессора, и всякий военный офицер ученого рода войск. Некоторым почетным лицам посылались пригласительные билеты, а к высшим сановникам, как, напр[имер], к московскому главнокомандующему графу Тормасову12) и к корпусному командиру графу Толстому13), ездил с приглашением сам генерал.

Я был седьмым по списку в классе и с трепетом ожи­дал своей очереди. Первые шесть выдержали экзамен прекрасно, когда же наступил мой день и я пришел в во­семь часов утра к генералу, то он с веселым видом сказал мне, что предшественники мои так отвечали, что уже лучше нельзя, но что он желает, чтобы и я выдержал не хуже их. Наконец, пробило 9 часов, и я стал у доски. Не знаю, почему, но, против моего ожидания, я нисколько не оробел, свободно отвечал на вопросы и так же свобод­но решал предлагаемые задачи. Припоминаю, что при выводе одной большой формулы из геодезии, переписы­вая ряд алгебраических величин, я ошибочно поставил не ту букву. Хотя экзаменаторы это заметили, но меня не предупредили, и я продолжал делать выводы, не заме-

// С 320

чая сделанной ошибки. Когда же потом у меня вышла не та окончательная формула, то я сейчас понял, от чего это произошло, и, обращаясь к экзаменаторам, без вся­кого смущения объяснил им, почему именно оказывается такая разность моего вывода с настоящею формулой. А как переписанная мною строка не была еще стерта, то я и указал на ошибочную букву. Это очень понравилось экзаменаторам, и они тут же сказали мне, что хотя и заметили мою ошибку, но не указали на нее, желая узнать, как я потом выпутаюсь и объясню окончательный вывод.

По окончании экзамена добрый Николай Николаевич обнял меня и сделал самое лестное приветствие. В экзаменском листе моем везде стояло «отлично». Это значило даже выше полных баллов. С восхищением я пришел домой и потом стал исподволь приготовляться к другому экзамену, в военных и других науках, который должен был  наступить для  меня  недели через три.

Второй экзамен я выдержал также хорошо и получил полные баллы, но Самойлович отвечал лучше моего и имел везде «отлично», так же как и в математике. Между тем в математических науках он был сильнее меня, а во­енные и историю я знал лучше его. Это может объяс­ниться только тем, что каждый из нас менее обращал внимания на те предметы, в знании коих он был уверен *.

К концу февраля наши экзамены кончились, и пред­ставление о нашем производстве пошло в Петербург. Мы все тогда занялись приготовлением офицерской амуниции. Ходили по лавкам, закупали шарфы, эполеты, аксельбан­ты, заказывали мундиры, шинели и т. д., ожидая с нетер­пением вожделенного приказа. Всякий, кто был когда-нибудь военным, испытал в свое время наши тогдашние чувства и наши ожидания. С каким, бывало, удовольст­вием, вставая поутру, мы предавались невозмутимому far niente** и всем сладостным фантазиям нашего вооб-

___

* На этом экзамене моем присутствовал бывший флигель-адъютант полковник Михайловский-Данилевский 14). Он спросил меня, знаю ли я что-нибудь из истории знаменитых осад этого и прошлого столетий. Хотя в программе этого не было, но из рас­сказов генерала и собственного чтения я что-то знал и отвечал ему, что могу рассказать осаду Сарагосы 15), что и сделал довольно удовлетворительно, так что потом генерал благодарил меня. Мне же это была лучшая награда.

** Ничегонеделанию,  пустякам   (и т.).

// С 321

ражения. Посещая беспрестанно друг друга, мы условли­вались в неизменной дружбе и в постоянной переписке. С каким уважением смотрели на нас оставшиеся в корпу­се колонновожатые, завидуя нашему счастию, которого могли ожидать только через год! И как внимательно рассматривали мы один у другого мундиры и офицерские вещи! Это время можно считать одним из счастливейших даже   в   самой    юности.

Теперь, когда стоишь на краю могилы, все это кажется обыкновенным следствием несозревшего рассудка, юности, не вкусившей еще горьких плодов житейского опыта. Но и теперь не те же ли мы юноши с сединами? Вот этот сановник, занимающий важный пост, который так неутомимо трудился и сгибался всю свою жизнь, или этот дряхлый богач, так счастливо и с таким умением наживший огромное состояние, наконец, эта чиновная старушка, так ловко и так выгодно составившая блестя­щие партии своим дочерям: не все ли они своего рода дети, как бы ни высоко стояли они во мнении других и своем собственном? Пройдет год, два — покрытая бо­гатой парчой колесница отвезет их на общее для всех пристанище, и тогда все, что они созидали, все эти пло­ды их опытности, их ума, их расчета, к чему они послу­жат для них? Не такими ли они кажутся детьми, гоняв­шимися за призраками, но с тою только разницею, что юноша хотя и увлекается игрушками, но увлекается с по­буждениями более чистыми, более возвышенными и не столь   себялюбивыми?

10 марта мы были произведены прапорщиками в свиту е. и. в. по Квартирмейстерской части, исключая двух, назначенных в армейские полки. Приказ о производстве привез генералу князь Меншиков, бывший в то время генерал-адъютантом, но числившийся по Генеральному штабу и находившийся в это время в Москве. Помню, что я и человека три из колонновожатых находились в тот день у генерала в чертежной. Как только Николай Нико­лаевич объявил нам о производстве, мы бросили наши занятия и поскакали домой, отправив с радостною вестью гонцов ко всем товарищам. Через час или два все мы уже явились в новых блестящих мундирах к генералу. Он весело нас встретил, поздравил каждого и тут же объявил, что я и еще трое из вновь произведенных остаемся на год при корпусе преподавателями. Это было

// С 322

весьма лестно для нас и согласовалось вполне е нашим желанием — жить в Москве, вблизи родных, и служить при начальнике, которого мы любили. Вечером почти все мы явились в театр, заняв почти целый ряд кресел, что, конечно, заставило публику догадаться о новом выпуске из муравьевского училища, как тогда называли наше за­ведение.

Кроме нас четверых, остальные товарищи наши назна­чались кто в 1-ю армию, кто во 2-ю, кто на Кавказ. С ме­сяц они еще прожили и повеселились в Москве, а потом отправились по своим местам. Грустно мне было расста­ваться с некоторыми, но мы дали слово писать друг другу и надеялись будущую зиму встретиться опять в Москве, куда многие из них обещались приехать в отпуск. Мы же четверо спустя несколько дней занялись службою в за­ведении. Меня назначили преподавателем во 2-е отделение 3-го класса, самое тогда многолюдное после 4-го класса.

Перед Святой я поехал на 28 дней в отпуск к отцу в деревню. Старик был в восхищении, увидевши меня с небольшим год после разлуки нашей в блестящем мун­дире и так скоро достигшим цели своих желаний. Он признавался мне, что никак не ожидал, чтобы вышел какой-нибудь толк из намерения моего проложить самому себе путь, без всякой протекции, и что, отпуская меня, страшился, чтобы вместо чего-нибудь доброго не вышла бестолочь и не пострадала вся моя будущность. В глазах всех родных моих я также много выиграл и приобрел их выгодное о себе мнение. Меня это чрезвычайно радовало и удовлетворяло очень естественное юное мое само­любие.

В мае по обыкновению мы отправились опять в Осташево и оттуда на съемку. Не стану повторять здесь того же порядка занятий и надзора за воспитанниками. Соб­ственно для меня разница состояла в том только, что я уже не подчинялся правилам, установленным для ко­лонновожатых, а наблюдал вместе с другими офицерами, чтобы они в точности исполнялись ими. Мы по очереди дежурили, делали переклички, водили их в классы, хо­дили с рапортами к генералу и читали каждый в своем классе в назначенное время лекции. Нам было очень нетрудно исполнять наши обязанности, потому что вооб­ще,   исключая    обыкновенных   незначительных   резвостей,

// С 323

все колонновожатые вели себя примерно и нас любили. С своей стороны, каждый из нас, т. е. из офицеров, ста­рался приобрести их уважение и любовь как своим пове­дением и обращением с ними, так и готовностью помогать им в учении. Между собою мы были также очень друж­ны, и никаких раздоров и интриг между нами не было.

Меня назначили на малую съемку и дали человек двенадцать колонновожатых, с командою нижних чинов и, кажется, пятью инструментами. Съемка моя была око­ло Нового Иерусалима, верстах в 40 или 50 от Осташева. Я жил в деревне с одним из съемщиков и объезжал два раза в неделю работы других. Когда кто-либо из них оканчивал планшет или план, снятый астролябией, то привозил ко мне, я же поверял эти планы с местностью,  сводил с другими, а потом уже отвозил в Осташево, с своим удовлетворением в точности съемки. Когда ока­зывалось при моей поверке, что съемка была неверна, то, сделав выговор старшему колонновожатому, я застав­лял его переснять ту же местность. Но это случалось очень  редко, раз или два в продолжение всего лета.

Самая главная забота наша состояла в сохранении миролюбивых отношений между колонновожатыми и крестьянами. Первые по молодости лет не всегда были осторожны и не очень терпеливы, а вторые отказывались часто исполнять даже законные их требования, недовер­чиво смотрели на их занятия, и от этого часто происхо­дили неприятные столкновения и жалобы. Впрочем, все это улаживалось, и особенных неприятностей и историй не было. В праздничные и воскресные дни все колонно­вожатые, находящиеся у меня под начальством, приезжа­ли ко мне, и мы вместе проводили время.

По возвращении в Осташево начались обычные учеб­ные занятия и переводные из класса в класс испытания, на которых мы были экзаменаторами. После вечернего рапорта генерал почти всегда оставлял дежурного у себя ужинать, а в праздники приглашал всех офицеров к обе­ду. Нельзя представить себе, как занимательна была его беседа. Он выбирал всегда какой-нибудь поучительный предмет для разговора или рассказа, примешивал мно­жество забавных и любопытных анекдотов, описывал с такою верностью события прошедшего времени и из­вестные исторические лица, в них участвовавшие, что, бывало, боишься пропустить каждое его слово. И все это

// С 324

говорилось так просто, с таким добродушием, хотя иног­да и с шутливыми замечаниями, которые придавали еще более занимательности его рассказам. После всякого ве­чера, проведенного у него, каждый из нас выходил с но­вым знанием чего-нибудь полезного, любопытного и в са­мом веселом расположении духа.

Со мною случилось в это время неважное происшест­вие, которое осталось у меня навсегда в памяти. Один раз в глубокую осень 819 года, будучи дежурным и про­ведя вечер у генерала, я после ужина возвращался на квартиру свою. Путь мой лежал сначала через сад, а по­том саженей 200 по мелкому кустарнику, который кон­чался у проспекта, ведущего в деревню. При самом выходе из кустарника стояла гауптвахта. В это время так как команда, назначаемая к нам на летнее время, была уже отправлена в свое место, то здание оставалось пустым. Дня же за три до того утонул какой-то осташевский крестьянин, и тело его положили до приезда зем­ской полиции в одну из комнат гауптвахты. Я это знал и, приближаясь в лунную, светлую ночь к этому месту, почувствовал невольный страх. Устыдясь внутренно своей робости, я тут же решился преодолеть ее: войти в комна­ту, где лежал утопленник, и посмотреть на него. Вошел я довольно смело, луна светила в окно, но лишь только я приподнял покрышку с обезображенного трупа, меня вдруг обдало таким запахом, что в ту же минуту мне сделалось дурно, и я едва выполз из комнаты. Чистый воздух несколько освежил меня, но все-таки со мной на­чалась рвота. Кое-как дошел я до своей квартиры и всю ночь ужасно страдал. Фельдшер, за которым я послал и которому рассказал случившееся, поил меня всю ночь мятой и клал припарки к животу. Только к вечеру на другой день я совершенно оправился. Товарищи очень смеялись, узнавши обо всей этой истории; но на меня этот случай так подействовал, что до сих пор я избегаю смотреть на утопленников.

Из Осташева приехали мы в Москву уже по санному пути. Тут начались приготовления к новому выпуску, Мы, с своей стороны, сколько могли, помогали тем из ко­лонновожатых, которые были назначены к офицерскому экзамену. Повторяли с ними и делали им пробные испы­тания. Так как эта зима была последняя, которую мы проводили  на  службе  в  Москве,  потому  что с производ-

// С 325

ством новых офицеров нам следовало отправляться в ка­кую-либо из армий или на Кавказ, то мы и спешили насладиться всеми тогдашними удовольствиями столицы: ездили в театры, в собрания и по бальным вечерам. Одним словом, собственно для меня эта зима была самая шумная во всей моей жизни.

В этих воспоминаниях моих, кроме самого генерала, я не упоминаю о других лицах, хотя многим из моих старых товарищей по корпусу я обязан большою призна­тельностью за сохранение их теплых ко мне чувств. Но и в этом случае даже я считаю, что Николай Николаевич был главным виновником такой прочной нравственной связи между своими воспитанниками. Он умел поддерживать и развивать в них все, что служит к укреплению близких, дружеских отношений между благомыслящими людьми, в каких бы ни находились они положениях.

Наконец, наступило время проститься и с Москвою, и с корпусом. В марте 820 года новый выпуск был произ­веден, и мы четверо и вместе с нами Лачинов команди­рованы во 2-ю армию. Я попросился на месяц в отпуск и провел его у отца, куда в это время приехали и два служившие мои брата. В конце же апреля отправился к своему назначению.

В заключение скажу, что Николай Николаевич не переставал следить за службою своих воспитанников и после того, как они выбывали уже из корпуса. Когда приедешь, бывало, в Москву в отпуск и явишься к нему (а каждый из нас считал это за непременную обязан­ность), с какою ласкою встретит он, с каким участием станет расспрашивать он обо всем, что касается до каж­дого из нас! Как он радуется, когда кто отличится чем-нибудь и получит награду! Как всегда, видимо, утеши­тельно ему было слышать, что воспитанники его везде считаются за людей дельных и пользуются особенным вниманием своих начальств! И всегда, бывало, кончит приглашением посетить заведение. «Ну, теперь сходи, братец, в классы,— скажет он,— покажись старым твоим товарищам и новобранцам — это будет и тебе и им при­ятно, а многим из них, сверх того, и полезно. Увидевши тебя, каждый из них подумает, как бы скорее быть тем же, и постарается лучше учиться». Иногда даже сам поведет туда, чтобы показать все, что было им вновь придумано и введено для улучшения  корпуса.

// С 326

Мир праху твоему, человек добрый и гражданин в полном смысле полезный! Ты положил немалую лепту на алтарь отечества, и нет сомнения, что потомство оце­нит тебя и отдаст справедливость твоим бескорыстным заслугам. Память же о тебе в сердцах воспитанников твоих сохранится, я уверен, доколь хотя один из них будет оставаться в этом мире!

Комментарии:

ЦГАОР. Ф. 279. Оп. 1. Д. 169

Беловой автограф с авторской правкой. Опираясь на свиде­тельство самого Н. В. Басаргина о том, что сорок два года тому назад семнадцатилетним юношей он в 1817 г. приехал в Москву и поступил в школу колонновожатых, можно предположить, что эти воспоминания написаны в 1859 г. Впервые были опубликованы в «Рус. архиве» (1868, кн. 4—5, с. 793—822). Впоследствии дваж­ды  переиздавались  в  составе  воспоминаний — в   1917   и   1982  гг.

1 Училище колонновожатых возникло в Москве по инициативе и на средства генерал-майора Н. Н. Муравьева. Оно образовалось из общества математиков, организованного в 1810 г. его сыном М. Н. Муравьевым, студентом университета. В доме Н. Н. Му­равьева частным порядком читались публичные лекции по матема­тике и военным наукам, которые были необходимы офицерам Квартирмейстерской части. В 1815 г. по предложению начальника Главного штаба кн. П. М. Волконского 44 слушателя муравьевских // С 503 лекций после сдачи экзаменов были аттестованы офицерами и при­няты на службу колонновожатыми. В 1816 г. курсы Н. Н. Му­равьева преобразовали в Московское учебное заведение для колон­новожатых, которое хотя и оставалось по-прежнему на его содержании, но получило значение государственного учреждения, так что все преподаватели и учащиеся считались состоявшими на воен­ной службе. В 1816—1823 гг. училище окончило 138 человек. В 1823 г. Н. Н. Муравьев по состоянию здоровья отказался от заведования училищем. Оно было переведено в Петербург и про­существовало до 1826 г. Училище заложило учебно-организацион­ные основы созданной 26 нояб. 1832 г. императорской военной академии Генерального штаба.

 

2  Муравьев Николай Николаевич (1768—1840), ген.-майор, общественный деятель, писатель, отец А. Н. Муравьева — органи­затора Союза спасения, писателя Андрея Николаевича Муравьева, Н. Н. Муравьева-Карского, а также М. Н. Муравьева («вешате­ля»). Служил на флоте, в армии, в московской милиции. В 1812 г. был   начальником  штаба  3-го  округа  ополчения.

 

3  Авторами брошюры были Н. В. Путята, В. X. Христиани и другие выпускники школы колонновожатых. Басаргин, вероятно, не знал, что ее текст в виде статьи под названием «Николай Ни­колаевич Муравьев» был опубликован в 5-й книжке «Современ­ника» за 1852 г., отдел 2, с. 1—26 (Б о г р а д В. Журнал «Современник», 1847—1866: Указатель содержания. М.; Л., 1959. С. 195, 512).

 

4  Гейм Иван Андреевич (1758—1821), профессор, специалист в области истории и статистики, ректор Московского университета (1808—1819).

 

5 Тучков Алексей Алексеевич (1800—1872), поручик, выпуск­ник муравьевской школы колонновожатых, с 1820 г. в отставке. Член Союза благоденствия с 1818 г. В связи с процессом над декабристами был арестован, но по недостатку улик к суду не привлекался. Впоследствии предводитель дворянства Инсарского уезда Пензенской губ., известный деятель либерального движения. В 1850 г. вместе со своими зятьями Н. П. Огаревым и Н. М. Са­тиным подвергался аресту по доносу о принадлежности к «комму­нистической секте». Был близко знаком с А. И. Герценом. Днев­ник А. А. Тучкова опубликован в журнале «Вестник Европы» (1900, № 9).

 

6  Муравьев Михаил Николаевич (1796—1866), тр., ген. от инфантерии, государственный деятель. Участник войны 1812 г. В молодости принадлежал к декабристскому движению и состоял членом Союза спасения и Союза благоденствия. После восстания Семеновского полка в 1820 г. отошел от тайного общества. При­влекался по делу декабристов, но вскоре был освобожден с оправ­дательным аттестатом; витебский вице-губернатор (1827), могилевский губернатор (1828—1829), один из самых рьяных усмири­телей польского восстания 1830—1831 гг., гродненский (1831 — 1834), а затем курский губернатор, директор Департамента разных податей и сборов (1835—1839), сенатор и управляющий Межевым корпусом (с 1842), министр государственных имуществ (1857— 1863). Являясь членом Главного комитета по крестьянскому делу, занимал откровенно крепостническую позицию. В 1863 г. в каче­стве   ген.-губернатора  северо-западных   губерний   подавлял   восстание // С 504 в Литве и Белоруссии. Получил прозвище — «вешатель».

 

7 Н. В. Басаргин имел в виду декабристов, окончивших в свое время школу колонновожатых, их было 24 человека. Из них за участие в тайных обществах кроме Басаргина пострадали Н. А. Крюков, братья Бобрищевы-Пушкины, А. 3. Муравьев, П. А. Муханов, А. О. Корнилович, В. Н. Лихарев, Н, Ф. Заикин, Ф. П. Шаховской.

 

8 Вероятнее всего, Басаргин подразумевал вел, кн. Михаила Павловича, начальника военно-учебных заведений (см. примеч. 11 к «Воспоминаниям об А. А., Н. А., М. А. Бестужевых <...>»). 

 

9 Название игры — «бары» — произошло, видимо, от древне­русского слова «барить» в значении «задерживать, заставить мешкать» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 1. С. 49).

 

10 Перечисляются инструменты для топографических съемок местности.

 

11 Жуковский Василий Андреевич (1783—1852), русский поэт. Начав как сентименталист, стал одним из создателей русского ро­мантизма. Основные произведения — баллады «Людмила» (1808), «Светлана» (1807—1812). Перевел «Одиссею» Гомера, произведе» ния Ф. Шиллера, Дж. Байрона. Глинка Федор Николаевич (1786— 1880), русский поэт. Участник Отечественной войны 1812 г.; член Союза спасения, один из руководителей Союза благоденствия. Ба­саргин имеет в виду здесь его «Письма русского офицера» (1815— 1816). Озеров Владислав Александрович (1769—1816), драма­тург, автор нашумевших в свое время трагедий «Эдип в Афинах» и «Дмитрий Донской». Каченовский Михаил Трофимович (1775— 1842), русский историк, критик, сторонник классицизма, с 1837 г. ректор Московского университета; в 1805—1830 гг. (с некоторыми перерывами)   редактор  журнала   «Вестник  Европы».

 

12  Тормасов Александр Петрович (1752—1819), боевой генерал. В Отечественную войну командовал 3-й армией. В 1814 г. назначен членом Государственного совета и главнокомандующим в Москве. С 1816 г. гр.

 

13   Толстой Петр Александрович (1761—1844), гр., ген. от инфантерии. В 1806—1807 гг. участвовал в войне против Напо­леона. В 1807—1808 гг. чрезвычайный посол в Париже. В 1812 г. командующий войсками Казанской, Нижегородской, Пензенской, Костромской, Симбирской и Вятской губ. Руководил формирова­нием ополченских полков. В 1813 г. во главе корпуса отличился под Дрезденом. С 1818 г. командовал в Москве 5-м пехотным корпусом. В 1828 г. главнокомандующий в Петербурге и Кронштадте. Был в числе усмирителей польского восстания 1830— 1831 гг.

 

14  Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790— 1848), военный историк, ген.-лейтенант, сенатор (1835), член Рос­сийской Академии наук (1841). В 1812 г. вступил в Петербург­ское ополчение, был адъютантом М. И. Кутузова. В 1812—1815 гг. вел журнал боевых действий русской армии. В 1823—1825 гг. командовал бригадой. С 1826 г. занялся написанием истории войн России первой четверти XIX в. Его исторические сочинения носят описательный характер и страдают откровенной тенденциозностью, выражающейся   в   явном   преувеличении  заслуг   Александра   I   в   во- // С 505 енных     успехах     России     (см.     о   нем:   Тартаковский А.   Г. 1812 год и русская мемуаристика. М.,  1981).

 

15 Сарагоса была осаждена войсками французских оккупантов во время войны с Испанией и с авг. 1808 до февр. 1809 г. герои­чески оборонялась. Эпизоды этой обороны запечатлены в офорте Ф. Гойи «Какое мужество!» и в повести Переас Гальдоса «Сара­госа».

 

Печатается по кн.: Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск:    Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.


Здесь читайте:

Басаргин Николай Васильевич (1800-1861) - : состоял в "Южном обществе"  

Декабристы (биографический указатель).

 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Rambler's Top100 Rambler's Top100

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах:
www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС