|
Из воспоминаний
В.А.Маклаков работы Ю.К.Арцыбушева
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Лето прошло, наступил срок зачисляться в Университет, а вопрос о выборе
мной факультета вперед не подвинулся. За это время, в ознаменование
окончания мной курса в гимназии, дома мне «подарили» путешествие в
Екатеринбург. Там в этом году открылась выставка по горному делу. Со мной
поехал мой бывший учитель И. А. Каблуков. В течение трех недель мы ездили с
ним по Волге и Каме, были в Перми, Екатеринбурге и на Тагильских заводах. (С
этим путешествием причудливо соединились в моей памяти два одновременных
события, не имевших с ним решительно никакой внутренней связи: полное
солнечное затмение и смерть M. H. Каткова.) Каблуков не мог {55} увеличить
моей склонности к «естествознанию». За меня решило то, что ничего более
соблазнительного я тогда перед собой не видел. Университет к тому же
привлекал не специальными знаниями, которые в нем преподавались; выбор
факультета казался поэтому второстепенным вопросом. Университет, особенно
Московский, для моего поколения казался обетованной землей, оазисом среди
мертвой пустыни. Недаром Лермонтов, воспитанный в аристократическом кругу,
бывший в Университете в его худшую пору, Николаевские годы, вспоминал об нем
в таких выражениях:
Святое место. Помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры
О Боге, о вселенной, и о том,
Как пить: с водой иль просто голый ром?
Их гордый вид пред грозными властями
Их сюртуки, висящие клочками, и т. д.
Еще ребенком однажды я слышал у нас за столом возмущение старших, что
полиция осмелилась войти в Университет, без приглашения ректора; ссылались
тогда на какой-то указ Екатерины II, который будто бы делал Университет как
бы «экстерриториальным» владением. Сомневаюсь, чтобы такой указ
действительно был, и в особенности чтобы он соблюдался. Но пережиток его
сохранялся в курьезной традиции: в Татьянин день, 12 января, студенты и
массы пользовались полной свободой собраний и слова. Эта их привилегия всеми
тогда уважалась. Таким образом Университет представлял все-таки особенный
мир, к которому те, кто стоял вне его, относились по-разному: некультурные
массы с недружелюбием, как к «господам», и «интеллигентам», которые
считались «бунтовщиками», что в массах тогда не возбуждало симпатий; на моей
памяти на этой именно почве произошло избиение студентов «охотнорядцами» в
70-х годах.
А для {56} светского круга — почти все студенты представлялись лохматыми и
дурно одетыми, что казалось атрибутом «демократии» и не пользовалось
сочувствием в «обществе». В глазах же учащейся молодежи Университет был
окружен «обаянием», как нечто, от обыденной прозы отличное.
Под влиянием таких чувств я поступил на естественный факультет, и
разочарование не замедлило придти. Во-первых в преподавании. Профессора на
естественном факультете вовсе не рисовали нам те перспективы, которые, по
моему ожиданию, должно было открывать «естествознание». Помню, что в это
самое время в общей печати шла полемика о дарвинизме. Н. Н. Страхов
напечатал статью «Полное опровержение дарвинизма», сделанное будто бы Н. Я.
Данилевским. Ему отвечал блестящей, едкой, но односторонней репликой К. А.
Тимирязев: «Опровергнут ли дарвинизм?». Я думал, что профессора
естественного факультета не замедлят сказать свое слово по такому вопросу.
Тщетные ожидания. Проф. анатомии Д. Н. Зернов на первой лекции без
предисловия показывал и описывал только строение «позвонка»; Горожанкин,
ботаник по морфологии — формы и части цветка; А. П. Богданов — червей. Мне
было скучно, а студенты, уже кое-что знавшие по естествознанию, были
довольны: помню, как восхищался лекцией Горожанкина, называвший себя
специалистом в ботанике, прославившийся потом на совершенно других поприщах
однокурсник мой А. И. Шингарев. Значит дело было во мне, а не в «лекциях». Я
из этого немедленно заключил, что я попал не туда, где мне быть надлежало. В
этом была доля правды, но это еще было не поздно исправить. Я стал ходить на
лекции других факультетов искать там того, что мне было нужно.
Но не лучше было первое время и с другими ожиданиями от университетской
атмосферы. Она была {57} очень далека от заманчивых картин Лермонтовской
аудитории. После гимназии я в ней скорее ощутил пустоту. В гимназии опорой и
источником впечатлений были одноклассники из разных слоев общества. В
Университете это сразу исчезло. Гимназия, т. е. совместное пребывание в
классе, за одной общей работой, более сближает учащихся, чем спорадические
их встречи в аудиториях. Своих гимназических товарищей я растерял, так как
они разбрелись по другим факультетам. Со случайными посетителями общих
аудиторий сходиться было труднее. Для сближения с ними существовали другие
основы, которых мне сначала не было видно.
У провинциальных студентов они были в происхождении из одного города и даже
часто одной гимназии. Приезжая в Москву, они устраивались здесь вне семьи,
почему естественно должны были более друг за друга держаться: на этой почве
и возникли «землячества». Для москвичей этого не было нужно. Они оставались
жить в том же городе, часто в своей же семье: вследствие этого Московского
землячества не было вовсе. Потому в смысле товарищеского воздействия друг на
друга Университет мне давал очень мало. И нужно не забывать, в какое время я
в Университет поступал.
Студенты моего поколения даже внешним образом принадлежали к переходной
эпохе. Мы поступили в Университет после устава 84 года и носили форму;
старший курс ходил еще в штатском. Так смешались и различались по платью
питомцы эпохи «реформ» и питомцы «реакции».
Устав 84 года был первым органическим актом нового царствования. Его Катков
приветствовал известкой статьей: «Встаньте, господа. Правительство идет,
правительство возвращается». Он предсказывал, что Университетская реформа
только начало и указует направление «нового курса». Он не ошибся. Реформа
{58} Университета имела целью воспитывать новых людей. Она сразу привела к
«достижениям»; их усмотрели в сенсационном посещении Московского
Университета Александром III в мае 86 г.
Конечно, для успеха этого необычного посещения были приняты и полицейские
меры; но ими одними объяснить всего невозможно. Даже предвзято настроенные
люди не могли не признать, что молодежь вела себя не так, как полагалось ей,
по ее прежней репутации. При приезде Государя она обнаружила настроение,
которое до тех пор бывало только в привилегированных заведениях. Такой
восторженный прием Государя в Университете не был возможен ни раньше, ни
позже. Он произвел впечатление. Московские обыватели обрадовались, что
«бунтовщики» так встретили своего Государя. Катков ликовал. Помню его
передовицу: «Все в России томилось в ожидании правительства. Оно
возвратилось... И вот на своем месте оказалась и наша молодежь...» Он
описывал посещение Государя: «Радостные клики студентов знаменательно
сливались с кликами собравшегося около университета Народа». И он заключал,
что Россия вышла, наконец, из эпохи волнений и смут.
Легкомысленно делать выводы из криков толпы; мы их наслушались и в 1917 г.,
и теперь в советской России. Еще легкомысленней было бы думать, что одного
устава могло бы быть достаточно, чтобы студенчество переродилось в два года.
Но не умнее воображать, что прием был «подстроен» и что в нем приняли
участие только «подобранные» элементы студенчества. Он был и нов и
знаменателен, и это надо признать.
Само создавание нового человека началось много раньше, еще с «Толстовской
гимназии». Дело не в классицизме, который мог сам по себе быть благотворен,
а в старании гимназий создавать соответствующих «видам правительства»
благонадежных людей, {59} как жестока была эта система, можно судить по
тому, что ее результаты оказывались тем печальнее, чем гимназия была лучше
поставлена: и ее главными жертвами были всегда преуспевшие, т. е. первые
ученики. Они меньше лентяев оказывались приспособлены к жизни. Но не
гимназия и не устав 84 года переродили студенческую массу к 86 году; это
сделало настроение самого общества, которое к этому времени определилось, и
которое студенчество только на себе отражало.
Устав 84 года и не мог продолжать дело Толстовской гимназии. Только старшие
студенты ощущали потерю некоторых прежних студенческих вольностей и этим
могли быть недовольны. Для вновь поступающих Университет, и при новом
уставе, в сравнении с гимназией был местом такой полной свободы, что мы
чувствовали себя на свежем воздухе. Нас не обижало, как старших товарищей,
ни обязательное ношение формы, ни присутствие в Университете педелей и
инспекции. Устав 84 года больнее ударил по профессорам, по их автономии, чем
по студентам.
Припоминаю показательный эпизод. Когда я был еще гимназистом, я от старших
слыхал много нападок на новый Университетский устав и его негодность была
для меня аксиомой. После Брызгаловских беспорядков, когда в числе
студенческих требований стояло «долой новый устав», я как-то был у моих
товарищей по гимназии Чичаговых, сыновей архитектора, выстроившего Городскую
Думу в Москве. Разговор зашел о требовании «отмены Устава». Без всякой
иронии, далекий от академической жизни, архитектор Д. Н. Чичагов нас
спросил: «Что собственно Вам в новом Уставе не нравится?» В ответ мы ничего
серьезного сказать не могли. Мы ничего не знали. Нам, новым студентам, устав
ни в чем не мешал; мы стали говорить о запрещении библиотек, землячеств, о
несправедливостях в распределении стипендии. Д. Н. Чичагов {60} слушал
внимательно, видимо стараясь понять, и спросил в недоумении: «Но ведь все
это можно исправить, не отменяя устава». Позднее я знал, что было бы нужно
против самого устава сказать. А еще позднее я понял, что в совете
архитектора Д. Н. Чичагова исправлять недостатки, не разрушая самого здания,
было то правило государственной мудрости, которого не хватало не только
моему поколению.
Меры, которые новый устав вводил против студентов, все заключались в
параграфе, который гласил: «студенты являются отдельными посетителями
Университета и им запрещаются всякие действия, носящие корпоративный
характер». Такие предписания полностью осуществить невозможно и они делают
смешным того, кто их требует. При поступлении в Университет каждый студент
должен был подписать обязательство, что не будет участвовать в «обществах»,
так называемых «землячествах», т. е. в кружках уроженцев того же города.
Конечно уничтожить такие частные «кружки» было невозможно и такая подписка
только их рекламировала. Но дурные порядки всегда более всего дискредитируют
чересчур усердные их исполнители. Это произошло и в Московском Университете.
Таким не по разуму усердным исполнителем оказался новый инспектор Брызгалов;
человек с черной бородой и мертвым лицом, на котором приветливая улыбка
казалась гримасой. Он требовал, чтобы студенты вели себя как «отдельные
посетители», но в тоже время хотел среди них создать свою гвардию, как бы
теперешний «комсомол», на помощь правительству. Почвой для такой
привилегированной гвардии не могла, как теперь, быть «политика». Ее вообще
тогда не допускали. Формально эта гвардия состояла из студенческого оркестра
и хора; они работали под непосредственным оком инспектора, собирались в его
помещении. Это они устроили тот концерт, {61} который в 86 г. в Университете
посетил Государь. Императрице они поднесли букет из ландышей, которые и
стали эмблемой нового типа студентов.
Они за это пользовались не только разными привилегиями в области стипендий и
освобождения от платы; инспектор заступался за них даже на экзаменах,
ссылаясь на то патриотическое дело, которому они себя посвящали. Два раза в
год они давали концерты в пользу «недостаточных студентов» и выручка
распределялась инспектором. Не могу поручиться, что все эти рассказы точны.
У оркестра и хора была очень дурная слава, которая могла помешать быть к ним
беспристрастным. Но привилегии, которые им явно оказывались перед другими и
подкладка их привилегий переполнили чашу и последовал взрыв. Я не знаю
закулисной истории того, что случилось; было ли это организовано, кем и
зачем, из какой среды все это вышло? Для меня было все неожиданно.
До гимназии и во время гимназии я рос в среде людей, имеющих, так или иначе,
прочное положение в обществе, и они не были склонны взрывать его основы. Это
настроение я от них унаследовал. Многое поэтому мне было тогда непонятно. Я
не понимал, почему осуждали посещение Государем Университета, почему
чуждались студентов, которые участвовали в оркестре и хоре и носили ландыши
в своих петлицах.
22 ноября должен был состояться очередной концерт оркестра и хора. Если бы
меня тогда позвали быть на нем распорядителем или развозить билеты по
городу, я бы не видел основания от этого уклониться. Но никто меня не звал и
я пошел от себя простым посетителем.
Ожидая начала концерта я сидел в боковых залах собрания, когда мимо нас
прошел инспектор Брызгалов. Едва он прошел, как в соседней зале раздался
какой-то треск и все туда бросились. Студент {62} Синявский только что дал
Брызгалову пощечину. К счастью, этого я не видал; зрелище такого грубого
насилия, вероятно, меня возмутило бы и спутало бы все впечатление. Когда я
туда подбежал, я видел только, как два педеля держали за руки бледного
незнакомого мне студента. Его потащили к выходу. Толпа студентов росла, пока
его выводили. Публика, не понимала кругом, что случилось. Мы объясняли, что
Брызгалову дали пощечину. Распорядители с ландышами всех успокаивали и
уверяли, что всё это вздор.
Мне трудно разобраться в тогдашних своих ощущениях. В глазах стояло только
лицо арестованного и уведенного, как казалось тогда, на расправу. Он был по
Высочайшему повелению присужден к 3-м годам дисциплинарного батальона. В
первый раз своей жизни я увидал человека, который всей своей жизнью для
чего-то пожертвовал. Невольно пронеслись в голове те рассказы матери о
святых, которые в этом мире живут, и то, что мы читали про «мучеников»,
которые от своей веры не хотели отречься. Мне казалось, что такого
«мученика» я видел своими глазами. Это было одно из тех впечатлений, которые
в молодости не проходят бесследно, хотя и приводят иногда к различным
последствиям. Подобное смутное чувство было очевидно не у меня одного. Все
хотели что-то делать, чем-то себя проявить, но не знали, что именно надо
было им делать.
Помогла вековая традиция. Студенческие беспорядки всегда начинались со
«сходки». Все с напряжением ждали, кто даст ей первый сигнал. В понедельник
23-го ноября из окон аудитории старого здания, выходивших в сад, мы увидали
толпу студентов. Все туда кинулись. Человек 200 молча стояли, вполголоса
между собой разговаривая. Я там не увидал знакомых, но кто-то всем сообщал,
что общая сходка назначена на другой день, в 12 часов на дворе старого
здания.
{63} Когда на другой день я пришел, толпа заполняла уже Моховую. На дворе
около входа в Правление стояла небольшая группа студентов и кричала:
«Ректора!» Другие смотрели на это с улицы из-за решетки, приходили и вновь
уходили. Приехал Попечитель гр. Капнист; он был на торжестве в
университетской Екатерининской Клинике (было 24 ноября — Екатеринин день).
Его оттуда вызвали, он приехал, весь красный, грозно потребовал, чтобы все
расходились. Его освистали. Потом с Тверской и Никитской появилось конное
войско и Университет со всех сторон оказался оцепленным. «Студенческий бунт»
был оформлен.
Я не помню в точности, как в этот день развивались события, потому что,
стараясь всё увидеть, перебегал с места на место. Знаю, что толпу со двора
пригласили в актовый зал; я там не был. Туда пришел ректор. Студент старшего
курса Гофштеттер от имени студентов изложил ему разные требования, начиная с
освобождения Синявского и отставки Брызгалова, и кончая «отменой устава 84
года». У «виновных» отобрали билеты и запретили вход в Университет до
окончания над ними суда. Я, как не бывший в актовом зале, участия в
беспорядках не принимал; был только на улице в толпе любопытствующих.
Несмотря на это я молвой оказался к беспорядкам припутан.
Когда я откуда то вернулся к старому зданию, актовый зал уже опустел;
студенты стояли на тротуарах и ждали дальнейших событий. Я тоже стоял на
углу под часами. К нам подъехал популярный в Москве полицмейстер, Огарев, на
классической паре с пристяжей. Самым миролюбивым тоном он стал советовать
нам разойтись. «Чего вы еще дожидаетесь? На сегодня все кончено». Но нервы у
нас были взвинчены. Я громогласно ответил ему: «Пока вы не уберете полицию,
мы не разойдемся». Не знаю, какие у Огарева были намерения при моем
повышенном возгласе, но {64} он неожиданно крикнул полицейским, указывая на
меня: «Взять его». Меня взяли под руки, подвели к caням и посадили рядом с
Огаревым. Это произошло на глазах у всех и произвело сенсацию; толпа стала
что-то кричать. Но лошади тронулись и Огарев поехал со мной по Моховой среди
стоявших шпалерами войск; перед его экипажем они расступались. Когда мы
выехали из оцепления, он меня спросил: «Где вас ссадить?» Я сказал:
«Отпустите меня здесь, я хочу вернуться в Университет». «Не надейтесь на
это; вас не пропустят. А где вы живете?» — «На Тверской». «Я на углу ее вас
спущу». Когда на углу Тверской он меня отпустил, он спросил: «А как ваша
фамилия?». Я сказал. «Вы сын Алексея Николаевича?» — «Да», — «Ну так идите
домой и скажите отцу от меня, чтобы завтра из дома он вас не пускал». Когда
я не сразу, а после попытки пробраться в Университет, наконец, вернулся
домой, там уже все знали про мое похождение, раздували его в меру фантазии,
приписывали мне «геройскую» роль и по Крыловскому выражению, я «без драки
попал в большие забияки».
Так кончился первый день беспорядков. Участники сходки были так
немногочисленны, что занятия в Университете после этого продолжались
нормально. Только городовые, которые у входа проверяли билеты, напоминали,
что в Университете что-то произошло. Но беспорядки питают сами себя. Все те,
кому запретили вход в Университет, стали делать «сходки» на улицах; из
сочувствия и даже любопытства к ним присоединялись другие. В среду мы
собрались около клиники на Рождественке, и все прошло гладко; но в четверг,
26 июля сходка была назначена на Страстном бульваре, против Екатерининской
Университетской больницы. Она была слишком близко от жандармских казарм и
Катковской типографии, около которой беспорядки происходили и раньше. Ее
разогнали силой, по выражению официальных сообщений — «движением {65}
войск». Это движение было так энергично, что по Москве разнесся слух, будто
были не только пострадавшие, но и убитые. Между прочим лошадью был помят
Аргунов, позднейший деятель социалистов-революционеров.
Тогда негодование охватило решительно всех. Тщетно смущенная власть эти
слухи опровергала; напрасно те, кого считали убитыми, оказывались по
проверке в добром здоровьи. Никто не верил опровержениям и они только больше
нас возмущали. Помню резоны П. Д. Голохвастова, который меня успокаивал:
«Вы не могли убитых найти и за это на власть негодуете. Не может же она
убить кого-либо для вашего удовольствия?». Эта шутка казалась кощунством. В
Университете не могло состояться ни одной уже лекции. Попечитель,
показавшийся туда в субботу, был снова освистан. Университет пришлось
закрыть, чтобы дать страстям успокоиться. За Московским Университетом
аналогичные движения произошли и в других и скоро пять русских университетов
оказались закрытыми.
В подавленной атмосфере тогдашнего времени, когда всё угрюмо
безмолствовало, студенческие беспорядки многим показались отрадным симптомом
пробуждения самого общества. Это можно понять. Что бы мы почувствовали, если
нечто подобное произошло бы сейчас в советской России? Либеральная
общественность ликовала: Университет за себя постоял. «Позор» Царского
посещения был теперь смыт. Катков, который к осени 1887 г. уже умер, был
посрамлен в своей преждевременной радости. Молодежь оказалась такой, какой
бывала и раньше. Конечно, в газетах нельзя было писать о беспорядках ни
единого слова, но стоустая молва этот пробел пополняла. Студенты чувствовали
себя героями. На ближайшей Татьяне в Стрельне и в Яре нас осыпали хвалами
ораторы, которых мы, по традиции Татьянина дня, выволакивали из {66}
кабинетов ресторанов для произнесения речи. С. А. Муромцев, как всегда
величавый и важный, нам говорил, что студенческое поведение дает надежду на
то, что у нас создается то, чего, к несчастью, еще нет — русское общество.
Без намеков, ставя точки на и, нас восхвалял В. А. Гольцев. Татьянин день по
традиции был днем бесцензурным и за то, что там говорилось, ни с кого не
взыскивалось. Но эти похвалы раздавались по нашему адресу не только во
взвинченной атмосфере Татьянина дня. Я не забуду, как Г. А. Джаншиев мне уже
наедине объяснял, какой камень мы — молодежь — сняли с души всех тех, кто
уже переставал верить в Россию.
Но наблюдательному человеку ход беспорядков должен был бы скорее указать на
продолжающийся еще упадок общественного настроения; ведь даже та
студенческая среда, которая оказалась способна на риск, откликнулась только
на призыв к студенческой солидарности, не шла дальше чисто университетских
желаний и никакой «политики» в них включать не хотела. Вот характерная
сценка, на которой я присутствовал сам.
На сходке 26 ноября на Страстном бульваре студенты заполняли бульвар, сидели
на скамьях и гуляли, ожидая событий. Вдруг прошел слух, что на бульваре есть
«посторонние» люди, которые хотели «вмешать в дело политику».
Надо было видеть впечатление, которое это известие произвело на собравшихся
студентов. Мы бросились по указанному направлению. На скамье рядом со
студентами в форме сидел штатский в серой барашковой шапке.
«Это вы хотите вмешать в наше дело политику».
Его поразила в устах студентов такая постановка вопроса. Он стал объяснять,
что надо использовать случай, чтобы высказать некоторые общие пожелания.
Дальше слушать мы не хотели.
{67} «Если вы собираетесь это сделать, мы тотчас уходим; оставайтесь одни».
Студенческая толпа поддерживала нас сочувственными возгласами. Он объявил,
что если мы не хотим, то конечно, он этого делать не станет. Долго говорить
не пришлось. Показались казаки и жандармы и началось избиение.
Этот эпизод характерен. Человек в серой барашковой шапке не был совсем
«посторонним»; он был студентом-юристом 4-го курса. Только он был старшего
поколения. И мы уже не понимали друг друга. Слово «политика» нас оттолкнуло.
А мы были большинство в это время; от нас зависела удача движения; и
«политики» мы не хотели. Ее действительно и не было в беспорядках этого
года. Потому они и сошли для всех так благополучно. Власть опасности в них
не увидела и успокоилась. Пострадавший Брызгалов был смещен и скоро умер. На
его место был назначен прямой его антипод С. В. Добров. Синявский, отбыв в
арестантских ротах трехлетнее наказание, вернулся в Москву Я тогда с ним
познакомился. Исторические герои теряют при близком знакомстве. Я могу
сказать положительно: громадное большинство университетской молодежи того
времени на «политику» не реагировало.
Не могу на этом покончить с серой барашковой шапкой. Судьба нас впоследствии
сблизила и следующая встреча была забавна и характерна.
Этой зимой был юбилей Ньютона, который праздновался в соединенном заседании
нескольких ученых обществ, под председательством профессора В. Я. Цингера.
Как естественник, я пошел на заседание. Было много студентов. Мы увидали за
столом Д. И. Менделеева. Он был в это время особенно популярен, не как
великий Ученый, а как «протестант». Тогда рассказывали, будто во время
беспорядков в Петербургском университете Менделеев заступился за студентов и
вызванный к {68} министру народного просвещения, на вопрос последнего, знает
ли он, Менделеев, что его ожидает, гордо ответил: «Знаю: лучшая кафедра в
Европе».
Не знаю, правда ли это, но нам это очень понравилось, и Менделеев стал нашим
героем. Неожиданно увидев его на заседании, мы решили, что этого так
оставить нельзя. Во время антракта мы заявили председателю Цингеру, что,
если Менделееву не будет предложено почетное председательство, то мы сорвем
заседание В. Я. Цингер с сумасшедшими спорить не стал. И хотя Менделеев был
специально приглашен на это собрание, хотя его присутствие сюрпризом не было
ни для кого, кроме нас, после возобновления заседания Цингер заявил
торжественным тоном, что узнав, что среди нас присутствует знаменитый ученый
(кто-то из нас закричал «и общественный деятель») Д. И. Менделеев, он просит
его принять на себя почетное председательствование на остальную часть
заседания. Мы неистово аплодировали и вопили. Публика недоумевала, но не
возражала.
Мы были довольны. Но на утро, вспоминая происшедшее, я нашел, что надо еще
что-то сделать. В момент раздумий я получил приглашение придти немедленно на
квартиру С. П. Невзоровой по неотложному делу.
Два слова об этой квартире. Старушка С. П. Невзорова, сибирская уроженка, в
очках, со стриженной седой головой, была одной из многочисленных хозяек
квартир, где жили студенты. Это было особой профессией. Для одних содержание
таких квартир было «коммерцией», для других «служением обществу». Софья
Петровна была типичной хозяйкой второй категории; она жила одной жизнью со
своими молодыми жильцами и со всеми, кто к ним приходил. Защитница их и
помощница, ничего для них не жалевшая, все им прощавшая, не знавшая другой
семьи, кроме той, которая у нее образовалась, она устроила у себя центр
студенческих конспирации. Каждый мог к ней {69} привести переночевать
нелегального, спрятать запрещенную литературу, устроить подозрительное
собрание и т. д. д в мирное время к ней собирались то те, то другие.
Совместно в честь хозяйки готовили сибирские пельмени, пока кто-нибудь читал
вслух новинки литературы (как сейчас, помню выходившую тогда в «Вестнике
Европы» Щедринскую «Пошехонскую старину»). Потом поглощали пельмени, запивая
чаем или пивом, и пели студенческие песни. Иногда спорили до потери голоса и
хрипоты.
Такие квартиры были во все времена. О них рассказывал Лежнев в Тургеневском
«Рудине». Они не меняли характера в течение века. Ибо главное — 20 лет у
участников — оставалось всегда. Много воспоминаний связано у меня с такими
квартирами. Они исправляли воспитание питомцев толстовской гимназии. Не всем
были по вкусу нравы подобных квартир. Когда мой брат Николай, будущий
министр внутренних дел, стал студентом, я его привел к Софье Петровне. Все
там его удивляло и коробило: он не прошел моей школы. А его вежливость и
воспитанность поливали холодной водой нашу публику. Более он сюда не ходил,
да я его и не звал. Возвращаюсь к рассказу.
У С. П. Невзоровой я застал тогда целое общество. Был и ставший позднее
известным общественным деятелем Г. А. Фальборк, вечно кипятящийся, все
преувеличивающий. Не знаю, кем он был в это время. Вероятно исключенным
студентом; это было его обычное состояние. Он пришел сказать, что приезд
Менделеева надо использовать, послать к нему депутацию; уверял, что с
Менделеевым он очень дружен, что предупредил его о депутации, и что он ее
ждет. Менделеев пробудет еще несколько дней, но откладывать нечего. Надо
идти. Все немедленно согласились быть в депутации. Никто себя не спросил,
зачем и главное от кого идет «депутация»? Ждали только Гуковского. Я слыхал
это {70} имя, но до тех пор его не встречал. Когда он явился, я неожиданно
узнал в нем незнакомца в серой барашковой шапке.
Мы двинулись в путь. Фальборк довел нас до «Европы», где стоял Менделеев, но
с нами войти не захотел. Говорил, что ему, как близкому другу Менделеева, в
депутации неловко участвовать. Входя по лестнице, мы решили, что начнем с
того, что явились как депутация. В разговоре станет понятно, о чем говорить.
На стук в дверь кто-то ответил: «Войдите» За перегородкой передней мы
увидали проф. А. Г. Столетова и остолбенели. Перспектива его встретить нам в
голову не приходила, а разговор при нем не прельщал. Мы стояли в коридоре и
переглядывались. Чей-то голос нетерпеливо сказал: «Ну что же, входите». И
показалась фигура Менделеева. Тогда один из нас объявил торжественным тоном:
«Депутация Московского Университета». Менделеев как-то стремительно бросился
к нам, постепенно вытеснял нас назад в коридор, низко кланялся, торопливо
жал всем нам руки. Он говорил «благодарю, очень благодарю, но извините, не
могу, никак не могу». Когда мы очутились в коридоре, он, держась рукой за
дверь, все еще кланялся, повторял «благодарю, не могу» и скрылся. Щелкнул
замок. Мы разошлись не без конфуза.
В этот день я пошел на заседание Московского губернского земства. Вспоминая
об утреннем посещении, я решил один отправиться опять к Менделееву, узнать,
что означал такой странный прием. Гостиница была в двух шагах. Мне ответили,
что Менделеев с почтовым поездом уехал назад в Петербург. Делать было
нечего. Но через несколько дней кто-то из профессоров при мне рассказал
моему отцу, что, заехав к Менделееву в назначенный час, он застал его на
отъезде. Менделеев объяснил, что приехал на несколько дней отдохнуть и
кое-кого увидать, но что здесь все рехнулись. Накануне ему преподнесли
«сюрприз» {71} председательствования, а на другой день в одно утро пришло 4
или 5 студенческих депутаций. Он принял одну, не зная в чем дело; остальных
не стал и пускать. Но поняв, что ему не дадут здесь покоя, поторопился
уехать.
Когда мы рассказали про наше посещение Фальборку, он не смутился. Он дал нам
тонко понять, будто на Менделеева было произведено властями давление, и что
его из Москвы удалили. Это объяснение нам больше понравилось. Я рассказал об
этом эпизоде потому, что он очень типичен. На почве дезорганизованности
студенческой массы, так фабриковали тогда депутации, которые считали себя в
праве говорить от имени всех.
А. И. Гуковского я потом видал очень часто. Годами он был немного старше
меня, но бесконечно старше опытом и развитием. В глазах моего поколения он и
его сверстники казались стариками, которые видали лучшие дни. Мы относились
к ним с уважением, но их не понимали и за ними не шли. В грубой форме это
сказалось, когда мы грозили уйти со Страстного бульвара. Это всегда
ощущалось позднее. Нас уже разделяла идейная пропасть. Говорю при этом
только про передовую молодежь нашего времени, не «белоподкладочников». Лично
я испытывал это с Гуковским. Я бывал у него очень часто, он меня просвещал
политически, давал мне литературу, но держался от меня в стороне. Я никогда
его не спрашивал, даже когда увидался с ним здесь, в Париже, узнал ли он
меня в числе тех, кто на Страстном бульваре заставил его замолчать. По той
или другой причине тогда он мне или не верил, или меня щадил. Скоро он был
арестован и посажен на три года в Шлиссельбургскую крепость. Несмотря на мою
близость с ним, я ни к чему не оказался примешан. Про его связь с активными
революционерами и про его деятельность я не знал ничего.
{72} Хочу добавить один штрих к обрисовке фигуры А. Гуковского. Когда я был
уже филологом и работал у проф. Виноградова, я получил письмо от Гуковского.
Выпущенный из Шлиссельбургской крепости, где в припадке душевного
расстройства он выбросился из окна и разбился, он жил где-то в провинции. В
это время я был занят одним предприятием, в котором участвовал и Виноградов.
Кружок студентов затеял издательство. Пользуясь отсутствием конвенции об
авторском праве, мы задумали выпускать переводы политических и исторических
классиков по грошовой цене.
Все работали даром: переводы оплачивались пятью рублями за лист. Мы могли
выпускать книги за четвертак. Виноградов руководил этим делом. В числе
намеченных переводов была книга Токвиля: "Lancien régime" (Старый порядок.).
Но сколько ни представляли Виноградову образчиков перевода, он их браковал.
Переводить Токвиля было трудно и было стыдно выпустить плохой перевод такого
стилиста, как он. Получив письмо от Гуковского, который прекрасно владел
пером (он сочинял все студенческие прокламации), я предложил ему
неудававшийся перевод. Он согласился и скоро прислал две главы на просмотр.
Они привели в восторг Виноградова; перевод был не только лучше других, но
хорош абсолютно. Мы послали ему деньги и ждали дальнейших глав. Неожиданно я
получил второе письмо от Гуковского. Переводя Токвиля, он нашел, что это
сочинение отсталое и что распространять его вредно, поэтому он от перевода
отказывается и полученные деньги возвращает назад. Не помню его аргументов.
Виноградов сам ему отвечал, настойчиво доказывая, почему сочинение Токвиля
полезно. Я же от себя добавлял, что он нас подводит и что его трудно сейчас
заменить. Он в своем письме подробно объяснил, почему доводы Виноградова его
не убедили; но так как {73} подводить он нас не хотел, то перевод он
все-таки кончит. Но не желая быть прикосновенным к сомнительному делу, от
отказывался от получения какой бы то ни было награды за труд.
Если события 87 года только поверхностно затронули русскую жизнь, то в моем
личном развитии они провели неизгладимую грань. Они впервые познакомили меня
с той средой, которую я раньше не знал и от которой меня охраняли; и не
только с ней познакомили, но, по курьезному недоразумению, я в ней сразу был
признан своим и мог в самом центре ее наблюдать. Это сближение с другими
людьми мне прежде всего самому себе показало, насколько, несмотря на мои
аттестаты и успехи в науках, я был отсталым. Однажды для решения какого-то
несогласия спросили моего мнения, считаю ли я Лассаля «теоретиком» или
«практиком»? Мне было стыдно признаться, что я почти не знал, кто такой и
что такое Лассаль. Чтобы себя не осрамить, мне пришлось поневоле
с ученым видом знатока
хранить молчанье в важном споре.
А в другой раз речь зашла о желательности чем-то отметить дату 19
февраля, а я не сразу сообразил, чем она замечательна. Не говорю уже о
книгах и журнальных статьях, на которых другие воспитывались и которых я не
читал и не знал. Эти пробелы было не трудно пополнить. Помню это счастливое
время, когда, по советам и указаниям новых старших друзей, я знакомился с
этой элементарной, но все еще модной литературой по политическим и
историческим вопросам и не переставая досадовал, сколько было в «гимназии»
потеряно зря драгоценного времени. Но книги, беседы, споры, на которых я
часто присутствовал, быстро поставили меня в курс этих вопросов.
Гораздо важнее было другое. Мало было оказаться «в курсе» вопросов. Надо
было выбирать и решать. Та новая среда, в которую тогда я вошел, уже давно
{74} для себя решала вопросы, которых я себе до сих пор и не ставил,
размышляла об «общем благе», о несправедливом устройстве современного
общества, о своей вине перед теми, кто в нем был обижен. На наше недавнее
прошлое многие из нее смотрели не теми глазами, что в моем прежнем кругу.
Реформы 60 годов им не казались драгоценным растением, которое нужно только
беречь и выращивать. Даже в самую творческую, героическую эпоху самодержавия
многие считали эти реформы слишком трусливыми. Не так ли судил даже Герцен в
своей полемике против Чичерина? В позднейшее время пошли еще дальше. Ю.
Мартов акт 19 февраля 1861 называл уже «великим грабежом крестьянской земли
для помещика». (Ю. Мартов, «Записки социал-демократа», Часть I, стр. 331).
На почве подобного понимания событий этого времени выросло не только
сопротивление продолжению и «увенчанию» Великих Реформ (Лорис-Меликов для
революционеров был предметом сначала осмеяния, а потом покушения), но
народилась и та роковая идея «цареубийства», которую с самопожертвованием и
героизмом стали осуществлять фанатики-народовольцы. Подобная тактика
исходила из веры, что свержение привычной исторической власти вызовет
народную Революцию, которая сумеет сразу построить новый и лучший социальный
и политический строй.
Я сам видал близких к «народовольцам» людей, которые думали, будто только
случайность, арест Желябова и А. Михайлова, помешали в марте 81 г. Великой
Революции разразиться тогда же. От таких надежд приходилось теперь
отказаться. Для «Революции» русский народ не оказался ни материально, ни
духовно готовым. Своей деятельностью и особенно своим успехом «народовольцы»
в нем подготовили только «реакцию». Самая мысль, после 61 года, сразу
поднять весь народ против «Царя» показала непонимание его психологии.
Организация «народовольцев» {75} без поддержки в народе, была легко
раздавлена простой «полицейской» техникой. Из этого теперь приходилось
делать выводы и искать для борьбы с «побеждавшей» реакцией новых путей.
Одни, наследники деятелей 60-х годов, по-прежнему верили в возможность
«сберечь и развивать» начала того нового строя, которые были даны в 60-ые
годы и были постепенно усвоены жизнью. Сюда относились и «судебные»
учреждения, и «Земские» установления; они могли укреплять в России
«законность», защищать «права человека», развивать и распространять
просвещение, подымать народное благосостояние. Делать это стало, конечно,
гораздо труднее теперь, чем тогда, когда за этим стояло и сочувствие и
содействие «Власти»; но добиваться этого, и особенно отстаивать то, что уже
было дано, защищать его от «разрушения» все же оставалось «возможным». Это
делали и судебные деятели, борясь законными средствами против нового,
внушаемого им сверху в судах направления, и земцы в борьбе с губернаторами,
и либеральные профессора при новом уставе; это особенно делала легальная
пресса, поскольку ей это было возможно.
Но как раньше, так и в это время, были и более нетерпеливые люди, которые не
могли удовлетвориться подобною осторожной тактикой, и хотели добиться
«сразу», «всего». Они были по взглядам и по темпераменту наследниками
«народовольцев», но все-таки уже научились из жизни, что прежняя тактика,
кроме разгрома, ни к чему не приводит. Надо было поэтому сначала создавать
себе поддержку и опору в народе, в наиболее многочисленных и обиженных
классах его.
Народу, который остался равнодушным к борьбе за Учредительное Собрание
против самодержавия, нужно было указывать на других более понятных,
доступных ему и близких «врагов». Среди революционеров по этому вопросу
мнения расходились; одни {76} видели подходящие революционные элементы в
крестьянстве, которое можно было поднимать на помещиков из-за его жажды к
земле, другие среди промышленных рабочих, которых угнетали хозяева
предприятий и на которых держался весь капиталистический строй. Отсюда вышли
две главные революционные партии.
Царя, еще не утратившего обаяния «Освободителя», можно было в глазах народа
превращать в пристрастного защитника «помещиков» и «фабрикантов» и тем его
авторитет подрывать. Но такой план должен был быть рассчитан надолго. Пока
же нужно было не «действовать», а только накапливать силы. Вместо «штурма»,
вести подкопную борьбу в исключительно трудных условиях для наступающих;
надо было быть осторожным, скрываться, чтобы преждевременно не обнаружить
себя; те, кто занимался подобной работой, среди крестьянства или среди
рабочего мира, естественно не могли своего серьезного дела компрометировать
ради участия в интеллигентских студенческих демонстрациях, как могли делать
те, кто «политикой» не занимался. Этим, может быть, объясняется тот
аполитичный характер студенческих беспорядков этого года, который успокоил и
обрадовал власть. Это не означало, что сами студенты были довольны общим
политическим положением; но на них отражался упадок этого времени.
Убежденные люди, способные собою для общего дела пожертвовать, принуждены
были пока скрываться в подполье и только там вести свою работу. Их время еще
не настало.
Но можно ли по человечеству удивляться, что ведя с большой опасностью для
себя такую работу, они с недовольством и недоверием смотрели на либеральных,
легальных деятелей, упрекали их за умеренность, постепенность, готовность к
компромиссам с врагом, подозревали их в способности изменить и предать? В
этом относительно многих была не только вопиющая несправедливость, но и
услуга, которую {77} революционеры этим оказывали общим врагам, то есть
настоящей реакции.
С этими настроениями я стал встречаться тогда и надо было среди них
выбирать. Всем своим прошлым, вероятно, и темпераментом я был связан с
людьми «либерального» направления. Но мне приходилось тогда встречаться и с
их идейными критиками, людьми преданными «революционному» делу.
Из мемуарной литературы об этой эпохе (Чернов и Мартов) я увидел потом, как
много из них были тогда хорошо со мною знакомы. Но в свою политическую
работу они меня не посвящали; я был не их лагеря. Говорить об этом чужим
могли только «болтуны или провокаторы». Эти категории были друг на друга
похожи;
только провокаторы были искуснее. Мне запомнился такой эпизод. Один из
подобных пропагандистов вздумал меня или переводить в свою «веру» или просто
зондировать; и он завел со мной разговор, что я мог бы быть полезен России
(лесть никогда не мешает); а в разговоре заявил, не допускающим возражения
тоном: «Ведь вы, конечно, социалист?». Меня задело это претенциозное
«конечно»; я ответил, что многое в экономической доктрине социализма я
признаю. Он внушительно пояснил, что социализм не экономическая доктрина, а
политическое учение и даже система морали. Маркс в «Капитале» на все дал
ответ. Этим суждением он мне интереса к себе не внушил. Чтобы от него
отвязаться, я ответил, что я не социалист, а держусь взглядов Л. Толстого.
Он тогда с разочарованием меня оставил в покое; но так как в этой отговорке
маленькая доля правды была, то об ней я должен здесь сказать несколько слов.
Конечно, название «толстовца», которым злоупотребляли тогда, часто было
вполне незаслуженно. Когда я позже самого Толстого узнал, я понял, почему
этих «хороших людей», которые думали, что идут вместе с ним, он сам не
считал своими {78} единомышленниками. У него и у них отправные точки были
различны.
Многие не поняли тогда, какую революцию во взглядах мира приносил с собой
Толстой, когда вслед за Христом стал отрицать ценность того, что люди
считали за благо, чем дорожили, из-за чего боролись между собой. Завет
Христа богатому юноше — раздать свое имение нищим, решал его личный, а вовсе
не социальный вопрос. Только на личный вопрос Христос и ответил богатому
юноше. Те же, кого называли «толстовцами», шли другою, мирскою дорогой. Они
старались построить лучшее общество, где можно было справедливее
пользоваться тем, что люди признавали за благо и отказываться от чего они не
хотели. Это другой подход к делу, который приближал их к «политикам» и
позволял сравнивать толстовцев с ними, а не с Толстым.
Личное знакомство с толстовцами у меня вышло случайно. Моя старшая сестра,
которая училась в классической гимназии С. Н. Фишер, не раз рассказывала
дома про их преподавателя
Новоселова, как
прекрасного учителя и человека. Он сам был сыном директора 6-ой Московской
гимназии; увлекся Толстым, бросил учительство и куда-то исчез из гимназии.
Еще до беспорядков, на естественном факультете, со мной слушал лекции
незнакомец в штатском платье, которого мы считали обыкновенным
вольнослушателем. Очутившись однажды рядом со мной на скамье, он сказал, что
знает мою сестру, и назвал свою фамилию. Это и был Новоселов. Мы
разговорились. Многими своими суждениями он показался мне интересен; я стал
к нему заходить и он постепенно мне излагал свои взгляды.
После несовершенства «государства» он обличал больше всего «революционные
партии». Они ставят себе правильный идеал, какого желают не только все люди,
но и самые государства, то есть идеал «справедливого общества». Но
осуществить такой идеал, {79} государства хотят властью, то есть «насилием»,
которое само есть отрицание справедливого отношения к человеку; ведь насилия
над собой не желает никто. Мы видим, что из-за этого вышло из «государства».
революционные партии хотят идти той же дорогой: захватить в свои руки
государственную власть. Их и ждет та же судьба. Одно из двух, — любил
говорить Новоселов, — либо понятие «справедливости», то есть завет не делать
другим того, чего не хочешь себе, свойственно людям, и тогда они сами свою
жизнь построят на этом, либо оно им не свойственно, у всех мораль
готтентотов, и тогда с таким людским материалом для построения справедливого
общежития нет другого средства, кроме насилия, что непременно ведет к «шигалевщине».
Это исход, но при нем нельзя говорить ни о «свободе», ни о «справедливости».
Вместо захвата государственной власти, то есть простой перемены
«насильника», надо людям на практике показать «общество», где живут по
справедливости и без насилия. Если люди увидят подобное общество, они по
этой дороге пойдут; как при переправе через опасную реку все последуют за
тем, кто укажет им брод. Не пойдут за этим только ненормальные люди, которых
из человеколюбия другие будут лечить, а не карать и не искоренять. Новоселов
для этого дела собирался устроить колонию; он приобрел землю в Тверской
губернии, Вышневолоцкого уезда, на берегу прекрасного озера.
На этой земле и должна была жить пробная колония единомышленников; при земле
был сосновый лес, который он подарил крестьянам соседней деревни. Колонии
пока еще не было, но Новоселов так увлек меня своей преданностью этой идее,
что я принял его приглашение поехать к нему, пока там он один, и провести с
ним несколько времени. И поехал я не один, а с нашим общим другом и
товарищем по естественному факультету, сыном профессора органической химии,
Марковниковым, который позднее стал {80} моим коллегой по 3-ей
Государственной Думе. Мы там прожили около месяца. Временно, пока колонии
еще не было, были у Новоселова двое «рабочих»: старик-сторож с женой,
которая была кухаркой. Они жили в особом строении-кухне, куда мы трое ходили
обедать, за общим с ними столом, и ели все из одной общей чашки. Сами же
жили в главном доме, обходились без всякой прислуги, спали на полу, на сене.
Кроме того, исполняли полевые работы изредка с помощью сторожа, или даже
наемных рабочих. Довели свои личные потребности до возможного минимума, даже
не пили чаю; я в это лето бросил курить. Мне и тогда было ясно, что в
современных условиях жизни и техники, при разделении труда, жить
исключительно своим трудом невозможно. Для этого надо бы уехать на
необитаемый остров. Но у Новоселова оставались в резерве другие доводы за
колонию. Правильность и жизненность поставленной цели он измерял качеством
действий, которые она требовала от человека, удовлетворением, которое эта
деятельность давала ему.
— Посмотри, — говаривал он, — мы исполняем трудную работу, но нам радостно
понимать, что она нужна и полезна; мы ведь видим ее результаты немедленно:
скосили луг, убрали сено, вспахали и засеяли пашню и т. д. Это всем ясно. И
явная польза от этой работы мирит нас с трудом и усталостью. Ну, а в чем
проходит работа революционных политических партий? На что уходит их время?
Печатать прокламации, распространять запрещенную литературу, натравливать
одних на других, прятаться от полиции, лгать на допросах... День проходит за
днем в этих унижающих достоинство человека занятиях, а осязательных
результатов от этой деятельности не видит никто... Они далеко впереди, да
еще и очень сомнительны.
Зимой, когда уже образовалась колония, я еще раз ненадолго приехал туда.
Кроме Новоселова, были там Ф. А. Козлов, д-р Рахманов, А. В. Алехин, {81}
скромный лаборант химической лаборатории, всегда покорно и молча работавший
в ней, вдруг как бы сразу понявший, что все это дело — «не то», бросивший
лабораторию и поступивший в колонию. Он был младшим братом известного
общественного деятеля Аркадия Алехина, бывшего кажется Курским или
Воронежским городским головой. Когда в 1906 году шла избирательная кампания
в 1-ую Думу, и я ездил по России агитировать за кадетскую партию, я там
встретился с ним. В колонии были еще две подруги, окончившие Высшие Женские
курсы, В. Павлова и М. Черняева. Ее брат стал позднее моим лучшим другом. Но
это другая эпоха, и об нем я скажу несколько слов в другом месте. Самым
глубоким человеком в этой колонии был Ф. А. Козлов, задумчивый и молчаливый,
напоминавший, если не лицом, то головою Сократа; у него была своя
собственная теория. Никакого справедливого общества, думал он, не может
существовать, пока люди не будут иметь добрых чувств друг к другу. Поэтому
нужно думать только о том, как эти чувства в людях воспитывать и развивать.
Все остальное приложится. А добрые чувства слагаются из сострадания к чужому
несчастью, естественного желания ему помогать, как естественен порыв поднять
упавшего на улице человека, и из гораздо более сложного и трудного чувства
сорадования, то есть радости от чужого счастья, противоположного более
естественной «зависти». Потому и должно начать с того, что легче, то есть в
себе развивать сострадание. Для этого нужно жить в той среде, где люди
страдают, не от случайностей, в роде «болезней», не от капризов и
требовательности, а от несправедливости мира, который их заставляет делать
то, что им лично не нужно, но для пользы других. В этих условиях живет наше
«крестьянство», труд которого кормит Россию; эти условия и воспитали в
крестьянстве подлинные «христианские чувства». Те, кого мы тогда в общежитии
{82} называли толстовцами, были часто совсем не схожи друг с другом. Общее у
всех было одно. Преобладание у всех моральной точки зрения, которая
определяла их вкусы, взгляды и жизнь. Из-за этого к ним причисляли Л. Н.
Мореса, который в это время, как и я, приехал в колонию их навестить, не
состоя ее членом. Толстовцы с ним очень дружили, как со своим человеком; но
у него не были ничего общего с ними, кроме повышенного, «морального
чувства».
Он был типичный интеллигент, кабинетный ученый, по наружному виду и образу
жизни аскет, с лицом отшельника или подвижника, смотревший на всех через
очки серьезными, грустными глазами. Он казался всегда несчастным,
полуголодным и утомленным. Моя сестра Ольга, в 1904 г. умершая сестрой
милосердия на Японской войне, имела в жизни непреодолимую слабость ко всем
несчастным. Увидав раз у меня Мореса, она была так потрясена его видом, что
не могла успокоиться; при выдающихся литературных способностях, она была до
неправдоподобия непонятлива к математике. Чтобы Моресу помочь, она добилась,
что он был приглашен давать ей уроки по математике; но и он принужден был по
явной бесполезности от них отказаться. Сам Морес в убогих номерах Семенова
на Сретенской улице был занят писанием какого-то сочинения, которое должно
было для него разрешить все вопросы о жизни.
Его лозунгом было naturam sequi (Следовать за природой.), так как он был
уверен, что природа людей хороша и на ней все можно построить. Он плохо
владел языками и иногда прибегал к моей помощи, чтобы я рассказывал ему
содержание того, что он сам не мог прочесть. Из этих пересказов я знаю, что
он серьезно занимался теорией Мальтуса и изучал тех ученых, которые пытались
его опровергать. Я переводил для него книжку Каутского "Der Einfluss der
{83} Volksvermehrung auf den Fortschritt der Gesellschaft" (Влияние
размножения населения на прогресс общества. - ред.). Другой раз я должен был
достать "Revue Socialiste" («Социалистический вестник»), где была статья,
направленная за или против (теперь не помню) примечаний Чернышевского к
«Миллю»; мне это памятно, так как я не забыл подозрительного удивления в
книжных магазинах, когда я студентом спрашивал там "Revue Socialiste".
Наконец кто-то мне объяснил, что единственный человек, у которого этот
журнал можно было найти, был В. И. Танеев, старший брат известного
музыканта, бывший раньше присяжным поверенным, а теперь живший на покое, в
своем доме в Обуховом переулке или имении Демьяново около Клина. Танеев эту
книгу мне дал, но не на руки, а чтобы я читал у него. Это было началом
личного моего с ним знакомства; с отцом он был знаком уже раньше. Потом он
предложил мне составить каталог для «части» его библиотеки, исключительной
по ценности и интересу.
Но не буду больше о нем говорить, хотя это очень заметная и оригинальная
фигура старой Москвы; всего не перескажешь. Да и Танеев был «уникум», ни на
кого не похожим. Его старший сын женился на моей второй сестре и погиб во
время отступления белых войск через Сибирь на Восток.
Но возвращаюсь к самой колонии. Я прожил в ней очень недолго и вернулся в
Москву «очарованный». Иллюзии, будто они дали пример, за которым весь мир
постепенно последует, у меня не было; но я видел, что то, чего жаждали эти
люди, то есть найти такой образ жизни, который удовлетворял бы их «совесть»,
ими был действительно найден. Они все были счастливы этим. Тогда была зима,
свобода от страдных сельских работ, но труда по домашнему хозяйству хватало
на всех. Были заняты все, ничем не гнушаясь. Бывшие «курсистки» готовили
пищу, стирали наше {84} белье, шили и штопали. Доктора и ученые чистили
выгребные ямы. Сам тщедушный Морес что-то мастерил, хотя и я, и он, как
гости, были на особом положении. Все это делалось с радостью и убеждением,
что за то зло, которое господствует в мире, они более не «ответственны»; то,
что лично они могли сделать, чтобы в нем не участвовать, они теперь сделали.
Всё это было предметом горячих бесед, которые велись в колонии вечером. Была
общая атмосфера какого-то всеобъемлющего «медового месяца» наступившего
счастья. И это было не только мое мимолетное впечатление. Оно подверглось
своеобразной проверке. Узнав от меня о колонии, моя мачеха была непрочь
посмотреть ее своими глазами. Случай представился; ближайшим летом она
гостила у знакомых в Тверской губернии, недалеко от колонии. Она и решилась
без приглашения и предупреждения поехать туда вместе с вдовой композитора
Серова, известной тогда общественной деятельницей, и Л. Е. Воронцовой,
большим другом мачехи, которая тогда была очень «лево» настроена.
Они там пробыли не более суток, но, по словам мачехи, были покорены тем, что
увидели. Мачеха повторяла, что увидела там Тургеневское «Лазурное царство».
Такой подход к колонии был чужд для меня, но все же сходился с моим
впечатлением. Когда я зимой из колонии вернулся в Москву, я написал
Новоселову, — напомнил ему наши прежние разговоры и признавал, что он и его
друзья для себя настоящую дорогу нашли; на их лицах было написано, что они
победили. В ответ я получил от Новоселова такое восторженное письмо, что
себя спрашивал, не написал ли я чего-нибудь лишнего! Он как будто ждал моего
«немедленного» вступления к ним. Потом мне говорила М. В. Черняева, что,
прочтя мое письмо, он немедленно, сгоряча, написал мне этот ответ. Но когда
он мое письмо им прочел, они не нашли в нем того, что он «вычитал».
Новоселов был {85} вообще «энтузиаст». Приблизительно через несколько
месяцев после этого он прислал мне другое письмо. В одной из подобных
колоний, кажется, в Смоленской губернии, полиция сделала обыск и увезла с
собой много бумаг. В этом ничего особенного, ни тем более радостного не
было. Это была очень обычная «реакция» власти на то, чего она понять не
могла. Но Новоселов был в полном восторге: «Начинается». «Власть поняла,
откуда ей грозит настоящая опасность. Эти маленькие искры соединятся скоро в
общий костер и т. д.»
Конец Новоселовской колонии был очень трагичен, но пришел не оттуда, откуда
его ожидали. Он показал, что как ни старались толстовцы развивать в себе и в
людях добрые чувства, это не всегда удается. Иллюзии колонистов были разбиты
действительностью.
Через немного времени, я уже не помню точно когда именно, окружающая колонию
крестьянская среда сделала из ее существования совсем не те выводы, на
которые рассчитывали члены колонии. Узнав, что соседние «господа» очень
добрые и даже советуют «злу не противиться», двое из соседней деревни пришли
и для «пробы» увели лошадь только на том основании, что она самим им нужна.
В колонии велись переговоры: как на этот факт реагировать? Можно ли
обратиться к властям? Было, конечно, решено на этот путь не вступать, но
послать одного из своих, чтобы усовестить крестьян и отдать похитителей на
суд самой деревни. На другой день к ним пришла вся деревня; колония
торжествовала, думая, что в них совесть заговорила. Но они ошиблись:
крестьяне пришли взять и унести с собой всё, что у них еще оставалось. Я там
сам не был, а о подробностях они не любили рассказывать: но после этого
оставаться в колонии никто не хотел; все оттуда уехали, а имение было
куплено кем-то в личную собственность. Сам
Новоселов скоро
принял «священство», стал миссионером и в последний перед революцией год в
специальной духовной печати обличал Распутина.
О дальнейшей судьбе остальных я не знаю. Иногда встречал Мореса; он был
все тем же скромным аскетом, жил впроголодь, погруженный в мысли и книги,
никому не завидуя, ничего для себя не добиваясь.
Однажды, узнав, что он читает доклад в Юридическом обществе, я туда пошел;
он читал статистическое исследование под заглавием: «Питание народных масс».
Я узнал на этом собрании, что он уже много докладов читал, стал авторитетным
статистиком и пользовался большим уважением. Потом он уехал куда-то на юг;
доходили слухи, что он там где-то «профессорствовал», но ничего больше о нем
не слыхал.
«Толстовство» прошло без влияния на строй русского общества; толстовцы были
хорошие, но все-таки единичные люди.
Они задавались недостижимой целью — сочетать мир и культуру с учением
Христа, то есть повторяли то, что сделал весь мир, когда стал считать и
называть себя «христианским». Этим он улучшил мирские порядки, но Христа
«исказил». Тоже было с «толстовцами» направления Новоселова. Поэтому их
попытки забыли, зато не забыли и не забудут самого Толстого, который хотел
«воскресить» перед людьми настоящего Христа, освободить его от внесенных в
его учение мирских компромиссов.
Судьба мне позволила издали видеть попытку этих толстовцев и наблюдать, как
жизнь оказалась сильнее; но в годы исканий настоящей дороги они были ценны
моральными требованиями к отдельному человеку и к целому обществу; люди
вообще были склонны пренебрегать указаниями собственной совести, то есть тем
добром, которое заложено в душе каждого человека, пренебрегать указаниями
совести во имя «общего блага», а потом даже просто во имя «воли народа», то
есть на деле той части его, которая {87} «многочисленнее» или просто
«организованнее» в данный момент.
Когда на «аморальность» революционеров указывали сторонники государства,
которое само требовало для своих врагов смертной казни, такой их довод не
убеждал. Но когда призыв к достоинству и неприкосновенности человеческой
личности исходил от «толстовцев», он и окаменелых людей мог, если не
покорять, то «смущать». Это я увидел на процессе «толстовцев», которые во
время войны, в разгар патриотического подъема в России, решились выступить
против войны, не на помощь врагам, а во имя Христова учения. Даже военных
судей они поколебали, ибо не были похожи на современных проповедников мира.
Пусть были наивны настроения Козлова, который, чтобы «улучшить душу» людей,
отыскивал среду, где «страдают»; но он все-таки хотел развивать в человеке
те его лучшие свойства, которые отличают его от зверей.
Революционеры же, начиная с Ткачева и кончая Лениным, ценили в политических
деятелях то, что в них было звериного, а сострадание, жалость и человечность
презирали, и вместе со своими политическими врагами считали, по знаменитому
выражению H. E. Маркова в Государственной Думе, «слюнявой гуманностью».
В 20 лет, то есть в критический человеческий возраст среди русской
общественности, с кем было мне по пути? Мои симпатии были с теми
представителями «Великих Реформ», которые хотели продолжать улучшать
государство на началах законности, свободы и справедливости, и для этого
исходить из того, что уже существует реально, то есть и как отдельная
«личность» с ее природными свойствами, и как уже создавшееся раньше нас
«государство». Они были теми «данными», которые нужно было улучшать, не
разрушая, стараясь сочетать «идеал» и «действительность». Этой трудной, но
не безнадежной задаче и служили {88} «либеральные деятели».
Но что было делать студенту, если не удовлетвориться советами министра
Делянова, которые он при своем посещении Московского Университета дал
студенчеству, говоря, что их дело «учиться, учиться и только учиться»? У
студентов, вопреки этим словам, было все-таки свое, доступное и их
воздействию зло, с которым им самим можно было сейчас же бороться. Этим злом
было правило, будто студенты «только отдельные посетители Университета» и
запрет им всяких действий, носящих коллективный характер. Жизнь и раньше
проходила мимо таких запрещений, особенно после встряски 87 года. Но борьба
с ним происходила, если не прямо в подполье, то и не открыто, не по «праву»,
то есть «легально».
Здесь виделся какой-то исход. В этом русле и пыталась пойти в это время моя
студенческая работа. Она, по необходимости, была очень скромной и мелкой.
В Университете, несмотря на велеречивые запреты, все-таки существовали
землячества, то есть объединения уроженцев одного города, часто гимназии;
связь между ними в чужом городе была слишком естественна и не допустить ее
было нельзя. Эти землячества носили самый разнообразный характер, в
зависимости от их состава и условий жизни. У меня, как москвича, своего
землячества не было, но потребность организованного общения была так велика,
что я немедленно поступил в два чужие землячества, куда меня допустили —
Нижегородское и позднее Сибирское. И мои старания завершены были тем, что я
с несколькими москвичами (тут я встретил наконец товарища из гимназии
Положенцева) — создал Московское Землячество. Приходилось преодолевать для
этого косность многих москвичей, которые не понимали, зачем это нужно: но
дело было все-таки сделано. И Московское землячество вышло наиболее
многочисленным. На первом учредительном собрании нашем {89} Положенцев — и
именно с его стороны это было мне лестно — предложил выразить мне
благодарность, как его инициатору.
Оживление земляческой жизни, объединение их между собой и создание
Московского Землячества — были только одним из шагов к организации
студенчества, как целого, а не как «отдельных посетителей Университетского
здания». Затем пошла речь об «объединении» этих землячеств, для общих для
них всех целей. Позднее в них самих началась борьба за их самоценность, за
независимость от политических направлений. Но первый шаг был уже сделан.
Другая дорога, по которой мы пошли к той же цели, была тоже не выдумана, а
существовала давно, и мы только ее расширили и углубили. На Медицинском
факультете давно существовал институт курсовых «старост», избираемых самими
студентами. Они не были запрещены, так как были полезны для самих
профессоров, чтобы помогать им разделять студентов на группы, для
практических занятий в клиниках и лабораториях. Мы задумали этот частный
«институт» сделать всеобщим, распространить на все факультеты и курсы. При
неорганизованности студентов не было лиц, которые, по своему положению,
должны были бы об этом подумать. Это была частная инициатива студентов,
которые сблизились и решили действовать по пословице — кто палку взял, тот и
капрал.
Мы сначала на всех курсах отыскивали и привлекали сторонников этого плана,
обдумали, как его курсам представить, чтобы их сразу не запугать. А потом,
пользуясь облегчением, которое наступило в студенческой жизни после
Брызгалова, проводили сначала «идею», а потом и самые выборы; сделать это
было не трудно. Те, кто давали и защищали эту идею на курсе, и были
обыкновенно выбраны старостами. Так сучилось со мной. Этот институт
вводился, по тогдашнему выражению, «явочным порядком». {90} Разрешения,
конечно, не спрашивали, да оно и не было нужно. Профессора к нему относились
сочувственно. Курсовые старосты стали потом намечать общего, уже
факультетского старосту, с которым держали постоянную связь. Представители
же всех 4-х факультетов создали таким образом «студенческий центр». Функции
всех этих выборных лиц были только передаточные; через них устанавливалась
связь между курсами и студенчество сделалось организованным. Никакого
решения они принимать не могли. За то в сфере взаимного осведомления этот
аппарат был очень полезен и бесконечно удобнее, чем землячества. Через
старост все курсы по аудиториям могли быть сразу извещены о всем, что надо
было срочно им сообщить. Отчасти в шутку, но частью и всерьез — мы называли
их громкой кличкой «боевая организация». Так, при том же уставе, фактически
уже изменялись условия студенческой жизни действиями самой студенческой
среды. На эти мелочи и ушли мои первые два года пребывания в Университете.
Вернуться к оглавлению
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.lib.ru/
OCR Nina & Leon Dotan
ldnleon@yandex.ru
{00} - № страниц, редакционные примечания даны
курсивом.
Здесь читайте:
Маклаков Василий
Алексеевич (1869-1957), депутат II, III и IV Дум от Москвы.
Новоселов Михаил
Александрович (1864-1938), епископ Марк.
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
Депутаты Государственной Думы
в 1905-1917 гг. (биографический указатель).
Меморандум членов Центральной юридической комиссии с изложением
пожеланий в связи с Женевским соглашением 1926 г. Перевод с французского
языка. (документ, подписанный Маклаковым).
В. А. Маклаков — Б. А.
Бахметеву. Париж, 7 декабря 1919 года.
В. А. Маклаков — Б. А.
Бахметеву. Париж, 21 октября 1920 года.
|