> XPOHOC > БИБЛИОТЕКА > ВОСПОМИНАНИЯ ДЕКАБРИСТА >
ссылка на XPOHOC

А.С. Гангеблов

1801-1891

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Воспоминания декабриста А.С. Гангеблова

ПРИЛОЖЕНЫ

I.

Сведения о деде и родителе

Предки мои были Грузинские дворяне. Когда в 1739 году состоялся указ императрицы Анны Иоанновны, коим приглашались из Грузии желающие определиться в Русскую службу, то мой дед Егор Христофорович, с семейством, оставил в числе прочих выходцев свое отечество. Он был определен в Формировавшийся тогда Грузинский гусарский полк и наделен, наравне с прочими выходцами, землею и крестьянами в Малороссии, где ныне местечко Остапово, в Полтавской губернии. Егор Христофорович участвовал в походах против Шведов, потом в Семилетней войне и при Екатерине в Турецкой. Убит в сражении в 1772 году в чине майора. Вдова его, моя бабка, притесняемая из корыстных видов богатыми соседями (Базилевскими), принуждена была за сущий безценок (600 р.) продать свое имущество (40 дворов с землею, // С 225 усадьбою и угодьями) и перебраться в Петербурга, где и жида маленькою пенсией; она умерла в 1814 году. Она была последняя в роде, говорившая по-грузински: мой отец роднаго своего языка уже не знал, и наше семейство совершенно обрусело. Сохранился на нем лишь Грузинский тип.
Моя мать, Екатерина Спиридоновна, рожденная княжна Манвелова, по отцу Грузинка, по матери Сербка, из рода Чорбы. Чорба принадлежал к числу тех Сербов, кои, быв теснимы за свою православную веру, выселились из Цесарии в Россию (Хорват, Текели, Шевич, Депрерадович и др.). Они наделены были громадными земельными владениями и жили широко и роскошно. Наприм. в доме у Текеди (Петра Абрамовича) не только вся столовая посуда на несколько сот персон, но соответственно тому и кухонная, а также и металический прибор к дверям, окнам и проч., состояли из массивнаго серебра; о шталмейстерской и егермейстерской части и говорить нечего. Один из этих Цесарцев (дед моего зятя А. А. Лаппо-Дани-девскаго) Федор Мих. Чорба имел в своем Екатеринославском имении Гуляй-Поле 24. 000 десятин. Соседнее с этой землей имение, принадлежавшее князю Даниле Кудашеву, было так велико, что каждая из трех его дочерей получила по 12. 000 десятин, да кроме этого двум своим сыновьям он оставил значительныя имения в Херсонской губернии. (Старший из них, Николай Данилович, был адъютантом // С 226 светлейшаго князя Кутузова и его зятем. Он убить был под Лейпцигом). Место, на котором стоит наш город Верхнеднепровск. прежде принадлежало с его окрестностью, названному князю Даниле Кудашеву. Потемкин так пленился картинностию этого места, что склонить князя Кудашева уступить ему это место взамен 36. 000 степной земли. Вот этим-то земельным участком князь Кудашев и наделил своих трех дочерей (одна из них была за генер. Агте, другая за артиллер. генералом Карлом Евст. Гербелем, третья за полковником кн. Манвеловым, братом моей матери). Несмотря на такое богатство Цесарских выходцев, жизнь их не отличалась тонкостью вкусов: ели они сытно, но грубо, как были грубы их железные желудки; на самых парадных обедах подавали такия блюда как „холодная щука", „жареный гусь" и т. п.; а роль заздравнаго вина играла Донская шипучка. Уже гораздо позднее, в начале двадцатых годов, Петр Федорович Чорба (из втораго поколения выходцев), в то время старейшина в роде, пытался произвести переворот к новизне: он получал какую-то газету, и в его кабинете стоял шкаф с книгами, чего прежде ни у кого из них не бывало. Его резиденция Глинск (Александрийскаго уезда Херсонской губ.) считалась столицею местной светскости. Но около этого времени в соседстве Петра Федоровича явился новый богатый сосед, зять одного из выходцев Цесарских, А. В. Касинов, с новейшими тенденциями общежития: он первый ввел в употребление „Шампанское" и тем совершенно затмил // С 227 боярский блеск Чорбы. Говорят, что этот последний впал в тяжкую болезнь и вскоре умер: он не мог перенести победы над собою своего соперника1.
Жили эти магнаты в деревянных домах незатейливой архитектуры; не менее того дома эти они называли дворцами и имели при них множество прислуги с присвоенным каждому дворцу мундиром и полувоенным уставом. По вечерам, как только позволяла погода, сам владелец с гостями выходил на крыльцо к „заре": многочисленная дворня с хором музыкантов и барабаном, построенная в шеренгу, маршировала в ту и другую сторону по обширному двору. Я еще застал такие порядки в доме последняго из старых Цесарцев, деда (по женскому колену) моей матери, полковника Лазаря Абрамовича Текели (младшаго брата известнаго генерал-поручика Петра Абрамовича), к которому наше семейство езжало на поклон.
Теперь этого барства не осталось и тени: все разлетелось прахом, а иное расхищено и путем преступлений. Так наприм., посде смерти генерал-поручика П. А. Текели опекуны над его единственным сыном, не вполне еще вступившим в юношеский возраст, слишком рано познакомили его с возможными видами разврата // С 228 и, можно сказать, развратом же его убили. Все это я знаю из разсказов моей матери, умершей 80 лет в 1853 году.
Склад жизни этого общества не лишен был своих увеселений; некоторые из них клонились к прямой пользе — истреблению хищных зверей. У каждаго сколько-нибудь достаточнаго помещика охотническая часть отличалась не только исправностью, но и щегольством. Равномерно, как признак барства, весьма многими помещиками содержались хоры музыкантов, разумеется крепостных. Как только на охоту съезжалось довольно большое общество, то непременно затевались танцы; но это как бы случайно, главную же роль музыканты играли при съездах на имянины и т. д. Можно сказать, что вся жизнь тогдашних бар заключалась в переездах целыми семействами от одного к другому, при чем гости оставались по недели и более, так как в то время нынешних тонкостей по хозяйству не знали, хозяйство велось так сказать топорно, и потому досуга некуда было девать. Глядя с нынешней точки зрения, нельзя не надивиться, откуда у тогдашней молодежи набиралось столько сил: танцы начинались нередко тотчас после утренняго чаю и прерывались только обедом и ужином, а за тем вновь возобновлялись и продолжались до утра. Между тем пожилые гости просиживали ночь на пролет за бостоном — игрой в то время вообще любимой. По своему многолюдству и относительному блеску славились тогда праздники, которыми чествовал день своих имянин генерал-поручик Детр Абрамовича Текели. День этот был 16-го // С 229 Января и назывался просто „Веригами" (вериг-св. Петра). По смерти Петра Абрамовича, по его ли, как говорили, завещанию или по собственному почину брата его Лазаря Абр., празднества эти исполнялись этим последним, а по его смерти и его вдовою Марфою Федоровною. К ней, как бы обязательно, стекалась вся окружность верст за 150, со всем персоналом офицерства квартирующих на ней войск. Так как помещения в господском доме недоставало, то заранее приготовлялось множество квартир у сельчан обширнаго его села Александровы! (оно же и Текельевка). Марфа Федоровна пользовалась всеобщим уважением, как живой памятник давно минувшаго: бывши еще девушкой, она с прочими своими сестрами сопровождала своего отца Федора Арсеньев. Чорбу в экспедицию, которой он был одним из военноначальников, для истребления Запорожской Сечи. Она любила вспоминать про эту давнюю эпоху, и ея безъискусственный разсказ возбуждал тем более интереса, что исходил из уст самой очевидицы. Однажды у нея на „Веригах" ея военные гости, не зная уже чем выразить свою почтительность к ней, всем обществом, во главе своих полковников, торжественно к ней подошли и просили, чтобы она позволила им называть себя бабушкой. Добрая старушка не помнила себя от радости. На этих „Веригах" присутствовал я в 1833 году: это было уже в последний разъ. Не в пример другим прочим празднествам, „Вериги" продолжались не более двух суток, и это потому, что на 18-е Января все это веселое общество, не исключая и самой // С 230 Марфы Федоровны, должно было перекочевать на имянины к соседнему помещику.
Но у Лазаря Абрамовича Текеди придворные обычаи являлись уже в бедном, даже карикатурном виде, так как он относительно был небогат. У него было не более как пять-шесть тысяч десятин земли; к тому же он, почти при 80-ти-летней старости, был совершенно слепъ. Выезжал Лазарь Абрамович в гости всегда парадно: в огромной карете, цугом, т. е. шестеркою превосходных кровных лошадей запряженных в простяжь, в Венгерской запряжи, с султанчиками на головах, с кучером в мундире и шляпе и с форейтором, который, за четверть версты в каждое попутное селение, играл на трубе, что, выесте с хлопаньем длиннейшаго бича в руках у кучера, возвещало барский поезд. Два рослых гайдука, тоже в мундирах, стояли на запятках кареты. Эта карета с Русской упряжью на 6 лошадей когда-то была Лазарем Абрамовичем выписана из Москвы за 150 рублей, что равнялось тогдашней цене тысячи четвертей овса, так как четверть овса в то время стоила 15 коп. Это я лично слышал от вдовы Лазаря Абрамовича, рожденной Чорбы, умершей в начале тридцатых годов.
Все эти пришельцы из Цесарии управляли своими владениями с безпощадным деспотизмом. Они подчиняли своей волене только своих крестьян, но и приходское духовенство. Священник начинал обедню не иначе как по приказанию владельца; мало того, он преклонялся пред его властью и в делах совести. Вот пример. Лазарь Абрамович выдавал насильно замуж // С 231 свою дочь за князя Уракова, помнится в 1807 году; между тем сердце девушки было занято другим предметом. Все о ней жалели. Кто-то придумал средство спасти ее от предстоящаго несчастья. Он ей посоветовал объявить всю правду священнику, когда тот, при венчании, сделает установленный вопрос, по своей ли склонности идет она замуж. Это ее успокоило; она твердо решилась последовать благому для нея совету. Настал день свадьбы, множество приглашенных наполнило церковь, и вот начался чин венчания, а когда он кончился, то невеста упала в обморок. Произошла страшная суматоха, показалось, что Лазарь Абрамович, стороною сведавший о намерении своей дочери протестовать против насилия, заранее приказал священнику обойти установленный вопрос невесте. Бедную девушку так и вывели из церкви не с тем именем, котораго ожидало ея сердце. Наше семейство находилось в числе свадебных гостей и, даром что мне тогда было не более шести лет, я живо помню все, что тогда происходило пред моими глазами. Не из пустаго, однако ж каприза так расходился старый Лазарь Текели. Он был честнейший из людей и ни за что не хотел нарушить „слова", даннаго Уракову. В последствии Александра Лазаревна была за двумя мужьями; за последняго из них выходила она в очень уже пожилых летах. Это был известный генерал Александр Андреевич Яхонтов, не моложе ея летами.
Мой отец, Семен Егорович (родился в Москве 24 Мая 1751) был шефом 12-го егерскаго полка, а по возвращении с Суворовым // С 232 из Италии командовал бригадой (в Крыму и на Кубани) в дивизии дюка-де-Ришельё; в одну из экспедиций против горцев он был ранен пулей в ногу. В то время генерал не то был что теперь. Я помню, когда, бывало, мой отец объезжал свою бригаду (что дедал иногда в сопровождении своего семейства), то это путешествие имело вид как бы важнаго события: огромная карета в восемь почтовых лошадей, а следом за ней целый обоз разных экипажей. Все это, сопровождаемое роем казаков, мчалось во весь опор, а при въезде в каждый город нас ожидали воинския и городския власти.
После Бауценскаго сражения (1813), вторично раненый, мой отец жил в деревне, где и умер в 1827 году от раскрытия ран. Биография его, мною составленная, была сообщена в свое время издателю жизнеописаний генералов Отечественной войны, полковнику Висковатову и отпечатана особой тетрадью с портретом покойнаго. В этой биографии, между прочим, не безъинтересен разсказ его о Варшавском бунте при генерале Игелынтрёме.
„Это было в Четверг на Страстной неделе (1794). Я возвращался из откомандировки в главную квартиру, с самыми сладкими ожиданиями повеселиться на праздниках. В Варшаве я имел много знакомых. Кто, как я, хорошо говорил по-польски, тот всегда был принимаем Поляками радушно. Дом генеральши ***2 // С 233 был для меня особенно приятен; в кругу ея общества я имел несколько добрых знакомцев, а сама почтенная старушка любила меня без памяти. Но тогда я и не воображал еще, как много со временем буду ей обязан... .
„Чем ближе подъезжал я к Варшаве, тем более замечал движения по дороге: множество Поляков разных состояний, инде целыми небольшими партиями, следовали к городу, пешие, конные, в щегольских бричках и других экипажах; тут всего было. Ничего не, подозревая, я сначала приписал было это сборище близости праздников; но когда стал въезжать в заставу, то был поражен одним обстоятелством: я вспомнил, что между всем этим множеством народа я не заметил ни женщин, ни детей. Тотчас по приезде, часу в шестом вечера, явился я к барону Игельстрёму. Он, выслушав мой рапорт о командировке, спросил: „что слышно новаго?" Я обстоятельно донес ему о том, что видел на возвратном пути. Генерал засмеялся и сказал: „видно, братец, и ты думаешь, что будет бунт; выкинь ты это из головы, да иди лучше отдыхай; а завтра я тебя потребую с бумагами". Такое спокойствие генерала не совсем меня разуверило. Я откланялся с тем, чтоб занятся составлением отчета; но прежде мне хотелось хоть на минуту повидаться с „бабушкой", и я направился к ея дому.
„Вместо радостной, шумной встречи я нашел у них неожиданную тишину. Хозяйка казалась чрезвычайно раз строенною; детей, против обыкновенья, при ней не было; два незнакомыя мне лица // С 234 сидели молча в углу и важно на меня поглядывали. Даже мой приятель Казимир, тут же бывший, как будто боялся не обойтиться со мной холодно. Видя, что мой визит всех их связывает, я подошел к хозяйке проститься. Рука ея дрожала. Ни она, ни Казимир не вышли меня проводить. Всем этим я крайне был сконфужен и еще больше утвердился в моих подозрениях. Я поспешил домой.
„На улицах не было заметно ничего необыкновенная; народу казалось не более как и всегда. Несмотря на это, часовому и деньщикам я отдал приказание держать ухо востро и тот-час дать мне знать, ежели заметят какой-либо шум. Я просидел за бумагами до полуночи; наконец, до крайности уставши от дороги и от письменной работы, я кинулся на кровать. Тишина была мертвая; все вокруг меня спало; я не мог далее бороться со сном... Вдруг слышу, меня сильно дергают за руку; это был мой Николай. „Извольте вставать, сударь, сказал он запыхавшись: из пушки выпалили, и в городе поднялся шум". Не успел я вскочить и вымолвить слова, как у самаго окна часовой прокричал: тревога! тревога!" С тем вместе послышались вдалеке ружейные выстрелы. Думать было нечего. В торопях я велел людям что успеют из моих вещей сбросить в хозяйский погреб3, а сам, схвативши пистолет и саблю, опрометью бросился, чтоб добраться до генерала. Я видел, как вслед за моим выходом // С 235 Поляки ворвались в мою квартиру; мои люди успели ускользнуть от них, но не могли уже попасть на мой след, и я потерял их из виду. Только что хотел я поворотить за угол соседняго дома, как наткнулся на Поляка. Он вдруг остановился и, как будто вглядываясь, в полголоса спросил: „кто это?" Я узнал по голосу, с кем имею дело (это был Казимир). Я назвал себя; он быстро подошел ко мне и, ухватившись за меня обеими руками, сказал шепотом: „я бежал к вам; бросайте все и пойдем; я укрою вас у бабушки"... —Но, ради Бога, что все это значить? — Не время толковать; теперь уж нигде не пройдете; положитесь на меня, если не хотите, чтоб вас зарезали как барана". И с этим он, накинув на меня свой плащ, увлек меня за собою, приказав говорить громко и по-польски. Толкаясь между мятежниками, мы пробежали несколько незнакомых мне переулков и сквозных дворов; наконец, калитка, в которую он постучался эфесом сабли, отворилась; мы перешли небольшой задний двор, взбежали на лестницу двухэтажнаго дома, потом в дверь, и я очутился лицом к лицу с моей доброй бабушкой. Видно было, что она ожидала нас. Она обняла, целовала меня, дрожа всем телом и творя молитву; потом повела за собою, втолкнула в небольшую комнату, где были собраны ея дети и, оставив нас в темноте, замкнула дверь на ключ. Вскоре за тем, ватага бунтовщиков остановилась перед домом и стала требовать выдачи Русскаго. Чтоб их удалить, им отвечали, что здесь никого из Русскик нет, что в доме // С 236 патриоты. Но не тут-то было. „Измена, измена!" завопило несколько голосов: „мы знаем, что тут укрывается Москаль! Смерть Москалям! Смерть варварам". Вороты были выломаны; сволочь вторгнулась в дом и предалась грабежу. За стеной у нас слышались ужасный крик и грохот мебели. Дети в страхе жались ко мне... Несколько времени спустя, все вдруг приутихло; послышался знакомый годос: то был опять мой благородный друг Казимир. Он говорил повелительно, упрекал грабителей в безчинстве, указывал на слезы супруги генерала-патриота, ручаясь, что она не потерпела бы врага отечества в своем доме. „Стыдитесь, прибавил он, стыдитесь тратить столько сил и времени на поиск одного человека; идите лучше туда, куда вас призывают честь и спасение отчизны!" Эта речь не была напрасна: толпа затихла, выбралась на улицу, затянула патриотическую песнь и слилась с общим волнением.
„Бунт был уже в разгаре. Народ то запружал, то очищал улицу. Казимир не являлся. Моя хозяйка не хотела меня выпустить: она клялась, что скорее сама погибнет, чем согласится меня выдать. Но мне невозможно было оставаться долее: ясно было, что наши войска не удержатся в Варшаве и отступать. Что делать? На что решиться? Положение мое было ужасно...
„Но милосердному Богу угодно было еще послать мне надежду на избавление. Залп из нескольких орудий раздался не вдалеке от нас. Выстрелы повторялись; из окна видно было, что пальба происходила на одном и том же // С 237 месте. Нечего было медлить. Никакия убеждения не могли уже меня остановить. Уступая моей настойчивости, на меня надели тот же Казимиров плащ и Польскую шапку покойника-хозяина; предлагали мне и платье его, но я отказался, полагая, что и вид Русскаго мундира может мне пригодиться. Чтоб отвратить всякое подозрение, я решился не брать с собой оружия: взял только небольшую трость. Собравшись таким образом, я простился с моей благодетельницей и, предав себя воле Провидения, вышел из дому. Немного пройдя, я принужден был пристать к небольшой партии Поляков, которая следовала, казалось, по моей дороге; я шел разговаривая с ними, но потом, видя, что они переменили направление, отделился от них и продолжал пробираться один. Уже оставалось не более 50 сажен до батареи; но тут толпился народ. Я зашел с той стороны, куда обращены были наши пушки и где на довольно далеком разстоянии народу не было. Чтоб своими не быть принятым за Поляка и с тем вместе быть более легким па бегу, я сбросил плащ и шапку и кинулся бежать, как на перекрестке был завлечен шайкою черни, которая со всеми знаками самаго дикаго буйства стремилась из боковой улицы. Крики „Москаль! Москаль!" и несколько провизжавших подле меня пуль были последним моим испытанием: я прибавил шагу и достиг Русской батареи, возсыдая благодарение моему Создателю за мое чудесное спасете и благословляя моих избавителей. На батарее я нашел две роты егерей, из разных команд, много штаб и обер-офицеров, // С 238 нижних чинов и нестроевых. Безпорядок и смятение были ужасные. Штабъ-офицеры. тут находившиеся, хотя и были все старше меня, но с общаго согласия предложили мне принять над сборным этим отрядом командование. Держаться долее было и безполезно, и невозможно: хотя до голоду было еще далеко, но все же у нас не было ни сухаря, а главное— заряды были на исходе. Я тронул отряд с места, направляя к той стороне, откуда слышалась канонада и пробиваясь сквозь толпы бунтовщиков, которые со всех сторон на нас напирали. Подаваясь очень медленно вперед, мы таким образом достигли нашего главнаго отряда и примкнули к нему. Барон Игельстрён вывел нас из Варшавы и направил к Прусской границе. Я несколько раз писал к моим спасителям, но мои письма оставались без ответа. Впоследствии я узнал что генеральша *** умерла вскоре после того, а Казимир пропал без вести во время бунта".
Удаление моего отца из службы вследствие отставки за ранами, положило резкую черту в его жизни. Военная ея часть, почти с отроческаго возраста и до старости, протекла среди многолюднаго круга отношений, среди деятельности и дисциплины; она имела влияние на характер его по удалении в деревню. Семен Егорович не был богат настолько, чтобы по своему чину жить где-либо в городе с большим семейством. Принужденный заключиться в деревне, в крае малонаселенном, он скучал отсутствием большаго общества. Пользовавшись на службе, можно сказать, железным здоровьем, он лишен // С 239 был возможности даже быть деятельным хозяином по причине ран, от которых он часто жестоко страдал, особливо в последние годы жизни. Все это не могло не подействовать на его характер, и он чаще бывал угрюм, чем спокоен и весел. Не смотря на это, поместные соседи и родственники, которых круг был обширен, искренно любили и уважали Семена Егоровича. Не редко случалось, что соседи прибегали к его решению для покончания своих споров. Несколько раз в году к нему съезжалось большое общество родных и соседей, проводивших у него по неделе и более, причем он бывал отменно приветлив и умел обласкать всех и каждаго, но во всех случаях не забывал и высоко ставил достоинство своего чина: не терпел никакого уклонения от принятых Форм. Случалось, что вовсе незнакомые с Семеном Егоровичем полковые командиры близ стоявших войск, со всем обществом своих офицеров, приезжали в годовые праздники к нему с поздравдением, хотя он уже и был в отставке. Такая вежливость всегда ему очень нравилась. Любовь к порядку никогда не покидала Семена Егоровича: в деревенском хозяйстве все у него шло на лад военной дисциплины. Справедливость он ставил выше доброты сердца, которую, если она безотчетна, называл „сусальным золотом". Хвастовство было для него нестерпимо, а вид пьянаго человека производил в нем почти физическое страдание.
По свидетельству сверстников Семена Егоровича, от самаго нежнаго возраста он глубоко был благочестив: все посты, без исключения, // С 240 соблюдал строго, а в важнейшие постные дни и вовсе не употреблял он пищи. Величайшею заботою его было построение церкви в деревне. Это он называл „своим сладчайшим трудом".
Семен Егорович никогда не живал в избытки. В 1770 году, его мать, отправляя его в Петербурга, для определения на службу, „пожаловала ему", раз на всегда, 25 рублей. Это сделало его на всю жизнь бережливым, деятельным и умеренным в образе жизни. Он говаривал: „не могу понять, как человек с здоровыми руками может довести себя до нищенской бедности", а также, „как лекарь, при своей науке, допускает самого себя быть больным". И зимою и летом, он вставал в четыре часа утра и тотчас одевался на целый день.
Семен Егорович обладал необыкновенною памятью местности: где раз он прошел или проехал, того места во всю жизнь он помнил малейшия подробности. Открывать новые пути в степных местах, среди которых он жил, было вечною его заботою. В дороге он вставал и подымал своих спутников так рано, что часто совсем готовые в путь они принуждены бывали дожидаться, когда начнет светать.
Погибнуть от пушечнаго ядра он почитал лучшим родом смерти. В разговоре по поводу этого однажды он мне сказал: „Во-первых, ты умираешь без мучений, но не в том дело: тут важны чувствования, с которыми душа предается Господу. Смерть убитаго ядром должна быть так мгновенна, что никакое страдание не успеет омрачить набожных и патриотических мыслей, // С 241 а эти мысли во время сражения наиболее возбуждены. Вспомнишь меня, когда Бог благословит тебя быть в деле с неприятелем".
Удивление Семена Егоровича к великому характеру Суворова не имело границ. Однажды, говоря о Суворове, он заключил: „Словом сказать, он пример совершенства для всех состояний. Кто хочет быть исправным солдатом, знатным вельможею, великим полководцем, искусньм дипломатом, добрым отцом семейства, радивым помещиком, даже благочестивым отшелышком — все идите к Суворову: он каждаго научит, как кому быть".
Сколь безгранично Семен Егорович был предан верховной власти, видно из следующаго. Он разсказывал какой-то анекдот про императора Павла; когда он кончил, один из присутствующих заметил, что верно же Государь сделал это но ошибке... —„Как смеете это говорить!" вскричал он вне себя и потом, утихнув, спокойно сказал: „Монарх никогда не ошибается. Одно что невозможно государям — это ошибка".
Семен Егорович умер 1827 года в Феврале месяце от раскрытая ран и похоронен в своем имении Екатеринославской губернии Верхнеднепровскаго уезда, в селе Богодаровке, в ограде церкви во имя Св. Троицы.

Примечания:

1 Брать этого Чорбы, Иван Федорович был адъютантом Потемкина. Посылая его зачем-то в Петербург, светлейший баловень фортуны приказал ему дать бал столичному обществу от его Потемкина имени, для чего отпускалось ему по сту тысяч рублей. Такого рода поручение Чорба исполнял два раза. Князю Потемкину было нужно, чтобы про него не забывали в Петербурге.
2 Отец называл ее „бабушкой".
3 Хозяин был Немец и верно не знал о заговоре.

Печатается по кн.: Воспоминания декабриста Александра Семеновича Гангеблова. М., Университетская типография. 1888. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.


Здесь читайте:

Гангеблов (Гангеблидзе) Александр Семенович (1801-1891). Член Петербургской ячейки Южного общества

Декабристы (биографический справочник).

Участники наполеоновских войн (биографический справочник).

Нечкина М.В. Декабристы

Нечкина М.В. Декабристы.  Гл. Конституция Н. Муравьева.

Конституция Никиты Муравьева (документ).

Союз благоденствия (справочная статья и "законоположение союза").

Движение декабристов (список литературы).

Румянцев В.Б. И вышли на площадь...  (Взгляд из XXI века).

"Русская Правда" П. И. Пестеля.

Белоголовый Н.А. Из воспоминаний сибиряка о декабристах. Русские мемуары. Избранные страницы. 1826-1856 гг. М., 1990.

 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Rambler's Top100 Rambler's Top100

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах:
www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС