|
Игорь Рассоха
Апология софистов
Релятивизм как онтологическая система
Раздел II.
СОФИСТЫ КАК НАШИ СОВРЕМЕННИКИ
2. 4. ИСТОРИЧЕСКОЕ МЕСТО СОФИСТИКИ
Итак, софистика снова возрождалась и становилась популярной в тех
исторических ситуациях, когда на повестку дня становилось формирование
современного общества: от Греции V в. до н. э. к Римской империи II в. н. э.,
оттуда – к городам Северной Италии эпохи Возрождения, затем – к Европе эпохи
Просвещения, и наконец, к современному индустриальному обществу протянулась
цепочка духовной преемственности. В промежутках же, в периоды господства Старого
Порядка софистов не понимали, рассматривая их философию как “легкомысленную,
хотя и блестящую, игру ума, несогласную ни с достоинством науки, ни с истиной”.
Софистика представляет из себя ту же “стадиальную флуктуацию”, только в сфере
идеологии.
Софистика (как социальное явление) вновь возникала или возрождалась всегда,
когда в обществе оказывались налицо два взаимодополняющих обстоятельства:
демократическая, публичная система управления (в частности, суда), создающая
спрос на блестящих ораторов, и высокий уровень развития товарно-денежных
отношений, создающий форму удовлетворения этого спроса в виде “торговли
мудростью”. Но любопытно, что при этом всегда такие “торговцы мудростью” очень
быстро переходили к философским обобщениям, к идее, что следует прежде всего
обучать добродетели, без которой, в частности, без искреннего и доброго интереса
к людям невозможно эффективное общение с ними и демократическое управление ими.
Так снова и снова возрождался “моральный кодекс софиста”, по существу
направленный не на бесконтрольное управление умами людей, а на защиту от такого
манипулирования.
Начало эпохи Возрождения в итальянских городах-коммунах неразрывно связано с
настоящим культом ораторского искусства. Так, в одном из своих писем “О делах
повседневных” Франческо Петрарка показывает, насколько тесно связаны
красноречие, то есть словесная дисциплина, и философия, то есть воспитание души.
Речь – вот что в своем выражении дает мерило себе и порождающему ее духу. “Не
может обладать достоинством речь, если не имеет его сам дух”... Внутреннее и
внешнее, разум и речь нерасторжимо связаны. Не стоит превозносить уединенный и
внутренний диалог человека. Если мы хотим оставаться людьми, нужно общаться с
людьми. “Мы должны стараться быть полезными людям, с которыми живем, и нельзя
сомневаться, что мы можем в высокой степени помочь их душам нашими словами”. И
не столько морализующим содержанием наставления, сколько возвышающей
способностью человеческой речи, которая объединяет нас вопреки времени и
пространству, вопреки пустыням и тысячелетиям. И пусть нас не тревожит мысль о
забвении, которое ожидает наш труд, о его тщете, о неизбежной тленности всех
вещей. “Пройдут тысячи и тысячи лет, века за веками, но никогда не будет
излишним восхваление добродетели, никогда не будет излишне превознесена любовь к
Богу или преодолен порок. Для проницательного ума никогда не будет преград на
пути к новым исследованиям. Так что ободримся: наши усилия не будут напрасными.
Не будет бесплодным и труд тех, кто через много столетий родится на закате
мира”. Ceterorum hominum charitas, любовь к ближнему, – вот что, по мнению
Петрарки, является стимулом и целью studia humanitatis. Здесь налицо два
наиболее характерных для гуманизма мотива: осознание ценности словесности и
социальный характер подлинно человеческого бытия... “Франческо Петрарка был
первым, кто обладал столь утонченным умом, что понял и возродил изящество
утраченного стиля древних” – писал Леонардо Бруни в 1436 году, выражая
распространенное среди гуманистов суждение [64, с. 41–43].
“Благоразумных флорентийцев следует похвалить за многие вещи, и особенно же за
то, что, подбирая консулов, они обращают внимание не на знание права, как во
многих других городах, но на красноречие, каковое они относят к науке о
человеке”, – писал папа Пий II, имея в виду, в частности, Колюччо Салютати,
блестящего гуманиста, ставшего канцлером Синьории Флоренции. Это был мудрец и
ученый, но не отшельник, оторванный от превратностей людской жизни, а человек,
отвечающий своему призванию. Девизом Салютати и лучшим эпиграфом к его
деятельности могли бы стать слова, сказанные им на закате жизни монаху Рафаэлло
Бончани: “надо быть на поле битвы, вступив в схватку, сражаться за
справедливость, истину и честь”. В другом письме, к Пеллегрино Дзамбеккари,
желавшему стать монахом, открыто звучит прославление активной жизни: “Не верь, о
Пеллегрино, что бежать от людей, избегать вида прекрасных вещей, запереться в
монастыре или удалиться в скит – это путь к совершенству... Убегая от мира, ты
можешь пасть с небес на землю, между тем как я, оставаясь среди мирских дел,
смогу поднять мое сердце с земли на небо. Занимаясь торговлей (выделено мной. –
И. Р.), находясь на службе, помогая семье, детям, родным, друзьям, Родине,
заключающей в себе все это, ты не можешь не вознести свое сердце до небес и не
понравиться Богу” [64, с. 49–50]. Итальянский гуманизм, особенно ранний, также
был прежде всего торговлей мудростью, и в этом смысле социологически и
психологически тождественен древнегреческой софистике.
Но наиболее близкий социальный аналог древнегреческая софистика имеет, по нашему
мнению, в деятельности Дейла Карнеги, ректора Института ораторского искусства и
человеческих отношений, творившего в Соединенных Штатах Америки в первой
половине XX века. Его самая знаменитая книга под характернейшим названием “Как
приобретать друзей и оказывать влияние на людей” начинается, в частности, такими
словами: “Начиная с 1912 года и поныне я веду в Нью-Йорке образовательные курсы
для бизнесменов и специалистов обоего пола. Сначала это были курсы только
ораторского искусства, курсы, единственным предназначением которых было обучить
взрослых людей, обладающих известным опытом, мыслить (Выделено мной. – И. Р.) и
выражать свои мысли с большей ясностью и большим эффектом как на деловых
встречах, так и перед аудиторией. Но постепенно, по прошествии нескольких лет
обучения мне стало ясно, что эти взрослые люди очень нуждались в овладении
ораторским искусством, однако еще больше они нуждались в искусстве жить и ладить
с людьми в своих ежедневных деловых и общественных контактах... Умение вести
себя с людьми, вероятно, важнейшая из стоящих перед вами проблем, особенно если
вы – деловой человек. Но это необходимо и в том случае, если вы архитектор,
инженер или просто домохозяйка... Обнаружилось, что даже в такой технической
области, как инженерное дело, около пятнадцати процентов финансового успеха,
достигнутого специалистом, следует отнести за счет чисто технических знаний, и
около восьмидесяти пяти – за счет его искусства в человеческой инженерии,
особенностей его характера и способности руководить людьми ” [65, с. 10–11].
В чем же основной пафос этой книги Д. Карнеги? Вот он: “Оуэн Д. Юнг (президент
правления "Дженерал электрик") сказал: “Человек, способный поставить себя на
место другого, понять его образ мышления, может не беспокоиться, какое будущее
его ожидает”. Если по прочтении этой книги Вы приобретете самое нужное –
склонность всегда становиться на точку зрения другого, смотреть на вещи его
глазами, это может стать важной вехой в вашей карьере... Мир полон людей жадных
и корыстных. И редкий человек, искренне стремящийся быть полезным другим,
обладает огромным преимуществом. У него мало конкурентов… И мне и Вам известны
люди, которые сочли бы себя преступниками, если бы оставили своих домочадцев или
служащих без пищи в течение шести дней. В то же время они легко лишают их в
течение шести дней, недель и даже лет душевного внимания и признания, в которых
те нуждаются почти так же сильно, как и в пище... Я отнюдь не учу льстить. Я
далек от этого. Я рассказываю о новом образе жизни и хочу повторить это...
Перестанем же думать только о наших совершенствах и желаниях. Попытаемся уяснить
достоинства другого человека. Тогда не будет нужды в лести” [65, с. 45, 33, 35].
Очевидно, что Дейл Карнеги учит своих слушателей именно добродетели, причем
именно в том смысле, который вкладывали в это понятие софисты.
В связи с этим весьма любопытно рассуждение Георга Гегеля, обратившего внимание
именно на эту сторону софистики: “Всякое рассуждение, исходящее из основания,
приведение оснований "за" и "против", выдвигание таких точек зрения есть
софистика. И точно так же, как, например, у Платона встречаются такие
высказывания софистов, против которых нельзя ничего возразить, так и у нас
убеждают людей совершать добрые поступки основаниями, которые являются
софистическими. Так, например, говорят: "не обманывай, а не то потеряешь кредит
и понесешь убытки", или: "будь умеренным в пище, а не то расстроишь себе желудок
и придется тебе сидеть на диете"; или в объяснение наказания принимают внешние
основания, заимствованные из возможных результатов этого поступка, и т. д.
…Образованные люди впадают в софистику при обсуждении тех конкретных случаев, в
которых имеют значение особенные точки зрения, и точно так же мы должны
придерживаться софистики в обиходной жизни, если мы желаем принять какое-нибудь
решение и действовать” [11, с. 18–19]. (Выделено мной. – И. Р.).
Наконец, налицо глубокое внутреннее родство Карнеги с софистами и по методам
достижения поставленных задач, предлагаемым ими своим слушателям. Вот как,
например, звучат названия глав в уже цитированной книге Д. Карнеги: “Основные
приемы общения с людьми”, “Шесть способов расположить к себе людей”, “Двенадцать
способов склонить людей к своей точке зрения”, “Девять способов изменить
человека, не нанося ему обиды и не вызывая негодования” и т. д. А вот как рисует
искусство сочинения речей Сократ (по Платону): “Поскольку сила речи заключается
в воздействии на душу, тому, кто собирается стать оратором, необходимо знать,
сколько видов имеет душа: их столько-то и столько-то, они такие-то и такие-то,
поэтому слушатели бывают такими-то и такими-то. Когда это должным образом
разобрано, тогда устанавливается, что есть столько-то и столько-то видов речей,
каждый из них такой-то. Таких-то слушателей по такой-то причине легко убедить в
том-то и том-то такими-то речами, а такие-то потому-то и потому-то с трудом
поддаются убеждению. Кто достаточно все это продумал, тот затем наблюдает, как
все это осуществляется на деле, причем он должен остро воспринимать и
прослеживать, иначе он ничего не прибавит к тому, что еще раньше слышал, изучая
красноречие. Когда же он будет способен определять, какими речами какой человек
дает себя убеждать, тогда при встрече с таким человеком он сможет распознать его
и дать себе отчет, что вот как раз тот человек и тот характер, о котором прежде
шла речь. Теперь к нему надо вот так применить такие-то речи, чтобы убедить его
в том-то. Сообразив все это, он должен учесть время, когда ему удобнее говорить,
а когда и воздержаться: все изученные им виды речей – сжатую речь, или
жалостливую, или же зажигательную – ему следует применять вовремя и кстати... (и
тогда) его искусство будет разработано прекрасно и совершенно” (Платон. Федр.
270е) [14, т. 2, с. 211–213]. Как видим, и здесь (как у Карнеги) основа
ораторского искусства – в учете и использовании особенностей психологии людей,
каждого конкретного человека.
Любопытно, что Дейл Карнеги, будучи, по сути, самоучкой, по-видимому, так и не
открыл для себя софистов, так что глубокое сходство его деятельности с
софистикой носит именно конвергентный характер. Безусловно, влияние Карнеги на
массовую психологию и всю культуру Америки (и всего мира, по мере его
“американизации”) очень значительно; хотя, разумеется, его книги разделили
судьбу всех мудрых книг: “прочитав их, умные стали еще умнее, дураки еще более
поглупели, прочие же ни в чем не изменились”.
С легкой руки Г. Ф. В. Гегеля софистов более всего сближают с эпохой
Просвещения. По нашему мнению, сходство здесь более отдаленное, чем в предыдущих
случаях: демократии было маловато, просветители (кроме “отцов-основателей” США)
витийствовали все больше перед монархами (просвещенными и не очень), а не перед
народными толпами. Тем не менее А. Ф. Лосев, в частности, писал: “Софисты весьма
близки сердцу западноевропейских просветителей различного толка, потому что сама
греческая софистика, несомненно, есть греческое Просвещение. Если вся
досократовская философия есть греческое Возрождение (понимая древнюю мифологию,
как греческую архаику и средневековье) с переходом в антитезу рационализма и
эмпиризма (в переводе на греческий стиль это антитеза элеатства и гераклитизма),
то софисты – это как раз типичнейшие просветители, т.е. скептики, рационалисты,
индивидуалисты и анархисты” [33, с. 13].
Относительно появления этой современной ментальности, на наш взгляд, наиболее
близки к истине те исследователи, чью точку зрения весьма удачно выразил Л. С.
Васильев: “Индивид – это вычлененная из коллектива, хотя и тесно связанная с ним
личность, далеко не обязательно выдающаяся. Вычленение личности из коллектива и
формирование на основе этого процесса общества как группы индивидуализированных
личностей произошло в истории человечества лишь однажды и в одном месте. Речь
идет об античном полисе, о гражданском обществе с характерными для него
политическими формами (демократия, республика), правовыми институтами и
гарантиями (неприкосновенность и права гражданина, правовая защита частной
собственности и др.), особенностями социального статуса (вычленение из группы и
право свободной ассоциации, включения в любую группу; культивирование
достоинства свободного гражданина; воспевание мятежных чувств сильной личности
вплоть до драматических коллизий, до высокой трагедии). Вне античной Европы, и в
частности на традиционном Востоке, ничего подобного не было. В самой Европе
после античности элементы гражданского общества сохранялись в виде пережитков и
в виде анклавов городского типа. Что же касается раннесредневекового германского
феодализма, то он по многим параметрам был близок к неевропейскому (неантичному,
в том числе восточному) миру и лишь со временем, примерно с XII в., стал
приобщаться к культурным ценностям античности” [66, с. 29].
Местом формирования этих новых культурных ценностей античности стали греческие
торговые полисы Ионии (Милет, Эфес, Самос) и Великой Греции (юг Италии) VI в. до
н. э., но в особенности – Афины эпохи их расцвета в V в. до н. э. Именно здесь
образ жизни людей впервые стал приближаться к современному, когда основой
экономики впервые стали промышленность и особенно торговля. Именно торговое
господство греков привело к невиданному доселе подъему уровня жизни и культуры.
Так что можно с полным основанием сказать, что в социально-стадиальном плане, с
точки зрения всемирно-исторического процесса софисты – это действительно наши
современники.
Вернуться к оглавлению
Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система.
Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Здесь читайте:
Философы, любители мудрости
(биографический указатель).
Русская
национальная философия в трудах ее создателей
(сборник произведений).
"Философская культура" №1.
"Философская культура" №2.
"Философская культура" №3.
|