С.Ф Платонов

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

С.Ф. Платонов

Полный курс лекций по русской истории

Лекции по русской истории

Время царя Алексея Михайловича (1645-1676)

В 1645 г. скончался царь Михаил Федорович, а через месяц умерла и жена его, так что Алексей Михайлович остался сиротой. Ему было всего 16 лет, и, конечно, он не самостоятельно начал свое замечательное царствование; первые три года государством правил его воспитатель Борис Иванович Морозов. Морозов был человек несомненно способный, но, как умно выразился Соловьев, "не умевший возвыситься до того, чтобы не быть временщиком". Три года продолжалось его "время", время лучшее, чем при Салтыковых, но все-таки темное.

На бедную, еще слабую средствами Русь при Алексее Михайловиче обстоятельства наложили столько государственных задач, поставили столько вопросов, требовавших немедленно ответа, что невольно удивляешься исторической содержательности царствования Алексея Михайловича.

Прежде всего внутреннее неудовлетворительное положение государства ставило правительству много задач юридических и экономических; выражаясь в челобитьях и волнениях (т. е. пользуясь как законными, так и незаконными путями), - причем волнения доходили до размеров разинского бунта, - они вызвали усиленную законодательную деятельность, напряженность которой нас положительно удивляет. Эта деятельность выразилась в Уложении, в Новоторговом уставе, в издании Кормчей книги и, наконец, в массе частных законоположений.

Рядом с крупными вопросами юридическими и экономическими поднялись вопросы религиозно-нравственные; вопрос об исправлении книг и обрядов, перейдя на почву догмата, окончился, как известно, расколом и вместе с тем сплелся с вопросом о культурных заимствованиях. Рядом с этим встал вопрос об отношении церкви к государству, ясно проглядывавший в деле Никона, в отношениях последнего к царю.

Кроме внутренних вопросов; назрел и внешний политический вопрос, исторически очень важный, - вопрос о Малороссии. С ее присоединением начался процесс присоединения к Руси отпавших от нее волостей, и присоединение Малороссии, таким образом, было первым шагом со стороны Москвы в деле ее исторической миссии, к тому же шагом удачным. До сих пор Литва и Польша играли в отношении Руси наступательную роль; с этих пор она переходит к Москве.

Со всеми этими задачами Москва, еще слабая, еще не готовая к их решению, однако, справлялась: государство, на долю которого приходилось столько труда, не падало, а росло и крепло, и в 1676 г. оно было совсем иным, чем в 1645 г.: оно стало гораздо крепче как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния.

Только признанием за Московским государством способности к исторической жизни и развитию можно объяснить общие причины этого явления. Это был здоровый организм, имевший свои исторические традиции и упорно преследовавший сотнями лет свой цели.

Внутренняя деятельность правительства Алексея Михайловича

Первые годы царствования и Соборное Уложение.

Князь Яков Долгорукий, человек, помнивший время Алексея Михайловича, говорил Петру Великому: "Государь, в ином отец твой, в ином ты больше хвалы и благодарения достоин. Главные дела государей - три: первое - внутренняя расправа и главное дело ваше есть правосудие; в сем отец твой больше нежели ты сделал". Эти слова показывают, какое высокое мнение сложилось у ближайших потомков "гораздо тихаго" царя о его законодательной деятельности: его ставили даже выше Петра, хотя последний в наших глазах своими реформами и перерос отца.

К сожалению, вышеприведенные слова Долгорукого не могут быть относимы к первым трем годам царствования Алексея Михайловича, когда дела государства находились в руках вышеупомянутого Морозова: будучи опытным администратором, Морозов не любил забывать себя и свою родню и часто общие интересы приносил в жертву своим выгодам. Как дядька Алексея Михайловича, он пользовался большим влиянием на него и большой его любовью. Имея в виду обеспечить свое положение, он отстраняет родню покойной царицы и окружает молодого царя "своими". Далее, в 1648 г., временщик роднится с царем, женясь на Милославской, сестре государевой жены. В свою очередь, опираясь на родство с царем и на расположение Морозова, царский тесть Илья Данилович Милославский, человек в высшей степени корыстный, старался заместить важнейшие государственные должности своими не менее корыстолюбивыми, чем он, родственниками. Между последними особую ненависть народа навлекли на себя своим лихоимством начальник Пушкарского приказа Траханиотов и судья Земского приказа Леонтий Плещеев, действовавшие во имя одной и той же цели слишком уже явно и грубо. В начале июня 1648 г. это вызвало общий ропот в Москве, случайно перешедший в открытое волнение. Царь лично успокоил народ, обещая ему правосудие, и вместе с тем нашел нужным отослать Морозова из Москвы в Кириллов монастырь, а Траханиотов и Плещеев были казнены. В связи с московскими волнениями летом, в июле, произошли беспорядки в Сольвычегодске, в Устюге и во многих других городах; везде они направлялись против администрации.

Вскоре после московских беспорядков правительство решило приступить к составлению законодательного кодекса. Это решение невольно связывается в нашем представлении с беспорядками: такой давно не виданный факт, как открытый беспорядок в Москве, конечно, настойчивее и яснее всего показал необходимость улучшений в деле суда и законодательства. Так понимал дело и патриарх Никон; он говорил, между прочим, следующее: "Всем ведомо, что собор был (об Уложении) не по воле, боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради". Что в то время, т. е. в 1648-1649 гг., в Москве действительно чувствовали себя неспокойно, есть много намеков. В начале 1649 г. один из московских посадских, Савинка Корепин, осмелился даже утверждать, что Морозов и Милославский не сослали князя Черкасского, "боясь нас (т. е. народа), для того, что весь мир качается".

Необходимость улучшений в деле суда и законодательства чувствовалась на каждом шагу, каждую минуту - и правительством и народом. О ней говорила вся жизнь, и вопросом праздного любопытства кажется вопрос о том, когда было подано челобитье о составлении кодекса, о котором (челобитье) упоминается в предисловии к Уложению (этим вопросом много занимается Загоскин, один из видных исследователей Уложения). Причины, заставлявшие желать пересмотра законодательства, были двояки. Прежде всего, была потребность кодификации законодательного материала, чрезвычайно беспорядочного и случайного. С конца XV в. (1497 г.) Московское государство управлялось Судебником Ивана III, частными царскими Указами и, наконец, обычаем, "пошлиною" государственной и земской. Судебник был преимущественно законодательством о суде и лишь мимоходом касался вопросов государственного устройства и управления. Пробелы в нем постоянно пополнялись частными указами. Накопление их после Судебника повело к составлению второго Судебника, "царского" (1550 г.). Но и царский Судебник очень скоро стал нуждаться в дополнениях и потому дополнялся частными указами на разные случаи. Эти указы называются часто "дополнительными статьями к Судебнику". Они собирались в приказах (каждый приказ собирал статьи по своему роду дел) и затем записывались в "Указных книгах". Указной книгой приказные люди руководились в своей административной или судебной практике; для них указ, данный на какой-нибудь отдельный случай, становился прецедентом во всех подобных случаях и таким образом обращался в закон. Такого рода отдельных законоположений, иногда противоречащих друг другу, к половине XVII в. набралось огромное число. Отсутствие системы и противоречия, с одной стороны, затрудняли администрацию, ас другой - позволяли ей злоупотреблять законом. Народ же, лишенный возможности знать закон, много терпел от произвола и "неправедных судов". В XVII столетии в общественном сознании ясна уже потребность свести законодательство в одно целое, дать ему ясные формулы, освободить его от балласта и вместо массы отдельных законов иметь один кодекс.

Но не только кодекс был тогда нужен. Мы видели, что после смуты при Михаиле Федоровиче борьба с результатами этой смуты - экономическим расстройством и деморализацией - была неудачна. В XVII в. все обстоятельства общественной жизни вызывали общую неудовлетворенность: каждый слой населения имел свои pia desideria и ни один из них не был доволен своим положением. Масса челобитий того времени ясно показывает нам, что не частные факты беспокоили просителей, а что чувствовалась нужда в пересоздании общих руководящих норм общественной жизни. Просили не подтверждения и свода старых законов, которые не облегчали жизни, а их пересмотра и исправления сообразно новым требованиям жизни, - была необходимость реформ.

К делу составления кодекса были привлечены выборные люди, съехавшиеся на собор из 130 (если не более) городов. Среди выборных насчитывалось до 150 служилых и до 100 тяглых людей. Московских же дворян и придворных чинов на соборе было сравнительно мало, потому что от них теперь потребовали также выборных, а не допустили их, как прежде допускали, поголовно. Дума и освященный собор участвовали в полном своем составе. По полноте представительства этот собор можно назвать одним из удачнейших. (Мы помним, что на соборе 1613 г. участвовали представители только 50 городов). Этим выборным людям новое Уложение было "чтено", как выражается предисловие нового кодекса.

Рассматривая этот кодекс или, как его называли, "Уложение", мы замечаем, что это, во-первых, не Судебник, т. е. не законодательство исключительно о суде, а кодекс всех законодательных норм, выражение действующего права государственного, гражданского и уголовного. Состоя из 25 глав и почти тысячи статей, Уложение обнимает собой все сферы государственной жизни. Это был свод законов, составленный из старых русских постановлений с помощью права византийского и литовского.

Во-вторых, Уложение представляет собой не механический свод старого материала, а его переработку; оно содержит в себе многие новые законоположения, и когда мы всматриваемся в характер их и соображаем их с положением тогдашнего общества, то замечаем, что новые статьи Уложения не всегда служат дополнением или исправлением частностей прежнего законодательства; они, напротив, часто имеют характер крупных общественных реформ и служат ответом на общественные нужды того времени.

Так, Уложение отменяет урочные лета для сыска беглых крестьян и тем окончательно прикрепляет их к земле. Отвечая этим настоятельной нужде служилого сословия, Уложение проводит тем самым крупную реформу одной из сторон общественной жизни.

Далее, оно запрещает духовенству приобретать вотчины. Еще в XVI в. шла борьба против права духовенства приобретать земли и владеть вотчинами. На это право боярство да и все служилые люди смотрели с большим удовольствием. И вот сперва в 1580 г. было запрещено вотчинникам передавать свои вотчины во владение духовенства по завещанию "на помин души", а в 1584 г. были запрещены и прочие виды приобретения духовенством земель. Но духовенство, обходя эти постановления, продолжало собирать значительные земли в своих руках. Неудовольствие на это служилого сословия прорывается в XVII в. массой челобитных, направленных против землевладельческих привилегий и злоупотреблений духовенства вообще и монастырей в частности. Уложение удовлетворяет этим челобитьям, запрещая как духовным лицам, так и духовным учреждениям приобретать вотчины вновь (но прежде приобретенные отобраны не были). Вторым пунктом неудовольствия против духовенства были различные судебные привилегии. И здесь новый законодательный сборник удовлетворил желанию населения: им учреждается Монастырский приказ, которому с этих пор делается подсудным в общем порядке духовное сословие, и ограничиваются прочие судебные льготы духовенства.

Далее, Уложение впервые со всей последовательностью закрепляет и обособляет посадское население, обращая его в замкнутый класс: так посадские становятся прикрепленными к посаду. Из посада теперь нельзя уйти, зато и в посад нельзя войти никому постороннему и чуждому тяглой общине.

Исследователи замечали, конечно, тесную связь между всеми этими реформами и обычными жалобами земщины в первой половине XVII столетия, но недавно только в научное сознание вошла идея о том, что выборным людям пришлось не только "слушать" Уложение, но и самим выработать его. По ближайшему рассмотрению оказывается, что все крупнейшие новизны Уложения возникли по коллективным челобитьям выборных людей, по их инициативе, что выборные принимали участие в составлении и таких частей Уложения, которые существенно их интересов не касались. Словом, оказывается, что, во-первых, работы по Уложению вышли за пределы простой кодификации, и, во-вторых, что реформы, проведенные в Уложении, основывались на челобитьях выборных и проведены к тому же согласно с духом челобитий.

Здесь-то и кроется значение Земского собора 1648-1649 гг.: насколько Уложение было реформой общественной, настолько оно в своей программе и направлении вышло из земских челобитий и программ. В нем служилые классы достигли большего, чем прежде, обладания крестьянским трудом и успели остановить дальнейший выход вотчин из служилого оборота. Тяглые посадские общины успели добиться обособления и защищали себя от вторжения в посад высших классов и от уклонений от тягла со стороны своих членов. Посадские люди этим самым достигли облегчения тягла, по крайней мере в будущем. Вообще же вся земщина достигла некоторых улучшений в деле суда с боярством и духовенством и в отношениях к администрации. Торговые люди на том же соборе значительно ослабили конкуренцию иностранных купцов через уничтожение некоторых их льгот. Таким образом, велико ли было значение выборных 1648 г., решить нетрудно: если судить по результатам их деятельности, оно было очень велико.

Политическое значение момента.

Такова была победа средних классов на соборе 1648 г. От нового закона они выигрывали, а проигрывали их житейские соперники, стоявшие наверху и внизу тогдашней социальной лестницы. Как в 1612-1613 гг. средние слои общества возобладали благодаря своей внутренней солидарности и превосходству сил, так в 1648 г. они достигли успеха благодаря единству настроения и действия и численному преобладанию на соборе. И все участники "великого земского дела", каким было составление Уложения, понимали важность минуты. Одних она радовала: те, в чью пользу совершалась реформа, находили, что наступает торжество справедливости. "Нынеча государь милостив, сильных из царства выводит, - писал один дворянин другому, - и ты, государь, насильства не заводи, чтобы мир не поведал!" Некоторые даже находили, что следует идти далее по намеченному пути перемен. Так, курские служилые люди были недовольны своим выборным на соборе Малышевым и "шумели" на него, по одному выражению, за то, что "у государева у Соборного уложенья по челобитью земских людей не против всех статей государев указ учинен", а по другому выражению, за то, что "он на Москве розных их прихотей в Уложенье не исполнил". Но если одни хотели еще больше, чем получили, то другим и то, что было сделано, казалось дурным и зловещим. Закладчики, взятые из льготной частной зависимости в тяжелое государево тягло, мрачно говорили, что "ходить нам по колено в крови". По их мнению, общество переживало прямую смуту ("мир весь качается"), и обездоленной Уложением массе можно было покуситься на открытое насилие против угнетателей, потому что этой массы будто бы все боялись. Не одно простонародье думало таким образом. Патриарх Никон подвергал резкой критике Уложение, называя его "проклятою" и беззаконною книгой. По его взгляду, оно составлено "человеком прегордым", князем Одоевским несоответственно царскому указанию и передано Земскому собору из боязни пред мятежным "миром". Он писал: "То всем ведомо, что собор был не по воли, боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради". Разумеется, Никона волновали иные чувства, чем боярских закладчиков, в большой записке он доказывал, что первоначальные намерения государя заключались в том, чтобы просто собрать старые законы "ни в чем же отменно" и преподать их светскому обществу, а не патриарху и не церковным людям. Обманом же "ложнаго законодавца" Одоевского и междоусобием от всех черных людей вышел "указ тот же патриарху со стрельцом и с мужиком" и были допущены вопиющие нарушения имущественных и судебных льгот духовенства в новых законах, испрошенных земскими людьми. Поэтому Никон не признавал законности Уложения и не раз просил государя Уложение "отставить", т. е. отменить. Таково было отношение к собору и его Уложенной книге у самого яркого представителя и тогдашней иерархии. Можем быть уверены, что ему сочувствовали и прочие; реформа Уложения колебала самый принцип независимости и особенности церковного строя и подчиняла церковные лица и владения общегосударственному суду; мало того, она больно затрагивала хозяйственные интересы церковных землевладельцев. Сочувствия к ней в духовенстве быть не могло, как не могло быть и сочувствия к самому Земскому собору, который провел реформу. Боярство также не имело основания одобрять соборную практику 1648 г. В середине XVII столетия из рассеянных смутой остатков старого боярства как княжеского происхождения, так и с более простым "отечеством" успела сложиться новая аристократия придворно-бюрократического характера. Не питая никаких политических притязаний, это боярство приняло "приказный" характер, обратилось в чиновничество и, как мы видели, повело управление мимо соборов. Хотя новые бояре и их помощники, дьяки, сами происходили из рядового дворянства, а иногда и ниже, тем не менее у них был свой гонор и большое стремление наследовать не только земли старого боярства, но и землевладельческие льготы старого типа, когда-то характеризовавшие собой удельно-княжеские владения. Обработанные И. Е. Забелиным документы вотчин знаменитого Б. И. Морозова вводят нас в точное разумение тех чисто государственных приемов управления, какие существовали во "дворе" и в "приказах" Морозова. Вот эта-то широта хозяйственного размаха, поддерживаемая льготами и фактической безответственностью во всем, и послужила предметом жалоб со стороны мелкопоместного служилого люда и горожан. Уложение проводило начало общего равенства перед законом и властью ("чтобы Московскаго государства всяких чинов людям, от большаго и до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делех всем ровна") и этим становилось против московского боярства и дьячества за мелкую сошку провинциальных миров. Притязания этой сошки охранить себя посредством соборных челобитий от обид насильников московская администрация свысока называла "шумом" и "разными прихотьми", а шумевших - "озорниками". Тенденция Уложения и челобитья соборных людей никак не могли нравиться московской и боярской и дьяческой бюрократии.

Так, с ясностью обнаруживается, что созванный для умирения страны собор 1648 г. повел к разладу и неудовольствиям в московском обществе. Достигшие своей цели соборные представители провинциального общества восстановили против себя сильных людей и крепостную массу. Если последняя, не мирясь с прикреплением к тяглу и к помещику, стала протестовать "гилем" (т. е. беспорядками) и выходом на Дон, подготовляя там разиновщину, - то общественная вершина избрала легальный путь действий и привела правительство к полному прекращению Земских соборов.

Земский собор 1648 г. был самым полным, самым деятельным и самым влиятельным из соборов при новой династии. Почетно поставленные и обеспеченные казной на все времена работ в Москве, выборные люди привлекались иногда в ряды московской администрации не только для отдельных поручений, но и на должности по местному и центральному управлению. Им вместе с внешним почетом оказывалось и доверие. Но в то же время в обстоятельствах собора 1648 г. крылись уже причины быстрой развязки, конца соборов. Конец этот пришел так нежданно, что позднейшему наблюдателю он может показаться как бы переворотом в правительственной системе.

После собора об Уложении в Москве были еще соборы в 1650, 1651 и 1653 гг. Первый из них занимался вопросом об умиротворении Пскова, где тогда шло очень острое брожение. Два последних были посвящены вопросу о присоединении Малороссии. Последнее заседание собора 1653 г. происходило 1 октября, и более соборы в Москве не созывались. Можно думать, что от них московское правительство отказалось сознательно. После 1653 г., в тех случаях, когда признавалось необходимым обратиться к мнениям сведущих людей, в Москве созывали на совет уже не "всех чинов выборных людей", а представителей только того сословия, которое было всего ближе к данному делу. Так, в 1660, 1662-1663 гг. шли совещания бояр с гостями и тяглыми людьми г. Москвы по поводу денежного и экономического кризиса. В 1672 г. в Посольском приказе высшее московское купечество было привлечено к обсуждению армянского торга шелком; в 1676 г. тот же вопрос был предложен гостям в Ответной палате. В 1681-1682 гг. в Москве были две односословные комиссии: одна, служилая, занималась вопросами военной организации, другая, тяглая, - вопросами податного обложения; обе были под руководством одного представителя, князя В. В. Голицына, но ни разу не соединились в одну палату выборных. Только однажды члены служилой комиссии вместе с освященным собором и думой составили общее заседание для торжественной отмены местничества; но это, конечно, не был Земский собор в том смысле, как мы условились понимать этот термин. Прибегая к совету с экспертами в тех делах, где требовались специальные сведения, московская власть в общих делах, хотя бы и большой государственной важности, довольствовалась "собором" властей и бояр. Так, в 1673 и 1679 гг. экстренные денежные сборы ввиду войны с турками были назначены приговорами освященного сбора и думы. Ранее же такие сборы назначались неизменно Земскими соборами. Словом, после 1653 г. московское правительство систематически стало заменять соборы другими видами совещаний, на которые ему указывала традиция. Мы видели, что и комиссия сведущих людей при Боярской думе, и "соборы" властей и бояр существовали еще до смутного времени и были освящены еще большей давностью, чем выборные "советы всей земли". Признав последние нежелательными, легко обратились к первым, видя в них не меньше смысла, но больше удобств и безопасности.

Однако земские люди, заметив перемену в отношении власти к Земским соборам, не скрыли при случае, что со своей стороны они дорожат опальным учреждением. Когда в 1662 г. в смутную пору тяжелого денежного кризиса московское правительство неоднократно звало на совет московских гостей, людей гостиной и суконной сотен и черных сотен и слобод, то все эти люди в числе мер к пресечению кризиса предлагали созвать собор: "То дело всего государства, всех городов и всех чинов, - говорили гости и торговые люди, - и о том у великаго государя милости просим, чтобы пожаловал великий государь, указал для того дела взять изо всех чинов на Москве и из городов лучших людей по 5 человек, а без них нам одним того великаго дела на мере поставить невозможно". Черные люди просили того же: "О том великаго государя милости просим, чтобы великий государь указал взять изо всяких чинов и из городов лучших людей, а без городовых людей о медных деньгах сказать не уметь, потому что то дело всего государства и всех городов и всяких чинов людей". Но судьба соборов была уже решена, и великий государь соборов более не созывал.

После сказанного нами нет надобности много говорить о причинах прекращения соборов. Служа в XVII в. политическим органом средних классов московского общества, соборы были сначала в тесном единении с монархом, который в момент избрания своего сам был излюбленным вождем тех же средних классов. Дружное соправительство двух родственных политических авторитетов, царя и собора, продолжалось до того времени, пока верховная власть не эмансипировалась от сословных влияний и пока вокруг нее не сложилась придворно-аристократическая бюрократия. При первых же признаках разлада между земским представительством и "сильными людьми", между нижней и верхней палатами Земского собора 1648 г., правительственная среда перестает пользоваться помощью собора и прибегает к другим видам совещаний, существовавшим издавна в московском обиходе. Земскому собору перестают доверять, потому что связывают его деятельность с тем "в миру великим смятением", которое колебало государство в 1648-1650 гг. Власть ищет дальнейшей опоры уже не в соборах, а в собственных исполнительных органах: начинается бюрократизация управления, торжествует "приказное" начало, которому Петр Великий дал полное выражение в своих учреждениях.

Такова была внутренняя причина падения соборов. Не сомневаемся, что главным виновником перемены правительственного взгляда на соборы был патриарх Никон. Присутствуя на соборе 1648 г. в сане архимандрита, он сам видел знаменитый собор; много позднее он выразил свое отрицательное к нему отношение в очень резкой записке. Во второй половине 1652 г. стал Никон патриархом. В это время малороссийский вопрос был уже передан на суждение соборов. Когда же в 1653 г. собор покончил с этим вопросом, новые дела уже соборам не передавались. Временщик и иерарх в одно и то же время, Никон не только пас церковь, но ведал и все государство. При его-то власти пришел конец Земским соборам.

Внутренние затруднения.

В деле составления Уложения интересна, между прочим, та частность, что готовые статьи его обнародовались в виде отдельных законоположений и приводились в исполнение ранее выхода в свет самого Уложения, напечатанного только в мае 1649 г. Таким образом, в Москве знали о результатах законодательных трудов раньше 1649 г. и на многие реформы смотрели с неодобрением. Те люди, против интересов которых шли реформы, позволяли себе тихомолком говорить непристойные речи. Но вместе с тем волнение в Москве было заметно настолько, что на 6 января 1649 г. москвичи ждали беспорядков. Однако их не было. Любопытно при этом, что недовольные реформами (много было недовольных прикреплением посадских) считали виновниками нововведений "старых неприятелей" Морозова и Милославского. Про них со злобой говорили, что царь Алексей "глядит все изо рта бояр Морозова и Милославскаго; они всем владеют".

В Москве, однако, дело обошлось благополучно. Но через год (в начале 1650 г.) начались беспорядки во Пскове, а за Псковом взволновался и Новгород. Бунтовали против бояр (т. е. администрации) и против Морозова с его "приятелями-немцами". В это время по договору со Швецией правительство отпускало в Швецию крупные суммы денег и большие запасы хлеба. Вывоз денег и хлеба за границу народ счел за измену со стороны бояр. "Бояре шлют хлеб и деньги немцам, а государь того не ведает", - говорил народ и задерживал "до государева указу" шведских гонцов с деньгами, а также не давал везти хлеб. В Новгороде мятеж окончился скоро, но псковские жители волновались гораздо упорнее. Замечательно, что во всех волнениях начала царствования Алексея Михайловича преимущественно участвовали промышленные слои населения, посадские люди. Причину этого, конечно, надо искать в очень тяжелом положении этих классов в половине XVII в. Во Пскове мятеж принял обширные размеры и очень острый характер. Местные власти потеряли всякий авторитет. Псковичи творили насилия и над посланными из Москвы для расследования дела думными людьми. Тогда в Москве решили в виде острастки употребить против Пскова военную силу. Кн. Хованский с небольшим отрядом осадил город, но псковичи не сдавались. В июле 1650 г. озабоченное мятежом московское правительство решается отправить из Москвы епископа Рафаила Коломенского с выборными москвичами для увещания мятежников, и это увещание подействовало лучше войск Хованского. Псковичи послушались и принесли повинную. Как серьезно смотрело на этот мятеж московское правительство, видно уже из одного факта созвания по поводу мятежа Земского собора в июле 1650 г., постановления которого, впрочем, неизвестны. Вероятно, они отличались мягкостью. Правительство вообще избегало тогда крутых мер, может быть, потому, что в то время была везде наклонность к волнениям; ни в одно царствование не было их так много, как в царствование Алексея Михайловича. Что волнения тогда были не в одном Пскове и что в Москве было не совсем спокойно, видно из того, что после собора в Посольский приказ были призваны московские тяглецы, которые получили здесь инструкции "извещать государя о всяких людях, которые станут воровские речи говорить".

В таком положении находились дела, когда назревал малороссийский вопрос. Из-за Малороссии Россия с 1654 г, втянулась в войну с Польшей. Несмотря на удачу войны, недостаток средств у правительства и плохое экономическое положение народа скоро дали себя знать. Правительству приходилось прибегать к экстренным сборам (в 1662 и 1663 гг. собиралась "пятая" деньга, как бывало при Михаиле Федоровиче), но и их не хватало, и правительство пробовало сокращать свои расходы. Однако, видя, что все такие попытки далеко не удовлетворяют желаемой цели, оно попробовало извернуться из затруднительного положения, произвольно увеличивая ценность ходившей монеты. В то время своих золотых у нас еще не было, а в обращении были голландские и немецкие червонцы, причем голландский червонец имел ценность одного рубля, а серебряный ефимок (талер) ходил от 42 до 50 коп., и, перечеканивая его в русскую серебряную монету, правительство из ефимка чеканило 21 алтын и 2 деньги, т. е. около 64 коп., и таким образом на каждом ефимке выгадывало 15-20 коп. (по словам Котошихина).

В этом, конечно, заключалась уже значительная выгода казне. Но ее хотели еще увеличить и стали ефимкам придавать ценность рубля; с этой целью клеймили их; клейменный ефимок везде принимался за рубль, неклейменные же ефимки ходили по обычной цене 42-50 коп. Такая мера правительства неминуемо повела к подделкам клейма на ефимках, а это последнее обстоятельство вызвало, в свою очередь, вздорожание припасов вместе с недоверием к новой монете. Тогда в 1656 г. боярин Ртищев предложил проект, состоявший в том, чтобы пустить в оборот, так сказать, металлические ассигнации, - чеканить медные деньги одинаковой формы и величины с серебряными и выпускать их по одной цене с ними. Это шло довольно удачно до 1659 г., за 100 серебряных коп. давали 104 медных. Затем серебро стало исчезать из обращения, и дело пошло хуже, так что в 1662 г. за 100 серебряных давали 300-900 медных, а в 1663 г. за 100 серебряных не брали и 1500 медных. Одним словом, здесь произошла история, аналогичная той, которая 80 лет спустя случилась с Джоном Ло во Франции. Почему же смелый проект Ртищева, который мог бы оказать большую помощь московскому правительству, так скоро привел его к кризису?

Беда заключалась не в самом проекте, смелом, но выполнимом, а в неумении воспользоваться им и в громадных злоупотреблениях. Во-первых, само правительство слишком щедро выпускало медные деньги и уже тем содействовало их обесцениванию. По словам Мейерберга, в пять лет выпущено было 20 млн. рублей - громадная для того времени сумма. Во-вторых, успеху дела помешали огромные злоупотребления. Тесть царя, Милославский, без стеснения чеканил медные деньги и, говорят, начеканил их до 100 тыс. Лица, заведовавшие чеканкой монеты, из своей меди делали деньги себе и даже позволяли, за взятки, делать это посторонним людям. Наказания мало помогли делу, потому что главные виновники и попустители (вроде Милославского) оставались целы. Рядом с этими злоупотреблениями должностных лиц развилась и тайная подделка монеты в народе, хотя подделывателей жестоко казнили. Мейерберг говорит, что, когда он был в Москве, до 400 человек сидело в тюрьме за подделку монеты (1661 г.); а по свидетельству Котошихина, всего "за те деньги" были "казнены в те годы смертной казнью больше 7000 человек". Сослано было еще больше, но зло не прекращалось; даже, говорят, из-за границы везли фальшивые деньги.

Таковы были причины, обусловившие неудачу московской финансовой операции. Прежде всего открытое недоверие к медным деньгам появилось в новоприсоединенной Малороссии, где от московских войск, получавших жалованье медными деньгами, вовсе не стали брать их. И на Руси проявилось то же самое: кредиторы, например, требовали от должников уплаты долга серебром и не хотели брать меди. Появилась с обесценением медных денег страшная дороговизна, так что многие умирали с голода, как говорит Котошихин, а в то же время подати увеличивались платежом "пятой деньги" на польскую войну. При таких обстоятельствах в Москве и других местах заметно стало волнение. Приписывая вину своего тяжелого положения нелюбимым боярам и обвиняя их в измене и в дружбе с поляками, в июле 1662 г. народ, знавший о злоупотреблениях при чеканке монеты, поднял открытый бунт в Москве против бояр и толпой пошел к царю в Коломенское просить управы на бояр. "Тишайший царь" Алексей Михайлович лаской успел было успокоить толпу, но ничтожные случайные обстоятельства раздули волнения снова, и тогда бунтовщики были усмирены военной силой.

Видя неудачный исход своего предприятия, и без мятежных протестов правительство решило в 1663 г. отменить медные деньги, стало выдавать войску жалованье серебром и запретило частным лицам не только производить расчеты на медные деньги, но даже и держать их у себя; представлялось на выбор: или самим сливать медные деньги, или в известный срок представить в казну и получить за каждый рубль медный только десять денег серебряных, т. е. 1/20 часть первоначального курса. Эта неудачно окончившаяся операция тяжело отозвалась на благосостоянии народа, очень и очень многих приведя к полному разорению.

Все волнения середины XVII в., имевшие в основе своей экономическую неудовлетворенность населения, питали чувство протеста в массах, способствовали их брожению и подготовили исподволь то громадное движение, которым завершилась общественная жизнь времени царя Алексея. Мы говорим о бунте Стеньки Разина. Бунт этот был чрезвычайно силен и серьезен и, кроме того, значительно отличался от предыдущих волнений. Те имели характер местный, между тем как бунт Разина имеет уже характер общегосударственной смуты. Он явился результатом не только неудовлетворительности экономического положения, как то было в прежних беспорядках, но и результатом недовольства всем общественным строем. Прежние волнения, как мы знаем, не имели определенных программ, они просто направлялись против лиц и их административных злоупотреблений, между тем как разинцы, хотя и не имели ясно сознанной программы, но шли против "боярства" не только как администрации, но и как верхнего общественного слоя; государственному строю они противопоставляли казачий. Точно так же и люди, участвовавшие в восстании, были не прежней среды: здесь уже не было, как раньше, на первом плане городское тяглое население. Движение началось в казачестве, затем передалось крестьянству и, только отчасти, городским людям - посадским и низшим служилым людям.

В объяснение причин этого крупного движения мы имеем два мнения, прекрасно дополняющих друг друга. Это мнения Соловьева и Костомарова (позднее появился очерк проф. Фирсова).

Во время Алексея Михайловича, говорит Соловьев, не только не прекратился выход в казаки известной части народонаселения, но, напротив, число беглых крестьян и холопей, искавших этим путем улучшить свое положение, еще увеличилось вследствие тяжелого экономического положения народа. С присоединением Малороссии беглецы направились было туда, но московское правительство, не желая признавать Украину казацкой страной, требовало оттуда выдачи бежавших. Таким образом вольной "сиротскою дорогою" оставалась только дорога на Дон, откуда не было выдачи. Народа на Дону поэтому все прибывало, а средства пропитания сокращались; в половине XVII в. выходы из Дона и Днепра, т. е. в Азовское и Черное моря, были закрыты Польшей и татарами: воевать казакам и "зипунов доставать" стало негде. Впрочем, оставались еще Волга и Каспийское море, но устье Волги находится в руках Московского государства, там стоит Астрахань. Однако казачество потянулось к Волге; но сначала образуются мелкие разбойничьи шайки, приблизительно с 1659 г. Скоро у этих шаек находится способный вождь, и движение, начавшееся в малых размерах, все расширяется, и из мелких разбойничьих отрядов образуется огромная шайка, которая прорывается в Каспийское море и там добывает себе "богатые зипуны". Но возвращение из Каспийского моря на Дон было возможно только хитростью: надо было мнимой покорностью достать себе пропуск домой, обязавшись вторично не ходить на море. Этот пропуск дан, но казаки понимают, что другой раз похода на Каспий им безнаказанно не сделать: после их первой проделки дорога с Волги в море закрыта для них крепко. Лишась таким образом последнего выхода, голытьба казацкая опрокидывается тогда внутрь государства и поднимает с собой низшие слои населения против высших. "Таков смысл явления, известного в нашей истории под именем бунта Стеньки Разина", - заключает Соловьев (см.: Ист. Росс., т. XI, гл. I). Надо, однако, заметить, что его объяснения касаются только казачества и не выясняют тех причин, по которым казачье движение передавалось и земским людям.

Что касается Костомарова, то последний видит в бунте эпизод исконной борьбы "двух коренных укладов русского быта, удельно-вечевого и единодержавного" (в XVII в. их приличнее назвать государственным и казачьим). Нашествие Стеньки Разина не удалось, потому что казачество выдохлось, оно не могло стать "новым началом", внести в жизнь что-либо свежее, не могло, потому что само по себе было "старым укладом" и подверглось старческому разложению. Надо при этом заметить, что Костомаров не считает здесь казачество чем-то отдельно существующим, - для него казачество не есть общество, образовавшееся вне государственной территории; для него оно совокупность всех недовольных общественным строем и уходящих из этого строя на окраины государства. И таких в XVII в. было очень много. Мастерским, хотя и односторонним обзором внутреннего состояния Московского государства Костомаров показывает, "что причины побегов, шатаний и вообще недовольства обычным ходом жизни (т. е. вообще причины появления казачества) лежал и во внутреннем организме гражданского порядка", и его исследование достаточно объясняет нам, каким образом казачий бунт стал земским (см.: Костомаров. "Монографии и исследования", т. II).

Вообще в деле Стеньки Разина необходимо различать эти две стороны: казачью и земскую. Движение было сперва чисто казачьим и носило характер "добывания зипунов", т. е. простого, хотя и крупного, разбоя, направленного против русских и персиян. Вожаком этого движения был Степан Разин, составивший себе шайку из так называемой "голытьбы". Это были новые казаки, люди беспокойные, всегда искавшие случая погулять на чужой счет. Число такого рода "голутвенных" людей на Дону все увеличивалось от прилива беглых холопей - крестьян и частью посадских людей из Московского государства. Вот с такой-то шайкой и стал разбойничать Стенька, сперва на Волге и затем на берегах Каспийского моря. Разгромив берега Персии, казаки с богатой добычей воротились в 1669 г. на Волгу, а оттуда направились к Дону, где Разин стал пользоваться громадным значением, так как слава о его подвигах и богатствах, награбленных казаками, все более и более распространялась и все сильнее привлекала к нему голутвенных людей. Перезимовав на Дону, Разин стал разглашать, что идет против московских бояр, и, действительно, набрав шайку, летом 1670 г. двинулся на Волгу, уже не с разбоем, а с бунтом. Взяв почти без боя Астрахань и устроив город по образцу казачьих кругов, атаман двинулся вверх по Волге и таким образом дошел до Симбирска. Здесь-то стала подниматься и земщина, повсюду примыкая к казакам на их пути, восставая против высших классов "за царя против бояр". Крестьяне грабили и убивали своих помещиков, соединялись в шайки и примыкали к казакам. Возмутились и приволжские инородцы, так что силы Разина достигли огромных размеров; казалось, все благоприятствовало его планам взять Нижний и Казань и идти на Москву, как вдруг его постигла неудача под Симбирском. Стенька потерпел поражение от князя Барятинского, у которого часть войска была обучена европейскому строю. Тогда, оставив крестьянские шайки на произвол судьбы, Разин бежал с казаками на юг и попытался поднять весь Дон, но здесь был схвачен старыми казаками, всегда бывшими против него, свезен в Москву и казнен (в 1671 г.). Вскоре было подавлено и земское восстание внутри государства, хотя крестьяне и холопы продолжали еще некоторое время волноваться, да в Астрахани еще свирепствовала казацкая шайка под начальством Васьки Уса. Но и Астрахань сдалась наконец боярину Милославскому, и главные мятежники были казнены.

Напряжение законодательной деятельности.

Теперь уместно будет возвратиться к обзору законодательной деятельности Алексея Михайловича, который мы начали оценкой Уложения 1648-1649 гг.

Мы уже говорили о значении этого Уложения, бывшего не только сводом законов, но и реформой, давшей чрезвычайно добросовестный ответ на нужды и запросы того времени. Оно одно составило бы славу царствования Алексея Михайловича, но законодательство того времени не остановилось на нем. Отношения между законодательством и жизнью таковы, что последняя всегда опережает первое, общественная жизнь всегда ускользает из рамок известного кодекса. Закон обыкновенно выражает и закрепляет собой один момент в течении государственной жизни и общественных отношений, между тем как жизнь непрестанно развивается и усложняется, с каждой новой минутой требует новых законодательных определений и упраздняет частности в законодательстве, словом, отражается на нем. Чем содержательнее жизнь, чем быстрее она прогрессирует, тем скорее и глубже совершаются изменения в законодательстве, и наоборот, чем больше застоя в жизни, тем неподвижнее законодательство. XVII век далеко не был временем застоя. Со времени Алексея Михайловича уже резкими чертами отмечается начало преобразовательного периода в жизни Московского государства, является сознательное стремление к преобразованию начал нашей жизни, чего не было еще при Михаиле Федоровиче, когда правительство строило государство по старым досмутным образцам. Общество жило напряженно, и эта напряженность жизни очень скоро отозвалась на Уложении тем, что оно стало отставать от жизни и требовало изменений и дополнений. И вот, начиная с 1649 г. и вплоть до эпохи Петра Великого, появляется множество так называемых Новоуказных статей, вносивших в Уложение необходимые поправки и дополнения. Полное собрание законов, составленное Сперанским, задавшимся мыслью вместить в него все указы правительства, но не достигшим этой цели, за время с 1649 по 1675 г. вмещает 600 с лишком указных статей, за время Федора Алексеевича - около 300, а о 1682 по 1690 г. (т. е. до единодержавия Петра) - до 625. В сумме это составляет до 1535 указов, дополняющих Уложение.

Большинство их имело характер частных указов - указов на случай, возникших путем дьячих докладов в Боярскую думу, но среди этих частных постановлений встречаются часто, уже при Алексее Михайловиче, довольно обширные и развитые законоположения общего характера, которые служат несомненным свидетельством быстрого государственного роста.

Из таких общих законоположений, носящих характер отдельного кодекса постановлений относительно одной какой-нибудь сферы народной жизни, замечательны следующие:

1) Указ о таможенных пошлинах с товаров, возникший из челобитья торговых людей. Надо сказать, что в Московском государстве было замечательное разнообразие торговых пошлин. Товары при их передвижении много раз подвергались подробной оценке и оплачивались пошлинами. Купец платил повсюду: с него брали явочную пошлину, езжую, мыт и т. п. И вот в XVII в. правительство стремится свести эти пошлины к немногим видам. Значительная соляная пошлина 1646 г., обязанная своим происхождением любимцу царя Алексея - Морозову, является подобной попыткой, имевшей своим результатом неудовольствие народа против ее виновника. Попыткой, аналогичной вышеупомянутой, представляется указ 1653 г. о "взимании таможенных пошлин с товаров в Москве и городах с показаниями, по сколько взять и с каких товаров" (Полн. собр. зак., т. 1, № 107).

2) Такое стремление к упрощению пошлин сказалось и в "Уставной грамоте" 30 апреля 1654 г., трактующей об откупных злоупотреблениях, и в ограничении некоторых пошлин, особенно приезжей, причем последняя заменялась известным процентом с каждого рубля оценки товара (Полн. собр. зак., 1, № 122).

3) В известном "Новоторговом уставе" 1667 г. (Полн. собр. зак., 1, № 408), заменившем все торговые сборы прежнего времени одним сбором десяти денег с рубля, с особенной ясностью отражается вышеупомянутое желание правительства: вновь учрежденную пошлину в 10 денег постановлено было взимать с продавца при продаже товара; но в случае, если он заплатил часть ее раньше при покупке товара, он уплачивал при продаже его только то, что оставалось до 10 денег. Новоторговый устав, состоящий из 101 статьи (94 ст. + 7 дополнительных), представляет собой целое законодательство о торговле. В нем очень подробно разработаны правила относительно торговли русских купцов с другими государствами и торговли иностранцев в Московском государстве. Иностранцам была запрещена, между прочим, розничная торговля, продавать же оптом они могли только московским купцам и купцам тех городов, где они сами торговали. Этим, конечно, старались провести товар через возможно большее количество рук и тем способствовать таможенным выгодам казны. Кроме положений собственно о торговле Новоторговый устав старается обеспечить торговых людей от судебной волокиты и вообще от злоупотреблений администрации.

Все вышеприведенные новоуказные статьи имели в виду торговое и промышленное население и были, весьма вероятно, в некоторой связи с волнениями первой половины царствования Алексея Михайловича.

4) Более общим значением обладают "Новоуказные статьи о татебных, разбойных и убийственных делах" (ПСЗ, 1, № 431), изданные в январе 1669 г. и представляющие собой переработку и дополнение XXI и XXII глав Уложения (XXI гл. "О разбойных и татебных делах" и XXII гл. "О смертной казни и наказаниях"). Уголовное законодательство Московского государства сказало здесь свое последнее слово. К 130 статьям Уложения уголовного характера здесь оно прибавило 128 статей, из которых часть есть не что иное, как повторение предыдущего, другая же часть представляет переработку и дополнение действовавшего кодекса.

В обзоре законодательной деятельности Алексея Михайловича необходимо упомянуть еще об изданиях так называемой Кормчей книги, или Номоканона. Этим именем называются памятники греческого церковного права, заключающие в себе постановления византийских императоров и церкви относительно церковного управления и суда. Греческие Номоканоны, возникавшие в Греции с XI в., очень рано (по мнению А. С. Павлова, еще в XI в.) перешли в славянских переводах на Русь и получили у нас силу закона в церковных делах. На Руси они дополнялись позднейшими церковными постановлениями и светскими русскими законами (например, к ним прибавлялась в полном составе "Русская Правда"). Эти последние дополнения светского характера вызывались необходимостью для духовенства следить за развитием нашего законодательства по делам уголовным и особенно государственным, так как духовенство имело право судить население, жившее на его землях, и часто призывалось на совет к государям по делам светским.

В свою очередь, и светская власть нуждалась в знании Номоканона благодаря тому, что вошедшие в Номоканон постановления византийских императоров имели на Руси силу действующего права. Известные под именем градских законов, эти постановления применялись у нас в сфере светского суда и были приняты как источник при составлении Уложения. В 1654 г. царь Алексей Михайлович разослал для руководства воеводам выписки из этих градских законов, находящихся в Кормчей книге. Таково было значение Номоканона в древней Руси.

При Алексее Михайловиче в первый раз Кормчая была издана патриархом Иосифом в 1650 г.; но в 1653 г. это издание было исправлено Никоном, который нашел нужным прибавить к прежней Кормчей некоторые статьи, которых ранее не было; между прочим, им была прибавлена так называемая "Donatio Constantini", та самая подложная грамота Константина Великого, которой папы старались оправдать свою светскую власть. Подобная прибавка была сделана Никоном, конечно, в видах большего возвышения патриаршей власти.

Из нашего беглого обзора видно, какой плодовитостью отличалась законодательная деятельность времени Алексея Михайловича. Хотя эта деятельность и была одушевлена искренним желанием народной пользы и, постоянно прислушиваясь к земским челобитьям, давала по мере возможности благоприятные ответы на них, тем не менее она не успокаивала государства, прямым доказательством чего служат частые бунты и беспорядки в продолжение всего царствования.

Церковные дела при Алексее Михайловиче

Никон.

Обратимся теперь к делам времени царя Алексея в сфере церковной. Значение тогдашних церковных событий было очень велико: тогда начался раскол, остающийся и теперь еще вопросом не только истории, но и жизни; тогда же возник вопрос об отношениях церковной и светской властей. И тот и другой вопросы связаны с деятельностью Никона. Поэтому прежде всего обратимся к самой личности замечательного патриарха.

Патриарх Никон, в миру Никита, один из самых крупных могучих русских деятелей XVI в., родился в мае 1605 г. в крестьянской семье, в селе Вельеманове близ Нижнего Новгорода. Мать Никиты умерла вскоре после его рождения, и ему, еще ребенком, пришлось много вытерпеть от мачехи, женщины очень злого нрава. Уже тут Никита выказал присутствие сильной воли, хотя постоянное гонение и не могло не оказать дурного влияния на его характер. Никита обнаружил необыкновенные способности, быстро выучился грамоте, и книга увлекла его. Он захотел уразуметь всю глубину божественного писания и удалился в монастырь Макария Желтоводского, где и занялся прилежным чтением священных книг. Но родня вызвала его из монастыря обратно. Никита женился, на двадцатом году был поставлен в священники и священствовал в одном селе. Оттуда по просьбе московских купцов, узнавших о его начитанности, Никита перешел в Москву. Но тут он был недолго: потрясенный смертью своих детей, умиравших один за другим, он ушел в Белое море и постригся в Анзерском скиту под именем Никона. Поссорившись там с начальным старцем Елеазаром, Никон удалился в Кожеозерскую пустынь, где и был игуменом с 1642 по 1646 г. На третий год после своего поставления он отправился по делам пустыни в Москву и здесь явился с поклоном к молодому царю Алексею Михайловичу, как вообще в то время являлись с поклоном к царю настоятели монастырей. Царю до такой степени понравился Кожеозерский игумен, что патриарх Иосиф, по царскому желанию, посвятил Никона в сан архимандрита Новоспасского монастыря в Москве, где была родовая усыпальница Романовых. В силу последнего обстоятельства набожный царь часто ездил туда молиться за упокой души своих предков и много беседовал с Никоном. Алексей Михайлович был из таких сердечных людей, которые не могут жить без дружбы, всей душой привязываются к людям, если те им нравятся по своему складу, - и вот он приказал архимандриту приезжать для беседы каждую пятницу во дворец. Пользуясь расположением царя, Никон стал "печаловаться" царю за всех обиженных и утесненных и, таким образом, приобрел в народе славу доброго защитника и ходатая. Вскоре в его судьбе произошла новая перемена: в 1648 г. скончался Новгородский митрополит Афанасий, и царь предпочел всем своего любимца. Иерусалимский патриарх Паисий рукоположил Новоспасского архимандрита в сан митрополита Новгородского. В Новгороде Никон стал известен своими прекрасными проповедями. Когда в Новгородской земле начался голод, он много помогал народу и хлебом и деньгами, да, кроме того, устроил в Новгороде четыре богадельни. В 1650 г. вспыхнул народный мятеж, и в образе действий Никона во время этих волнений мы уже видим проявление того крупного и решительного характера, который увидим и в деле раскола: он сразу наложил на всех коноводов мятежа проклятие и раздражил этим народ настолько, что подвергся даже насилию со стороны бунтовщиков. Но вместе с тем Никон ходатайствовал перед царем за новгородцев.

Будучи Новгородским митрополитом, Никон следил, чтобы богослужение совершалось с большей точностью, правильностью и торжественностью. А в то время, надо сказать, несмотря на набожность наших предков, богослужение велось в высшей степени неблаголепно, потому что для скорости разом читали и пели разное, так что молящиеся вряд ли что могли разобрать. Для благочиния митрополит уничтожил это "многогласие" и заимствовал киевское пение вместо так называемого "раздельноречнаго" очень неблагозвучного пения. В 1651 г., приехав в Москву, Никон посоветовал царю перенести мощи митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в столицу и этим загладить давний грех Ивана Грозного перед святителем. Царь послал (1652) в Соловки за мощами самого Никона.

В то время, когда Никон ездил в Соловки за мощами, скончался московский патриарх Иосиф (1652). На престол патриарший был избран Никон; он отвечал отказом на это избрание; тогда в Успенском соборе царь и окружавшие его со слезами стали умолять митрополита не отказываться. Наконец Никон согласился, но под условием, если царь, бояре, освященный собор и все православные дадут торжественный обет перед Богом, что они будут сохранять "евангельские Христовы догматы и правила св. апостолов и св. отец, и благочестивых царей законы" и будут слушаться его, Никона, во всем, "яко начальника и пастыря и отца краснейшаго". Царь, за ним власти духовные и бояре поклялись в этом, и 25 июля 1652 г. Никон был поставлен патриархом.

Книжное исправление и раскол.

Одной из первейших забот Никона было исправление книг, т. е. дело, которое привело к расколу.

Мы знаем, что в богослужебных книгах было много неправильностей. Еще Иван IV на Стоглавом соборе поставил вопрос "о божественных книгах"; он говорил собору, что "писцы пишут книги с неправильных переводов, а написав, не правят". Хотя Стоглавый собор и обратил большое внимание на неправильности в рукописных книгах, тем не менее в своих постановлениях он сам впал в погрешность, узаконив, например, двоеперстие и сугубую аллилуйю. Об этих вопросах спорили на Руси еще в XV в., не зная, "двумя или тремя перстами креститься", "петь аллилуйя дважды или трижды" ("Псковские споры" в "Опытах" В. О. Ключевского). В первых печатных богослужебных книгах при Иване IV допущено было много ошибок; то же самое было и в книгах, напечатанных при Шуйском. Когда же после смуты был восстановлен Печатный двор, то прежде всего решили исправить книги. И вот в 1616 г. это дело было поручено Дионисию, известному нам архимандриту Троицкого монастыря, и монахам того же монастыря, Логгину, Филарету и другим "духовным и разумным старцам". Относительно Дионисия мы знаем, что это была за личность; добродушная и высокая его натура, умевшая будить в массах патриотизм в бедственное время смуты, оказалась неспособной к практической обыденной деятельности; архимандрит не мог держать в строгом повиновении себе братию. Большим, чем архимандрит, влиянием пользовались в монастыре певчие-монахи Логгин и Филарет, оба с удивительными голосами. Филарет был так невежественен, что искажал не только смысл духовных стихов, но и православное учение (например, Божество он почитал человекообразным). Оба они ненавидели Дионисия, и вот с такими-то личностями пришлось архимандриту приняться за дело исправления книг. Уже из одного того факта, что никто из "справщиков" книг не знал по-гречески, видно, что дело исправления не могло идти удовлетворительно. Да и мысль о проверке исправляемых книг по старым и русским и греческим рукописям никому не приходила в голову... Как бы то ни было, принялись за исправление. Между справщиками дело не обошлось без распрей. Вначале возник спор по следующему случаю: Дионисий вычеркнул в молитве водоосвящения ненужное слово "и огнем". Пользуясь этим, Логгин, Филарет и ризничий дьякон Маркелл отправили в Москву на Дионисия донос, обвинявший его в еретичестве.

В то время в Москве еще дожидались Филарета Никитича, и делами патриаршества управлял Крутицкий митрополит Иона - человек, не способный как следует рассудить это дело. Он стал на сторону врагов Дионисия. Кроме того, вооружили против Дионисия и царскую мать старицу Марфу, да и в народе распустили слух, что явились такие еретики, которые "огонь от мира хотят вывести". Дело кончилось осуждением Дионисия на заключение в Кириллов-Белозерский монастырь; но это заточение не было продолжительно. Вскоре в Москву приехал Иерусалимский патриарх Феофан, при котором возвратился и Филарет Никитич и был поставлен в патриархи. Снова произвели дознание о деле Дионисия и оправдали его; но в Москве все-таки продолжался спор о прилоге "и огнем". Филарет, не успокоенный доказательствами Феофана, просил его приехать в Грецию, хорошенько разузнать об этом прилоге. Феофан исполнил его просьбу и вместе с Александрийским патриархом прислал в Москву грамоты, подтверждавшие, что прибавка "и огнем" должна быть исключена. Таким образом, решено было уничтожить прилог.

Исправление книг не прекращалось и при патриархе Филарете (1619-1633) и Иосифе (1634-1640); но на исправление смотрели как на дело домашнее, ограничиваясь исправлением "ошибок пера", исправляя домашними средствами, т. е. не считая нужным прибегать к сличению наших книг с древнейшими греческими. Мысль о необходимости этих сличений, однако, проскользнула еще при Филарете: в 1632 г. приехал с Востока архимандрит Иосиф и был определен для перевода на славянский язык греческих книг, необходимых для церковных нужд, и книг на "латинские ереси", да и, кроме того, его обязали "учити на учительном дворе малых ребят греческого языка и грамоте". Но в начале 1634 г. Иосиф умер, и школа его заглохла.

И при патриархе Иосифе (1642-1652) исправление шло все тем же путем, т. е. исправляли русские люди, не обращаясь к греческим книгам. На дело исправления много влияли при Иосифе некоторые люди, ставшие потом во главе раскола; таковы протопопы Иван Неронов, Аввакум Петров и дьякон Благовещенского собора Федор, - из кружка Степана Бонифатьева, близкого к патриарху Благовещенского протопопа и царского духовника. Может быть, их влиянием и было внесено и распространено при Иосифе много ошибок и неправильных мнений в новых книгах, как, например, двоеперстие, которое стало с тех пор считаться единственным правым крестным знамением.

Но вместе с тем со времени Иосифа замечается поворот к лучшему. В 1640 г. пришло предложение Петра Могилы, киевского митрополита, устроить в Москве монастырь и школу по образцу коллегий западнорусского края. Затем, в 1645 г., приходит предложение Цареградского патриарха Парфения через митрополита Феофана об устройстве в Москве для печатания греческих и русских богослужебных книг типографии, а также и школы для русских детей. Но при Михаиле Федоровиче как то, так и другое предложение не встретило сочувствия. С воцарением Алексея Михайловича дела пошли иначе. Тишайший царь писал (в 1649 г.) преемнику Петра Могилы киевскому митрополиту Сильвестру Коссову, прося его прислать ученых монахов, и, согласно царскому желанию, в Москву приехали Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий, сделавшийся впоследствии первым ученым авторитетом в Москве. Они приняли участие в исправлении наших богослужебных книг. Одновременно с этим постельничий Федор Михайлович Ртищев устраивает под Москвой Андреевский монастырь, а в нем общежитие ученых киевских монахов, вызванных им с юга. Таким образом впервые входила к нам киевская наука.

В том же 1649 году в Москву приехал Иерусалимский патриарх Паисий и, присмотревшись к нашим богослужебным обрядам, указал царю и патриарху на многие "новшества". Это произвело огромное впечатление, так как по понятиям того времени дело шло об "ереси"; и вот возможность неумышленно впасть в ересь побудила правительство обратить большое внимание на эти "новшества" в обрядах и в книгах. Результатом этого была посылка монаха Арсения Суханова на Афон и в другие места с целью изучения греческих обрядов. Через несколько времени Суханов прислал в Москву известие, еще более взволновавшее всех, - известие о сожжении на Афоне тамошними монахами богослужебных книг русской печати, как признанных еретическими. В то же время московская иерархия решила обратиться за советом к цареградскому духовенству по поводу различных, с нашей точки зрения, не особенно важных, церковных вопросов, которые, однако, казались тогда "великими церковными потребами", главным же образом по поводу вопроса о знакомом уже нам "многогласии", об уничтожении коего сильно хлопотали, между прочим, Ртищев и протопоп Неронов. По совету с греками решились, наконец, в 1651-1652 гг. ввести в церковных службах единогласие. Таким образом, в русских церковных делах приобретал значение пример и совет Восточной греческой церкви.

С таким привлечением киевлян и греков к исправлению обрядов и книг в этом деле появился новый элемент - "чужой", и понемногу перешли от исправления незначительных ошибок к исправлению более существенных, которым, по понятиям того времени, присваивалось название ересей. Раздело принимало характер исправления ересей и к нему привлекалась чужая помощь, исправление теряло прежнее значение домашнего дела и становилось делом междуцерковным.

Но вмешательство в это дело чужих людей вызвало во многих русских людях неудовольствие и вражду против них. Враждебное отношение проявилось не только к грекам, но и к киевским ученым, к киевской латинской науке. Такая неприязнь в отношении к киевлянам обусловливалась фактом Брестской унии 1596 г.; начиная с того времени в Москве юго-западное духовенство стали подозревать в латинстве; много помогал этому и самый характер Киевской академии, устроенной Петром Могилой по образцу иезуитских коллегий запада. В ней, как мы знаем, важную роль играл латинский язык, а русские смотрели очень косо на изучение латыни, языка Римской церкви, подозревая, что изучающий латынь непременно совратится в "латинство". На всю южнорусскую интеллигенцию в Москве смотрели, как на "латинскую". Знакомый нам протопоп Неронов говорил как-то Никону: "А мы прежде всего у тебя слышали, что многажды ты говорил нам: гречане де, да и малые россияне потеряли веру и крепости добрых нравов у них нет". Но этими словами могло тогда выражаться враждебное отношение к латинству не одного Никона или Неронова, а очень и очень многих московских людей. К таким людям принадлежал и влиятельный кружок протопопа Вонифатьева; идеи этого кружка распространялись за его пределы и отозвались, например, в деле маленького московского человека Голосова, который не хотел учиться у киевских монахов, чтобы не впасть в ересь, и так говорил о Ртищеве: "Учится у киевлян Федор Ртищев грамоте, а в той грамоте и еретичество есть. Кто по латыни научится, тот с праваго пути совратится". Такие люди, как Голосов, не только самих киевлян считали еретиками, но и на тех людей, которые благоволили к киевлянам и их науке, смотрели как на еретиков. "Борис Иванович Морозов, - говорили москвичи, - начал жаловать киевлян, а это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям".

Такое же неприязненное отношение как к людям, отступившим от православия, было и к грекам, - здесь оно обусловливалось Флорентийской унией и подданством Греции туркам; для характеристики такого отношения приведем слова одного из образованных русских людей того времени, Арсения Суханова, о греческом духовенстве: "И папа не глава церкви и греки не источник, а если и были источником, то ныне он пересох"; "вы и сами, - говорил он грекам, - страдаете от жажды, как же вам напоять весь свет из своего источника?" На Руси уже давно выработалось неприязненное и несколько высокомерное отношение к грекам. Когда пал Константинополь и подпавшее турецкому игу греческое духовенство стало являться на Русь за "милостыней" от московских государей, в русском обществе и литературе появилась и крепла мысль о том, что теперь значение Константинополя как первого православного центра должно перейти к Москве, столице единственного свободного и сильного православного государства. С чувством национальной гордости думали наши предки, что одна независимая Москва может сохранить и сохраняет чистоту православия и что Восток в XV в. уже не мог удержать этой чистоты и покусился на соединение с папой. Стесненное положение восточного духовенства при турецком господстве служило в глазах москвичей достаточным ручательством в том, что греки не могут веровать право, как не могут право веровать русские люди в Литве и Польше, находясь под постоянным давлением католичества. К православным иноземцам у очень многих московских людей было недоверчивое и вместе гордое отношение. На них смотрели сверху вниз, с высоты самолюбивого сознания своего превосходства в делах веры.

И вдруг эти православные иноземцы, греческие иерархи и малороссийские ученые, становятся руководителями в деле исправления обрядов и книг Московской церкви. Понятно, что такая роль их не могла понравиться московскому духовенству и вызвала в самолюбивых москвичах раздражение. Людям, имевшим высокое представление о церковном первенстве Москвы, казалось, что привлечение иноземцев к церковным исправлениям необходимо должно было выйти из признания русского духовенства невежественным в делах веры, а московских обрядов - еретическими. А это шло вразрез с их высокими представлениями о чистоте православия в Москве. Этим оскорблялась их национальная гордость, и они протестовали против исправлений, исходя именно из этого оскорбленного национального чувства.

Никон, став патриархом, повел дело исправления более систематично, занялся исправлением не только ошибок, руководясь древними греческими списками, но и обрядов. По поводу последних он постоянно советовался с Востоком. Исправление обрядов было уже, по понятиям того времени, вторжением в область веры, т. е. непростительным посягательством. В деле исправления киявляне и Восток стали играть активную, даже первенствующую роль. Исправление стало окончательно делом междуцерковным. Появился и резкий протест.

Но прежде чем перейти к изложению того, как пошло исправление книг и обрядов при Никоне и как появились против него первые протесты, посмотрим, каковы были те неправильности в книгах, которые пришлось исправлять Никону:

1. В тексте церковных книг была масса описок и опечаток, мелких недосмотров и разногласий в переводах одних и тех же молитв. Так, в одной и той же книге одна и та же молитва читается разно: то "смертию смерть наступи", то "смертию смерть поправ". Из этой массы несущественных погрешностей более вызывали споров и более значительными считались следующие: 1) лишнее слово в VIII члене Симв. Веры, - "и в Духа Св. Господа истиннаго и животворящаго". 2) Начертание и произношение имени Иисус - Исус. 3) Искажение церковных отпусков на Богородичные и другие праздники: "Христос истинный бог наш", говорил священник, "молитвами Пречистыя Его Матери честнаго и славнаго Ея рождества и всех святых помилует и спасет нас". Или: Христос молитвами его Матери, "честнаго и славнаго Ея введения или благовещения" и т. д. На празднование честных вериг Апостола Петра (16 января) говорили: "Христос... молитвами всехвальнаго Ап. Петра, честных его вериг"... и т. д.

2. Наиболее выдающиеся отступления нашей церкви от Восточной в обрядах были таковы: 1) проскомидия совершалась на 7 просфорах вместо 5; 2) пели сугубую аллилуйя, т. е. два раза вместо трех, вместо трегубой; 3) совершал и хождение по-солон, вместо того, чтобы ходить против солнца; 4) отпуск после часов священник говорил из царских врат, что теперь не делается; 5) крестились двумя перстами, а не тремя, как крестились на Востоке, и т. д.

Из этого перечня видно, что все отступления Русской церкви от Восточной не восходили к догматам, были внешними, обрядными; но в глазах наших предков обряд играл большую роль, и всем этим отступлениям они придавали огромное значение, смотря на них, как на "ереси".

Перейдем теперь к Никоновым реформам. Еще в 1649 г., до вступления Никона на патриарший престол, приехавший в Москву патриарх Паисий Иерусалимский указал, о чем сказано выше, на некоторые новшества в Русской церкви. Когда он отправился домой, то с ним был отправлен на Восток Арсений Суханов для изучения восточных обрядов и для сбора старинных церковных книг. В 1651 г. был в Москве митрополит Назаретский Гавриил и тоже указал на отступление обрядов Русской церкви от Восточной. То же в 1652 г. сделал и патриарх Константинопольский Афанасий. Тогда же (1652 г.) пришло известие с Афона, что там старцы объявили еретическими и сожгли московские печатные книги с двоеперстием. В 1653 г. возвратился Суханов с Востока и в своем отчете, который носит название "Проскинитарий", констатировал разницу обрядов в Москве и на Востоке, хотя сам относился скептически ко всему Востоку. Такая многочисленность указаний о различиях Московской церкви от Восточной показала московской иерархии необходимость проверки церковных обрядов и их исправления, если бы они оказались неправильными.

Ко времени вступления на патриарший престол у Никона созрела мысль о необходимости такой проверки и исправления. Став патриархом и разбирая патриаршую библиотеку, он нашел в ней грамоту об утверждении патриаршества, в коей говорилось о необходимости полного согласия православных церквей и о строжайшем соблюдении догматов. Это побудило его к исследованию, не отступила ли русская церковь от православного греческого закона. Как в Символе Веры, так и в других книгах он сам увидел отступления. Но решиться сразу на гласную систематическую проверку всех этих отступлений было трудно по важности самого дела, и Никон начал свои реформы частными мерами. Он 1653 г. вместо 12 указал 4 земных поклона во время чтения молитвы "Господи и Владыко живота моего". Эта реформа, весьма некрупная, тем не менее показалась нестерпимой многим московским священникам, именно, кружку Иосифовскому, в центре которого был Стефан Вонифатьев, Благовещенский протопоп, и Ив. Неронов, священник московского Казанского собора. К этому же кружку примыкали Юрьевский протопоп Аввакум и др. К этому кружку в былое время принадлежал и сам Никон. Вместе с прочими членами кружка он отличался национально-охранительным настроением, которое, однако, утратил, когда стал во главе церкви и получил более широкий кругозор. Перемена его взглядов не осталась неизвестной его старым приятелям. Эти лица, недовольные утратой того влияния, каким они пользовались при Иосифе, недовольные постоянными толками об исправлениях и присутствием греков и киевлян, собрались обсуждать новую меру Никона и нашли ее еретической. "Задумалися, сошедшися между собою, - говорил Аввакум, - видим я ко зима хочет быти: сердце озябло и ноги задрожали".

Увидели они, что толки об исправлениях начинают переходить в дело и, не сочувствуя этому, составили и подали царю челобитную на Никона. В челобитной говорилось не только о новой мере Никона, но и о двоеперстии, о котором тогда еще не было решено; Никон обвинялся в ереси. Очевидно, что московские попы знали о намерениях Никона, о готовящейся реформе и уже заранее протестовали против нее. Челобитная их была безуспешна. Из-за нее, однако, между Никоном и этим кружком начались неудовольствия и произошел окончательный разрыв, который привел к ссылке некоторых членов кружка.

На духовном соборе в 1653 г. разбиралось дело Логгина, судившегося по доносу воеводы Муромского за оскорбление святыни; на соборе протопоп Неронов, вступившийся за Логгина, высказал много горького и дерзкого Никону и за это собором был послан в монастырь на смирение. Аввакум, поссорясь после ссылки Неронова с другими священниками Казанского собора, устроил всенощную в сарае на том основании, как он говорил, что в "некоторое время и конюшня де иные церкви лучше". Он был арестован и осужден вместе с Логгином как за это бесчинство, так и за то, что они подали царю на патриарха жалобу по поводу осуждения Неронова. Аввакум был сослан в Тобольск. Это столкновение Никона с влиятельным кружком московских попов при самом первом шаге задуманных им исправлений показало ему всю невозможность действовать при церковных исправлениях одному. Его личные распоряжения и в будущем могли вызвать такое же противоречие. Необходимо было поэтому созвать собор, который своим авторитетом поддержал бы и узаконил дело исправления. И вот весной 1654 г. патриарх с государем созывают церковный собор; на нем было: 5 митрополитов, 5 архиепископов и епископов, 11 архимандритов и игуменов и 13 протопопов. Собор начался речью Никона, в которой он указал на неисправность наших книг и обрядов и доказывал необходимость их исправления. Собор признал, что исправление необходимо, и постановил, что книги все надо исправить, сверяясь с древними и греческими книгами. Только епископ Павел Коломенский подал особое мнение; против реформ он ничего не имел, но, в частности, был против вновь положенного количества поклонов за молитвой "Господи и Владыко живота моего". Это противоречие собору не прошло Павлу Коломенскому даром: он был скоро Никоном сослан.

Но это самое противоречие показывало, что определение Русского собора может быть некоторыми не признано, что в таком важном деле, как исправление, нужен высший авторитет. Никону стало ясно, что для более успешного действия ему необходимо заручиться авторитетом всей Восточной церкви. Поэтому, начиная приводить в исполнение постановления собора 1654 г., патриарх и царь посылают (1654) в Константинополь свои грамоты, заключающие 26 вопросов по делу исправления, и просят Константинопольского патриарха Паисия ответить на эти вопросы. Паисий созвал собор константинопольского духовенства и "деяния" этого собора, вполне одобряющие планы Никона и постановления Московского собора 1654 г., послал в Москву. Таким образом Греческая церковь официально была привлечена к делу исправления русских книг.

Еще раньше, собирая в Москву древние славянские книги, Никон теперь (1654 г.) вторично посылает Арсения Суханова на Восток собирать древние греческие книги. Благодаря сочувствию и содействию афонских монахов, Суханову удается вывезти с Афона до 500 книг. С таким же сочувствием к Никону отнеслись и патриархи Антиохийский и Александрийский; они со своей стороны присылали древние книги в Москву.

Одновременно с собиранием новых материалов для работ по исправлению книг, во главе исправлений были поставлены новые лица - киевский иеромонах Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и греки: Дионисий, "святогорец" с Афона, и Арсений-Грек, учившийся в Риме и Венеции. Последнего, когда он был в Малороссии и Греции, греки и южане считали за еретика-католика, а потому, по прибытии в Москву, он был послан на три года в Соловки на испытание. Когда соловецкие монахи признали ею православным, Никон взял его к себе в справщики. Но молва о его еретичестве продолжала ходить по Москве, и его присутствие соблазняло многих приверженцев старины (например, Неронова).

Первая исправленная книга, "Служебник", труд новых справщиков, была наконец выпущена в 1655 г. Эта книга предварительно была прочтена на духовном соборе, нарочно для того созванном, и одобрена присутствовавшими на нем греческими иерархами: патриархом Антиохийским Макарием и автокефальным митрополитом Сербским Гавриилом.

Одновременно с исправлением книг совещались и об исправлении обрядов, для чего созывались соборы, и на соборе 1656 г. впервые занялись вопросом о двоеперстии. Между тем в народе проявлялся ропот на новшества: новых книг местами не хотели принимать, считая их испорченными. Но людей, могущих стать во главе протестующих, пока не было. Только Иван Неронов, который был в ссылке в Спасо-Каменском монастыре, стал как бы центром движения против Никона на севере, где он восстановлял народ на патриарха. Затем ему удалось бежать из ссылки в самую Москву, здесь он долго скрывался от Никона и энергично пропагандировал против него. На соборе 1656 г. Неронов (хотя и не был сыскан) был осужден и предан анафеме вместе с своими единомышленниками. Хотя потом Неронов сам явился к Никону и был Никоном прощен, хотя эта распря окончилась примирением, тем не менее некоторые исследователи (митрополит Макарий) это анафематствование считают за начальный момент раскола.

Так дело шло до оставления Никоном патриаршего престола в 1658 г. Соображая все обстоятельства исправления книг и обрядов и протесты против этих исправлений за время 1653-1658 гг. (с начала их до удаления Никона), мы можем сказать, что, с одной стороны, Никон вполне сознательно приступил к делу исправления и был в нем активным деятелем, но он не решался своей властью делать много и почти на все свои меры требовал санкции соборов, и не только русских, но и восточных. Эта санкция всей католической церкви касательно частных дел Русской церкви придавала делу особую торжественность и сообщала ему характер общецерковного искоренения ересей в Русской церкви. Взгляд на старые русские обрядности как на ереси несомненно существовал в то время и сказался на соборе 1656 г. (против Неронова).

Гораздо легче относился к отступлениям Русской церкви Константинопольский собор 1654-1655 гг.

В свою очередь, в глазах поклонников старинной обрядности поправки Никона прямо были ересями, и протестовали эти люди против Никона именно потому, что он вводил "еретические" новшества.

Но, обращаясь к протестам против Никона, мы должны заметить, с другой стороны, что в промежуток времени с 1653 г. по 1658 г. противодействие Никону не выражалось резко и в больших размерах. Только Неронов со своими резкостями явился определенным протестантом. Замечательно, что противодействие исправлению проявлялось раньше, чем принимались меры исправления: протестовали тогда, когда еще существовали лишь проекты реформ (мы видели, что московские священники подали царю еще в 1653 г. челобитье против Никона в защиту двоеперстия, хотя двоеперстие стало возбраняться лишь с 1655-1656 гг.). Это противодействие Никону исходило первоначально из одного кружка священников, которые были влиятельны при Иосифе и потеряли вес при Никоне; явилось оно частью по личной неприязни к Никону, частью из чувства национальной гордости, оскорбленной тем, что дело исправления переходило в нерусские руки. Далее это противодействие патриарху, повторяем, не перешло до 1658 г. в открытый раскол, не проявлялось резко, хотя протестовавшему кружку тайно сочувствовали многие (об этом свидетельствует, между прочим, Павел Алеппский, дьякон патриарха Макария Антиохийского, бывший с патриархом в 50-х годах XVII в. в Москве и оставивший любопытные записки).

Так стояло дело в момент удаления Никона с патриаршего престола в 1658 г. После же удаления Никона противодействие реформам церковным быстро разрастается.

По удалении Никона во главе Русской церкви стал Крутицкий митрополит Питирим. В деле исправления первое место занимали те же справщики, оно велось в том же направлении, но без Никона не было прежней энергии. Протест против исправления, значительно подавляемый личными свойствами, громадной властью и влиянием Никона, становится с его удалением все яснее, смелее и настойчивее. Во главе его, как и прежде, стоит Неронов, человек неглупый и резкий, интриган, способный на донос; он был прежде избалован московскими властями и был влиятелен по своему положению (протопоп московского Казанского собора). В деле противодействия иерархии он то приносит ей раскаяние, то от нее отпадает; нужно сказать, что он играл роль между протестующими больше благодаря своему положению, нежели личным достоинством. Другой вожак - протопоп Аввакум. Это был крупный самородок, очень умный от природы, не необразованный человек. "Аще я и не смыслен гораздо, неученый человек, - говорил он сам про себя, - не учен диалектики и риторики и философии, разум Христов в себе имам, яко же и апостол глаголет аще и невежда словом, но не разумом". Подобная самоуверенность речи вызывалась в Аввакуме не самомнением. Аввакум - фанатик (он видит видения и верит в свое непосредственное общение с Богом); но он честен и неподкупен, он способен слепо проникаться одним каким-нибудь чувством, готов на мучения. Он спокойно говорит в одной из своих челобитных царю: "Вем, яко скорбно тебе, государь, от докуки нашей... Не сладко и нам, егда ребра наши ломают и, развязав нас, кнутьем мучат и томят на морозе гладом... А все церкви ради Божия страждем", - добавляет он и дальше повествует о всех своих страданиях за веру. Он и умер, верный себе, мученической смертью. В его чрезвычайно интересных сочинениях проглядывают иногда нетерпимость, изуверство, но есть в них и очень симпатичные и вызывающие к нему уважение черты. Из новых вожаков, выдвинувшихся уже после удаления Никона, известны следующие лица: епископ Вятский Александр, прежде произносивший анафемы против Неронова, а потом приставший к протестующим; поп Лазарь, сосланный в 1661 г. за обличение новшеств, личность очень несимпатичная (известный серб Юрий Крижанич, знавший Лазаря, рисует его очень неприглядными чертами); Никита, по прозвищу Пустосвят, личность мелкая, самолюбивая и крайне непоследовательная. Рядом с этими вожаками раскола стоят: дьякон Федор, довольно образованный богословски человек сравнительно с прочими расколоучителями; далее, ученик Неронова Феоктист, московский игумен, тайно преданный расколу и не выступивший в роли учителя, как другие, но тем не менее много помогавший делу раскола. За этими лицами следует целый ряд других деятелей, менее заметных. Некоторые из них, действуя в 50-х и 60-х годах XVII столетия в Москве, пользовались большой поддержкой в обществе и даже в царском тереме находили сочувствующих себе лиц.

Сама царица Мария Ильинична (Милославская) сочувствовала некоторым из них, а ее родня, боярыни Феодосия Прокопьевна Морозова и кн. Евдокия Прокопьевна Урусова, были прямыми раскольницами и пострадали за свою приверженность старой обрядности (подробную биографию Ф. П. Морозовой см. у Забелина в "Быте русских цариц" и в "Собрании сочинений" Тихонравова).

Поддерживаемые сочувствием в обществе и бездействием властей, которые сквозь пальцы смотрели на деятельность расколоучителей, противники церковной реформы за время от 1658 до 1666 г. действовали в Москве очень свободно и многим успели привить эти воззрения. Первоначальный кружок противников Никона в это время перешел в целую партию противников церковных новшеств; личные мотивы, много значившие в начале церковной распри, теперь исчезли и заменились чисто принципиальным протестом против изменений в обрядности, против новых ересей. Словом, начинался раскол в Русской церкви.

И не в одной Москве он проявлялся. Оппозиция церковным исправлениям была во всем государстве; она являлась, например, во Владимире, в Нижнем Новгороде, в Муроме; на крайнем севере, в Соловецком монастыре, еще с 1657 г. обнаруживается резкое движение против "новин" и переходит в открытый бунт, в известное соловецкое возмущение, подавленное только в 1676 г. Огромное нравственное влияние Соловков на севере Руси приводит к тому, что раскол распространяется по всему северу. И нужно заметить, что в этом движении за церковную старину принимают участие не только образованные люди того времени (например, духовенство), но и народные массы. Писания расколоучителей расходятся быстро и читаются всеми. Исследователей удивляет изумительно быстрое распространение раскола; замечая, что он, с одной стороны, самостоятельно возникает сразу во многих местностях без влияния расколоучителей из Москвы, а с другой стороны, очень легко прививается их пропагандой, где бы она ни появилась, - исследователи вместе с тем не могут удовлетворительно объяснить причин такого быстрого роста церковной оппозиции. Первоначальная история раскола и ход его распространения не настолько еще изучены, чтобы можно было в объяснении причин раскола идти далее предположений.

Однако в научных трудах по истории раскола вопрос о причинах появления раскола не раз обсуждался; существуют в объяснении этих причин две тенденции: одна понимает раскол как явление исключительно церковное; другая видит в расколе общественное движение не исключительно религиозного содержания, но вылившееся в форму церковного протеста (Щапов). Различая в этом деле вопрос о причинах возникновения раскола от вопроса о его быстром распространении, можно сказать, что протест, приведший к расколу, возник исключительно в сфере церковной по причине особенностей реформы Никона, что доктрина раскола, высказанная расколоучителями в их сочинениях, есть исключительно церковная доктрина, так что мы не имеем оснований рассматривать раскол иначе, как явление исключительно церковное. Что же касается до вопроса о быстром распространении раскола, то здесь, кроме причин, лежавших в религиозном сознании наших предков, косвенным образом могли действовать и условия общественной жизни того времени; жизнь шла очень тревожно, как мы видели, и могла будить в обществе чувство неудовлетворенности, которое делало людей восприимчивее и в делах веры. Таким образом, только, как кажется нам, условия общественной жизни могли отразиться на быстром распространении раскола.

В 60-х годах XVII в. благодаря отсутствию энергии у лиц, ведших после Никона дело исправления, и благодаря тому, что власть терпимо относилась к протестам, раскол явно креп в Москве; к нему открыто примыкали некоторые иерархи (напр., Александр Вятский), и "соблазн" становился смелее год от году. В таком положении в 1666 г. в Москве решили созвать о расколе церковный собор. Он состоялся весной в 1666 г. Прежде всего на соборе занялись обсуждением предварительных вопросов: православны ли греческие патриархи? Праведны ли и достоверны ли греческие богослужебные книги? Праведен ли Московский собор 1654 г., решивший исправление книг и обрядов? При обсуждении собор на эти вопросы ответил утвердительно и тем самым признал правильную реформу Никона, утвердил ее и осудил принципиально раскол. Затем собор судил известных нам расколоучителей и присудил их к лишению священных санов и к ссылке. Все они (кроме Аввакума и дьякона Федора) принесли после собора покаяние и были приняты в церковное общение. После суда собор составил окружную грамоту духовенству с наставлением следовать церковной реформе, а затем рассмотрел и одобрил к изданию ученую апологию церковной реформы, книгу известного киевлянина Симеона Полоцкого "Жезл правления" (Москва, 1666), которая направлена была против раскольничьих писаний и начинает собой ряд последующих полемических сочинений о расколе.

Тотчас после собора 1666 г. состоялся в Москве в 1666-1667 гг. "великий собор" церковный с участием патриархов Александрийского и Антиохийского. Собор был созван о деле патриарха Никона, но занялся и расколом. Он одобрил все частности Никоновой реформы (хотя осудил Никона, как увидим ниже) и изрек анафему на тех, кто ослушается его постановлений и не примет нововведений Никона. Эта анафема в истории нашего раскола получила большое значение. Ею все последователи старой обрядности поставлены были в положение еретиков; она до сих пор служит камнем преткновения для сближения старообрядцев с православием, даже в единоверии. Тогда же эта анафема еще бесформенное движение - хотя сильную, но шедшую вразброд оппозицию - сразу превратила в формальный раскол и вместо того, чтобы уничтожить смуту, как надеялся собор 1667 г., только усилила и обострила ее. С той поры, с 1667 г., мы наблюдаем, с одной стороны, дальнейшее распространение раскола и внутреннее развитие его доктрин (в конце XVII в. в расколе стала формироваться двоякая организация: поповщинская и беспоповщинская), с другой стороны - ряд мер, принимаемых против раскола церковью и государством, пришедшим на помощь церкви. Эти меры были двух родов: увещевательные и карательные. Первые создали у нас обширную полемическую литературу о расколе, вторые же поставили раскольников в исключительное положение в государстве. До 50-х годов XIX в. о расколе знали только по догматически-полемическим сочинениям, направленным против раскольников. Научное же исследование раскола как исторического явления стало возможно, по чисто внешним условиям, только со второй половины XIX столетия. В 60-х и частью 50-х годах исследование раскола пошло очень оживленно, стали издавать памятники раскольничьей литературы, писать очерки раскольничьего быта, исследовать историю раскола. Длинный ряд исторических трудов о расколе открывается "Историей Русского раскола" (СПб., 1855) Макария, епископа Винницкого, затем митрополита Московского. Из прочих трудов назовем труд А. П. Щапова "Русский раскол старообрядчества", труды П. И. Мельникова "Письма о расколе" и "Исторические очерки поповщины"¹. Начальная история раскола прекрасно рассмотрена в XII томе "Истории Русской церкви" митрополита Макария, а особенно в книгах проф. Каптерева "Патриарх Никон и его противники" и "Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович" (2 тома). В массе прочих трудов, к сожалению, весьма много несолидных произведений. Писали историю и сами раскольники. Из их исторических трудов стоит упомянуть: "Виноград Российский" Семена Денисова (XVIII в.), где заключаются сведения о начале и распространении раскола, и "Хронологическое ядро старообрядческой церкви" Павла Любопытного (перечень событий с 1650 по 1819 г.). Но оба эти труда не научны. В последнее время появился замечательный труд В. Гр. Дружинина "Писания русских старообрядцев" (СПб., 1912), содержащий в себе полный перечень произведений старообрядческой письменности.

Дело патриарха Никона.

Другим выдающимся фактом в церковной сфере при Алексее Михайловиче было так называемое "дело патриарха Никона". Под этим названием разумеется обыкновенно распря патриарха с царем в 1658-1666 гг. и лишение Никона патриаршества. Ссора Никона с царем, его удаление с патриаршего престола и суд над Никоном - сами по себе события крупные, а для историка они получают особый интерес еще и потому, что к личной ссоре и церковному затруднению здесь примешался вопрос об отношениях светской и церковной властей на Руси. Вероятно, в силу таких обстоятельств это дело и вызвало к себе большое внимание в науке и много исследований; очень значительное место делу Никона, например, уделил С. М. Соловьев в XI т. "Истории России". Он относится к Никону далеко не с симпатией и винит его в том, что благодаря особенностям его неприятного характера и неразумному поведению дело приняло такой острый оборот и привело к таким печальным результатам, как низложение и ссылка патриарха. Против взгляда, высказанного Соловьевым, выступил Субботин в своем сочинении "Дело патриарха Никона" (М., 1862). Он группирует в этом деле черты, ведущие к оправданию Никона, и всю вину печального исхода распри царя с патриархом возлагает на бояр, врагов Никона, и на греков, впутавшихся в это дело. Во всех общих трудах по русской истории много найдется страниц о Никоне; мы упомянем здесь труд митрополита Макария ("История Русской церкви", т. XII, СПб., 1883 г.), где вопрос о Никоне рассмотрен по источникам и высказывается отношение к Никону такое же почти, как у Соловьева, и труд Гюббенета "Историческое исследование дела патриарха Никона" (2 т., СПб., 1882 и 1884 гг.), объективно написанное и стремящееся восстановить в строгом порядке немного спутанную связь фактов. Значение всех прежних трудов, однако, пало с появлением капитальных работ проф. Каптерева, названных выше. Из сочинений иностранных нужно упомянуть английского богослова Пальмера, который в своем труде "The Patriarch and the Tzar" (London, 1871-1876 гг.) сделал замечательный свод данных о деле Никона, переведя на английский язык отрывки из трудов русских ученых о Никоне и массу материала, как изданного, так и не изданного еще в России (он пользовался документами московской синодальной библиотеки).

Обстоятельства оставления Никоном патриаршего престола и низложения Никона мы изложим кратко ввиду того, что все дело Никона слагается из массы мелочных фактов, подробный отчет о которых занял бы слишком много места. Мы уже видели, как Никон достиг патриаршества. Нужно заметить, что он был почти на 25 лет старше Алексея Михайловича; эта разница лет облегчала ему влияние на царя. Это не была дружба сверстников, а влияние очень умного, деятельного и замечательно красноречивого человека почтенных лет на мягкую впечатлительную душу юного царя. С одной стороны была любовь и глубокое уважение мальчика, с другой - желание руководить этим мальчиком. Энергичная, но черствая натура Никона не могла отвечать царю на его идеальную симпатию таким же чувством. Никон был практик, Алексей Михайлович - идеалист. Когда Никон стал патриархом с условием, что царь не будет вмешиваться в церковные дела, значение Никона было очень велико; мало-помалу он становится в центре не только церковного, но и государственного управления. Царь и другие по примеру царя стали звать Никона не "великим господином", как обыкновенно величали патриарха, а "великим государем", каковым титулом пользовался только патриарх Филарет как отец государя. Никон стоял очень близко ко двору, чаще прежних патриархов участвовал в царских трапезах, и сам царь часто бывал у него. Бояре в деловых сношениях с патриархом называли себя перед ним, как перед царем, полуименем (например, в грамоте: "Великому государю святейшему Никону патриарху... Мишка Пронский с товарищами челом бьют"). И сам Никон величает себя "великим государем", в грамотах пишет свое имя рядом с царским, как писалось имя патриарха Филарета; а в новоизданном Служебнике 1655 г. Никон помещает даже следующие слова: "Да даст же Господь им государям (т. е. царю Алексею Михайловичу и патриарху Никону)... желание сердец их; да возрадуются все, живущие под державою их... яко да под единым государским повелением вси повсюду православнии народы живущи... славити имут истиннаго Бога нашего". Таким образом, Никон свое правление называл державой и свою власть равнял открыто с государевой. По современному выражению, Никон, став патриархом, "возлюбил стоять высоко, ездить широко". Его упрекали, таким образом, в том, что он забылся, возгордился. Он действительно держал себя гордо, как "великий государь", и было основание для этого: Никон достиг того, что правил всем государством в 1654 г., когда царь был на войне, и дума Боярская слушала его, как царя. Политическое влияние Никона возросло до того, что современники готовы были считать его власть даже большей, чем власть царя. Неронов говаривал Никону: "Какая тебе честь, владыко святый, что всякому ты страшен, и друг другу говорят грозя: знаешь ли кто он, зверь ли лютый - лев или медведь, или волк? Дивлюсь: государевы царевы власти уже не слыхать, от тебя всем страх и твои посланники пуще царских всем страшны; никто с ними не смеет говорить, затверждено у них: знаете ли патриарха?" И сам Никон склонен был считать себя равным царю по власти, если даже не сильнейшим. Раз на соборе (летом 1653 г.) в споре с Нероновым Никон опрометчиво произнес, что присутствие на соборе царя, как это требовал Неронов, не нужно. "Мне и царская помощь не годна и не надобна", - крикнул он и с полным презрением отозвался об этой помощи.

Но влияние Никона основывалось не на законе и не на обычае, а единственно наличном расположении к Никону царя (будь Никон не патриарх, мы бы назвали его временщиком). Такое положение Никона вместе с его поведением, гордым и самоуверенным, вызвало к нему вражду в придворной среде, в боярах, потерявших благодаря его возвышению часть своего влияния (Милославские и Стрешневы); есть свидетельство (у Мейерберга), что и царская семья была настроена против Никона. При дворе на Никона смотрели, как на непрошеного деспота, держащегося единственно расположением царя. Если отнять это расположение, влияние Никона исчезнет и власть его уменьшится.

Не так, однако, думал сам Никон. Он иначе и не представлял себе патриаршей власти, как в тех размерах, в каких ему удавалось ее осуществлять. По его понятию, власть патриарха чрезвычайно высока, она даже выше верховной власти светской: Никон требовал полного невмешательства светской власти в духовные дела и вместе с тем оставлял за патриархом право на широкое участие и влияние в политических делах; в сфере же церковного управления Никон считал себя единым и полновластным владыкой. С подчиненным ему духовенством он обращался сурово, держал себя гордо и недоступно, словом, был настоящим деспотом в управлении клиром и паствой. Он был очень скор на тяжкие наказания, легко произносил проклятия на провинившихся и вообще не останавливался перед крутыми мерами. По энергии характера и по стремлению к власти Никона охотно сравнивают с папой Григорием VII Гильдебрантом. Однако во время своего управления церковью Никон не истребил тех злоупотреблений и тягостей, которые легли на духовенство при его предшественнике Иосифе и вызывали жалобы; В 1653 г. порядки, удержанные и вновь заведенные Никоном, вызвали любопытное челобитье царю на патриарха. Хотя оно было подано противниками новшеств, однако касается не только реформ Никона, но и его административных привычек и очень обстоятельно рисует Никона как администратора, с несимпатичной стороны. По этому челобитью видно, что против него и в среде духовенства был большой ропот. Про Никона надо вообще заметить, что его любили отдельные лица, но личность его не возбуждала общей симпатии, хотя нравственная его мощь покоряла ему толпу.

До польской войны 1654 г. симпатии юноши царя к Никону не колебались. Уезжая на войну, Алексей Михайлович отдал на попечение Никона и семью, и государство. Влияние Никона, казалось, все росло и росло, хотя царю были известны многие выходки Никона - и то, как Никон отзывался о царской помощи, что она ему не "надобна", и то, что Никон не жаловал Уложения, называя его "проклятою книгою", исполненной "беззаконий". Но во время войны царь возмужал, много увидел нового, развился и приобрел большую самостоятельность. Этому способствовали самые обстоятельства военной жизни, имевшей влияние на впечатлительную натуру царя, и то, что Алексей Михайлович в походах освободился от московских влияний и однообразной житейской обстановки в Москве; но, изменяясь сам, царь еще не изменял своих прежних отношений к старым друзьям. Он был очень хорош с Никоном, по-прежнему называл его своим другом. Однако между ними стали происходить размолвки. Одна такая размолвка случилась на Страстной неделе в 1656 г. по поводу церковного вопроса (о порядке Богоявленского водоосвящения). Уличая Никона в том, что он слукавил, царь очень рассердился и в споре назвал Никона "мужиком и глупым человеком". Но дружба их все еще продолжалась до июля 1658 г., до всем известного столкновения окольничего Хитрово с князем Мещерским на приеме грузинского царевича Теймураза. В июле 1658 г. последовал внезапный разрыв.

В объяснении причины разрыва Никона с Алексеем Михайловичем исследователи несколько расходятся благодаря неполноте фактических данных об этом событии. Одни (Соловьев, митрополит Макарий) объясняют разрыв возмущением царя, с одной стороны, и резкостями в поведении Никона, с другой; у них дело представляется так, что охлаждение между царем и патриархом происходило постепенно и само по себе, незаметно привело к разрыву. Другие (Субботин, Гюббенет и покойный профессор Дерптского университета П. Е. Медовиков, написавший "Историческое значение царствования Алексея Михайловича". М., 1854 г.) полагают, что к разрыву привели наветы и козни бояр, которым они склонны придавать в деле Никона очень существенное значение. Надо заметить, что С. М. Соловьев также не отрицает участия бояр в этом деле, но их интриги и "шептания", как фактор второстепенный, стоят у него на втором плане.

Когда царь не дал должной, по мнению Никона, расправы над Хитрово, обидевшего патриаршего боярина при въезде Теймураза, и перестал посещать патриаршее служение, Никон уехал в свой Воскресенский монастырь, отказавшись от патриаршества "на Москве" и не дождавшись объяснения с царем. Через несколько дней царь послал двух придворных спросить у патриарха, как понимать его поведение - совсем ли он отказался от патриаршества или нет? Никон отвечал царю очень сдержанно, что он не считает себя патриархом "на Москве", и дал свое благословение на выборы нового патриарха и на передачу патриарших дел во временное заведование Питирима, митрополита Крутицкого. Никон затем просил прощения у Алексея Михайловича за свое удаление, и царь простил его. Поселясь в Воскресенском монастыре (от Москвы верстах в 40 на северо-западе), принадлежавшем Никону лично, он занялся хозяйством и постройками и просил Алексея Михайловича не оставлять его обители государевой милостыней. Царь, со своей стороны, милостиво обращался с Никоном, и отношения между ними не походили на ссору. Царю доносили, что Никон решительно не хотел "быть в патриархах", и царь заботился об избрании нового патриарха на место Никона. В избрании патриарха тогда и заключался весь вопрос: дело обещало уладиться мирно, но скоро начались неудовольствия. Никон узнал, что светские люди разбирают патриаршие бумаги, оставленные в Москве, обиделся на это и написал по этому поводу государю письмо с массой упреков, жалуясь и на то, между прочим, что из Москвы к Никону никому не позволяют ездить. Затем он стал жаловаться, что его не считают патриархом, и очень рассердился на митрополита Питирима за то, что тот решился заменить собой патриарха в известной церемонии - шествии на осляти (весной 1659). По этому поводу Никон заявил, что он не желает оставаться патриархом "на Москве", но что не сложил с себя патриаршего сана. Выходило так, что Никон, не будучи патриархом Московским, был все же патриархом Русской церкви и считал себя вправе вмешиваться в церковные дела; если бы на Москве избрали нового патриарха, то в Русской церкви настало бы двупатриаршество. В Москве не знали, что делать, и не решались избирать нового пастыря.

Летом 1659 г. Никон неожиданно приехал в Москву, недолготам пробыл, был принят царем с большой честью, но объяснений и примирения между ними не произошло, отношения оставались неопределенными, и дело не распутывалось. Осенью того же 1659 г. Никон, с позволения царя, поехал навестить два других своих монастыря: Иверский (на Валдайском озере) и Крестный (близ Онеги). Только теперь, в долгое отсутствие Никона, решился царь собрать духовный собор, чтобы обдумать положение дел и решить, что делать. В феврале 1660 г. начало свои заседания русское духовенство и по рассмотрении дел определило, что Никон должен быть лишен патриаршества и священства по правилам св. апостолов и соборов, как пастырь, своей волей оставивший паству. Царь, не вполне доверяя правильности приговора, пригласил на собор и греческих иерархов, бывших тогда в Москве. Греки подтвердили правильность соборного приговора и нашли ему новые оправдания в церковных правилах. Но ученый киевлянин Епифаний Славинецкий не согласился с приговором собора и подал царю особое мнение, уличая собор в неверном толковании церковных правил и доказывая, что у Никона нельзя отнять священства, хотя и должно лишить его патриаршества. Авторитет греков был, таким образом, поколеблен в глазах царя, он медлил приводить в исполнение соборный приговор, тем более что многие члены собора (греки) склонны были оказать Никону снисхождение и просили об этом государя. Итак, попытка распутать дело с помощью собора не удалась, и Москва осталась без патриарха.

Никон же продолжал считать себя патриархом и высказывал, что в Москве новый патриарх должен быть поставлен им самим. Он воротился в Воскресенский монастырь, узнал, конечно, о приговоре собора по поводу его низложения и понял, что теперь ему нелегко возвратить утраченную власть. Удаляясь из Москвы, он рассчитывал, что его будут умолять о возвращении на патриарший престол, но этого не случилось, а собор 1660 г. показал ему окончательно, что в Москву его просить не будут. Что влияние Никона пало совсем, это увидели и другие: сосед Никона по земле, окольничий Боборыкин, вступил с ним в тяжбу, не уступая куска земли когда-то всесильному патриарху. Недовольный тем, что Боборыкину дали суд на патриарха, Никон пишет царю письмо, полное укоризн и тяжелых обвинений. В то же время он не ладит с Питиримом, мало обращавшим внимания на бывшего патриарха, и даже предает его анафеме. Вообще Никон, не ожидавший невыгодного для себя оборота дела, теряет самообладание и слишком волнуется от тех неприятностей и уколов, какие постигают его, как всякого павшего видного деятеля. Но до 1662 г. против Никона не предпринимают ничего решительного, хотя резкие выходки его все больше и больше вооружают против него прежнего его друга царя Алексея.

В 1662 г. приехал в Москву отставленный от своей должности Газский митрополит Паисий Лигарид, очень образованный грек, много скитавшийся по Востоку и приехавший в Москву с целью лучше себя обеспечить. В XVII в. греческое духовенство очень охотно посещало Москву с подобными намерениями. Ловкий дипломат, Паисий скоро успел приобрести в Москве друзей и влияние. Всмотревшись в отношения царя и патриарха, он без труда заметил, что звезда Никона уже померкла, понял, на чью сторону ему должно стать: он стал против Никона, хотя сам приехал в Москву по его милостивому и любезному письму. Сперва, по приезде своем, вступил он в переписку с Никоном, обещал ему награду на небесах за его "неповинныя страдания", но уговаривал вместе с тем Никона смириться перед царем. Но уже с первых дней он советовал царю не медлить с патриархом, требовать от него покорности и низложить его, если не покорится и не "воздержится отдел патриарших". Как ученейшему человеку, Лигариду предложили в Москве от имени боярина Стрешнева (врага Никона) до 30 вопросов о поведении Никона с тем, чтобы Паисий решил, правильно ли поступал патриарх. И Лигарид все вопросы решил не в пользу Никона. Узнав его ответы, Никон около года трудился над возражениями и написал в ответе Лигариду целую книгу страстных и очень метких оправданий.

Очевидно, под влиянием Лигарида царь Алексей Михайлович в конце 1662 г. решился созвать второй собор о Никоне. Он велел архиепископу Рязанскому Иллариону составить для собора как бы обвинительный акт - "всякие вины" Никона собрать - и приказал звать на собор восточных патриархов.

Никон, подавленный отношением царя к нему, и раньше искал мира, посылая к царю письма и прося его перемениться к нему "Господа ради"; теперь же он решил тайком приехать в Москву и приехал ночью (на Рождество 1662 г.), чтобы примириться с государем и предотвратить собор, но той же ночью уехал обратно, извещенный, вероятно, своими московскими друзьями, что его попытка будет напрасной. Видя, что примирение невозможно, Никон снова переменил поведение. Летом 1663 г. он произнес на упомянутого Боборыкина (дело с которым у него продолжалось) такую двумысленную анафему, что Боборыкин мог ее применить к самому царю с царским семейством, что он и сделал, не преминув донести в Москву. Царь чрезвычайно огорчился этим событием и тем, что на следствии по этому делу Никон вел себя очень заносчиво и наговорил много непристойных речей на царя. Об этом, впрочем, постарались сами следователи, выводя патриарха из себя своими вопросами и своим недоверием к нему. Если царь Алексей Михайлович сохранил еще какое-нибудь расположение к Никону, то после этого случая оно должно было исчезнуть вовсе.

Восточные патриархи, приглашение которым было послано в декабре 1662 г., прислали свои ответы только в мае 1664 г. Сами они не поехали в Москву, но очень обстоятельно ответили царю нате вопросы, какие царь послал им о деле Никона одновременно со своим приглашением. Они осудили поведение Никона и признали, что патриарха может судить и поместный (русский) собор, почему присутствие их в Москве представлялось им излишним. Но царь Алексей Михайлович непременно желал, чтобы в Москву приехали сами патриархи, и отправил им вторичное приглашение. Очень понятно это желание царя разобрать дело Никона с помощью высших авторитетов церкви; он хотел, чтобы в будущем уже не оставалось места сомнениям и не было возможности для Никона протестовать против собора.

Но Никон не желал собора, понимая, что собор обратится против него, он показывал вид, что собор для него не страшен, но в то же время сделал открыто и гласно первый шаг к примирению, чтобы этим уничтожить надобность собора; он решился с помощью, и может быть по мысли, некоторых своих друзей (боярина Н. И. Зюзина) приехать в Москву патриархом, так, как когда-то уехал из нее. Ночью на 1 декабря 1664 г. он неожиданно явился на утреню в Успенский собор, принял участие в богослужении как патриарх и послал известить государя о своем приходе, говоря: "Сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем незванный". Однако государь, посоветовавшись с духовенством и боярами; собранными тотчас же во дворец, не пошел к Никону и приказал ему уехать из Москвы. Еще до рассвета уехал Никон, отрясая прах от ног своих, понимая окончательно свое падение. Дело о приезде его было расследовано, и Зюзин поплатился ссылкой. Никону приходилось ожидать патриаршего суда над собой. В 1665 г. он тайком отправил патриархам послание, оправдывая в нем свое поведение, чтобы патриархи могли правильнее судить о его деле; но это послание было перехвачено и на суде служило веской уликой против Никона, потому что было резко написано.

Только осенью 1666 г. приехали в Москву патриархи Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий (Константинопольский и Иерусалимский сами не приехали, но прислали свое согласие на приезд двух первых и на суд над Никоном). В ноябре 1666 г. начался собор, на который был вызван и Никон. Он держал себя как обиженный, но признал собор правильным; оправдывался он гордо и заносчиво, но повиновался собору. Обвинял его сам царь, со слезами перечисляя "обиды" Никона. В декабре постановили приговор Никону, сняли с него патриаршество и священство и отправили в ссылку в Ферапонтов Белозерский монастырь. Так окончилось "дело патриарха Никона".

Неспокойно выслушал Никон свой приговор; он стал жестоко бранить греческое духовенство, называя греков "бродягами". "Ходите всюду за милостынею", - говорил он им и с иронией советовал поделить между собой золото и жемчуги с его патриаршего клобука и панагии. Ирония Никона многим была тогда близка и понятна. Греки действительно "всюду ходили за милостынею"; потрудившись над осуждением Никона в угоду могущественнейшему монарху и радуясь совершению правосудия, не забывали они при этом высказывать надежду, что теперь не оскудеет к ним милость царская. В видах этой милости они и до собора и на соборе 1666 г. старались возвеличить царскую власть и утвердить ее авторитет даже в делах церкви, ставя в вину Никону его стремление к самостоятельности в сфере церковной. Никон, заносчивый, непоследовательный и много погрешивший, - симпатичнее для нас в своем падении, чем греки с своими заботами о царской милости.

Собор единогласно осудил Никона, но когда стали формулировать приговор над ним, то произошло на соборе крупное разногласие по вопросу об отношениях властей, светской и духовной. В приговоре, редактированном греками, слишком явно и резко проводились тенденции в пользу первой: греки ставили светскую власть авторитетом в делах церкви и веры, и против этого восстали некоторые русские иерархи (как раз бывшие враги Никона), за что они и подверглись церковному наказанию. Таким образом, вопрос об отношении властей принципиально был поднят на соборе 1666-1667 гг. и был решен собором не в пользу церковной власти.

Этот вопрос необходимо должен был возбудиться на этом соборе: он был весьма существенным в деле Никона и проглядывал гораздо раньше собора 1666 г. Никон боролся и пал не только из-за личной ссоры, но из-за принципа, который проводил. Во всех речах и посланиях Никона прямо высказывается этот принцип, и его чувствовал сам царь Алексей Михайлович, когда (в 1662 г. в вопросах Стрешнева Лигариду и в 1664 г. в вопросах патриархам) ставил вопросы о пространстве власти царской и архипастырской. Никон крепко отстаивал то положение, что церковное управление должно быть свободно от всякого вмешательства светской власти, а церковная власть должна иметь влияние в политических делах. Это воззрение рождалось в Никоне из высокого представления о церкви как о руководительнице высших интересов общества; представители церкви, по мысли Никона, тем самым должны стоять выше прочих властей. Но такие взгляды ставили Никона в полный разлад с действительностью: в его время, как он думал, государство возобладало над церковью, и необходимо было возвратить церкви ее должное положение, к этому и шла его деятельность (см.: Иконников "Опыт исследования о культурном значении Византии в Русской Истории", Киев, 1869 г.). По этому самому распря Никона с царем не была только личной ссорой друзей, но вышла за ее пределы; в этой распре царь и патриарх являлись представителями двух противоположных начал. Никон потому и пал, что историческое течение нашей жизни не давало места его мечтам, и осуществлял он их, будучи патриархом, лишь постольку, поскольку ему это позволяло расположение царя. В нашей истории церковь никогда не подавляла и не становилась выше государства, и представители ее и сам митрополит Филипп Колычев (которого так чтил Никон) пользовались только нравственной силой. А теперь, в 1666-1667 гг., собор православных иерархов сознательно поставил государство выше церкви.

Примечания

1 Он же дал превосходные бытовые очерки раскола в своих своеобразных романах "В лесах" и "На горах" и в отдельных повестях.

Вернуться к оглавлению

Далее читайте:

Платонов Сергей Федорович (биографические материалы).

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС