Родственные проекты:
|
Благодарение
Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная критика
Благодарение. Поэт о поэтах: Портреты писателей, очерки, литературная
критика. – 304 стр. / Вст. ст. Евг. Осетрова. М., 1986.
Суд на Веге
В бурные шестидесятые годы волны литературного моря вздымались и гуляли от
берега до берега, одна пенистее другой, из столицы долетали модные песенки,
близкие своей расхожестью и “трагической глубиной” к одесским унылым песням под
гитару. Докатывались гулкие строфы новорожденных “трибунов”.
Жадно просматривая газеты и журналы, мы замечали, что лица, позы, одежда
новых кумиров от Парнаса были чем-то схожи, может быть, неестественностью,
напыщенностью, какой-то помпезностью и поразительно злой нервозностью.
Нервозность — в критическом высказывании, нервозность — в любовном воздыхании,
нервозность — в благородных чувствах к Родине.
К сожалению, истинное в литературе, в искусстве люди не сразу распознают в
полной мере, а только — по итогам затрат энергии и разума на него, только тогда,
когда срабатывает накопленный в них опыт...
А опыт — был. Опыт — родная наша литература. Это — Брюсов, Блок, Маяковский,
Есенин. Опыт — Николай Тихонов, Владимир Луговской, Александр Прокофьев, Борис
Ручьев, Павел Васильев, Алексей Недогонов, Василий Федоров.
Василий Федоров
— поэт устремленный, не боящийся высоты вдохновения, высоты страсти, находящийся
постоянно в рабочем ритме. За многие годы моей любви к его прекрасному
творчеству я не заметил ни разу, чтобы талант Василия Федорова где-то
“затормозился”, “впал в кризис”, как часто говорят.
Василий Федоров — мастер. Мастер большой и своеобычный, сильный и резкий:
Я ночь люблю
За темноту ее,
Когда ни звезд
И ни луны при этом;
Люблю ее за то,
Что в жажде света
Сильней горит
Сознание мое.
Стихотворение сразу же делит мир контрастно: свет и тьма.
***
Как-то давно мне попалась в руки небольшая книжечка стихов Василия Федорова.
Помню, было это летом, сел я в перерыв у мартеновских ворот и начал читать.
Читал, строго всматриваясь в слово, вникая в смысл. Первое чувство — удивление:
новое имя, незнакомое мне, а стихи наполняют душу чем-то родным, близким,
дорогим:
Скрипят нагруженные снасти,
В корму волна сердито бьет...
Купец Никитин Афанасий
Из дальней Индии плывет.
И вот я уже читаю вслух, сквозь лязг могучих кранов, гул раскаленных печей
мартена. Я почувствовал, что мне близки эти строки. Стихи той поры, которые
бесконечно мелькали в печати — об американских небоскребах, об африканских
шаманах, о французских черепаховых супах и отбивных,— мне сильно надоели.
Хотелось свежести, солнечности, родины — ее снегов, ее дождей, ее очищающих
гроз:
Там где-то Русь,
Там Волги плесы,
Там Тверь!
Сродни морокой воде,
Соленые скупые слезы
Сбегают к русой бороде.
И тогда казалось, что эта американо-африканская “кочевая лирика” не даст
пробиться — через свою жирную и мокрую зелень неконтролируемой бурной
растительности — нежному родному березовому побегу, тихому грустному шелесту
листвы...
Но плывет Афанасий Никитин домой. Волнуется. Радуется. Плачет. Речь материнскую
почти забыл:
Волнуясь, шепчет пилигрим:
— Аллах рагим... Аллах керим ..—
Но вот
Нога земли коснулась,
И, словно к берегу прибой,
Речь русская к нему вернулась
И полилась сама собой.
Так это было давно! Но светлы мои чувства того часа и по сей день. Как будто я
сам возвратился на Родину. Как будто это я почти забыл материнский язык... И
пробудилось во мне что-то такое, чему нет названия: сильное, доброе, святое,
неодолимое!.. Уж не любовь ли это, не верность ли всему тому, что породило тебя,
вырастило, обогрело?
Немного у каждого из нас, пишущих, есть любимых учителей, кто когда-то подал нам
руку. У меня таким учителем был Василий Дмитриевич Федоров. Я с благодарной
радостью говорю об этом. Ведь уважать идущего впереди — ясная и благородная
радость!
Даже время не отдалило моего юношеского отношения к поэту.
И я хорошо понял:
Пусть одинаков сорт,
Пусть цвет, похоже, красный,
Но разная земля —
И вкус у яблок разный.
И еще я понял тогда, как нелегка и как горька стезя поэта. Ведь поэт — мука,
протест, бессонница, бунтарство и только иногда — торжество!..
Поэт — не только готовая поэма, готовая книга. Поэт— ежедневная напряженная
доля, ежечасная совестливая тоска-укоризна. И, наконец, яростная борьба за свое
призвание, за свое достойное место.
Стихи Василия Федорова удивили и обрадовали меня незыблемой и благородной
уверенностью в их нужности, полезности — они пришли к человеку не затем, чтобы
тут же выветриться из его памяти, а затем, чтобы остаться в его душе и осветить
ее по-новому:
Березняк…
Заприметив кровлю,
Антенн еловые шесты,
Как перед первою любовью,
Вдруг оробел за полверсты
Свет Марьевка!
Но где же радость?
Где теплота?
Где встречи сласть?
Томительная виноватость
В груди отравой разлилась.
Это то, о чем шумят березы, о чем тихо плачут наши души, теряя на громких
трассах тот единственный тайный свет жизни, которым одаривает тебя мать — на
весь твой малый или длинный путь судьбы, но одаривает — только раз!..
Я стал искать книги Василия Федорова, и если не мог купить в магазине — его
книги тогда выпускались редко и небольшими тиражами,— то выменивал их у тех, кто
жадно копил на полках популярные сборники модных тогда стихотворцев. Я отдавал
подобные сборники с благодарностью и брал в руки новую книжечку Федорова.
Тогда я не мог осмыслить происходящего, того, что делается в литературном
океане... Я хотел видеть стихи, хотел видеть поэмы Василия Федорова в газетах, в
журналах, хотел слышать его по радио и телевидению, искал на страницах
еженедельников разговора о его творчестве и дивился — почему их нет...
И лишь вчитываясь в его стихи, я глубже и жестче представлял волю поэта, его
неоспоримое право говорить:
Хочешь ведать,
Как писалось?
На душе
За жизнь мою
Все скипелось.
Все слежалось,
Отколю –
И выдаю.
Сколько же надо передумать, перемучиться, чтобы вот так беспощадно сказать!..
В творчестве Василия Федорова мы, начинающие поэты, увидели опору, нашли свои
черты жизни, черты своей судьбы. В стихах и поэмах Василия Федорова бился пульс
настоящей жизни человека и страны. Поэт Василий Федоров, входя в литературу
вместе с юными и шумными стихотворцами, как бы показывал: вот так-то обстоят
дела, поэзия — вещь лукавая, поэзия — тропа крутая, а время — время бывает
разное...
Мир чувств и вопросов, которые нес в творчестве Василий Федоров, стал нашим,
родным, и никто изъять его из наших душ уже не смог бы.
Василий Федоров стоял, как нам казалось, между теми поэтами, которые были далеки
от нас по возрасту, по славе, как, допустим, Степан Щипачев, Николай Асеев,
Михаил Исаковский, Виссарион Саянов, и теми, чуть ли не нашими ровесниками, чьи
имена сейчас входят в поэтическую рубрику. Он — и это очень важно — соединял нас
еще и с теми, кто был немного постарше его самого, но рано ушел из жизни: с
Павлом Васильевым, Борисом Корниловым, Алексеем Недогоновым, Дмитрием Кедриным,
Петром Комаровым, Павлом Шубиным. Они, рано ушедшие из жизни, но ярко заявившие
о себе своими произведениями, будоражили наше воображение, и мы, безусловно,
искали продолжения их в современном нам слове...
Для нас, заводских ребят той поры, Василий Федоров был не просто поэтом, не
просто старшим опытным товарищем, но еще и другом, через которого мы слышали
голоса тех, с кем не дала нам жизнь встретиться...
Их откровение звучало в стихах и поэмах Федорова:
Вождями,
Борцами,
Творцами,
Творивших основу основ,
Россия славна именами
Своих благодарных сынов.
От самых
Далеких времен
Мы с гордостью их проносили,
Хоть много имен у России —
Россия
Превыше имен.
Слово Василия Федорова мгновенно переходит от философии к поступку, от
размышления к действию. Иные критики бесконечно уверяют читателя, мол, Василий
Федоров — борец за доброту и красоту... Хочется мне спросить: а кто, какой поэт
против доброты, против красоты? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Кольцов, Никитин?..
Или Брюсов, Маяковский, Блок, Есенин?.. Великие поэты — великие борцы за
доброту, за красоту человека. Все, кто иначе видит мир, не борцы за счастье.
Но сама доброта — вещь довольно безликая. На беспринципной доброте нередко
всходят злые ростки... Доброта должна подчиняться разумной гражданской воле. А
доброта в творчестве, мне кажется, должна быть наиболее ответственной частью
дела; доброту надо завоевать поэту нелегкой судьбой, рыцарским правом слова:
Поэзия — Не строчка ловкая,
Что Музой томною
Подарена,
Поэзия — Железо ковкое,
Когда с нее
Слетят окалина.
Слово, как сам характер творца, обязано пройти через холод, жару, кипение, дабы
закалиться и приобрести все элементы прочности и стойкости...
Вместе с тем Василий Федоров — действительно добрый и красивый поэт. Доброта его
мужественна и требовательна, красота — горьковата и возвышающа.
Мужество шло к поэту длинными и трудными дорогами. Огромная семья. Глухие
житейские нерадости. Отец — в скитаниях по заработкам. Мать — в заботах о детях.
Сибирь. Суровый край. Суровое время. Суровые судьбы близких.
Василий Федоров родился в 1918 году. Он — ровесник Октября, мужавший вместе со
страной в трудных битвах и делах.
Какое же имеет право он, поэт, быть безотчетно добрым?!
Поэт не батюшка-проповедник. Поэт —
мыслитель и воин:
Велик твой путь,
И ноша нелегка,
Дробится камень
Под твоей стопою.
Мне кажется,
Что прожил я века,
И все живу,
И все иду
С тобою.
Так он говорит в стихотворении “С тобой, Россия”. Высшее мерило доброты,
нравственности, чистоты душевной поэта — его отношение к Родине, к народу. Как
бы ни изощрялись современные любители космополитических западных аудиторий, как
бы ни декламировали о едином земном шаре, о едином земном человеке, безродная их
душа никому не нужна. Безродная доброта их не что иное, как идейная размытость,
инертность и бесформенность представления о жизни, слепота и бесклассовость их
духа. Большой поэт всегда народен, всегда национален.
Пожалуй, сейчас в русской советской поэзии рядом с Василием Федоровым мало кого
можно близко поставить, немного поэтов, которые с таким упорством и отвагой
пронесли слово к гражданской вершине, где рождается независимость мысли, где
созревает в полной мере ответственность перед собой и народом, перед временем и
Родиной...
Будучи сибиряком, поэт внес чисто сибирские черты в нашу родную поэзию. Сибирь
как бы укрепила и проверила на выносливость своего сына, прежде чем отправить
его в большой путь. Долгие годы Василий Федоров работал на заводе, в рабочей
атмосфере складывался внутренний взгляд поэта на сегодняшний мир.
Заводской мир ныне вошел в наш быт, в наше сознание. Рабочего человека воспели
Шишков, Бажов, Каменский. Эта традиция не умирает. Вместе с Борисом Ручьевым и
Василий Федоров осваивал рабочую тему, тему благороднейшую.
Прекрасный талант, упорный и честный труд, рабочая закалка, подкрепленная опытом
жизни, опытом великой русской литературы, сделали Василия Федорова поэтом.
В его стихах и поэмах чувствуется широкое дыхание не только природы, но железа и
огня, того, что подчиняет и заставляет служить себе человек.
Василий Федоров — мастер стиха, мастер поэмы. В этом жанре он чувствует себя
свободно, привычно. Им написаны целые циклы, книги поэм. От первой своей книги
он прошел огромный творческий путь, усложняясь тематически, обогащаясь словом,
вырастая граждански.
Талант Василия Федорова настолько ярок, что без федоровской “летописи” ныне
нельзя иметь полное представление о современной русской поэзии.
Буйные, колоритные, сильные поэмы подарил Василий Федоров людям, литературе.
Очень русский по характеру, он привел в нашу поэзию и очень русских своих героев
и тем весьма пополнил чудесный мир нашей многонациональной литературы. Герои
поэм Василия Федорова остро мыслящие, романтичные, стойкие люди. Через большие
изломы судеб, через порой невероятные душевные потрясения они приходят к
мужественной доброте, высокой нравственной красоте. Так, герои поэмы “Седьмое
небо” сами над собой вершат “неземной” суд ради чистоты жизни на земле,
торжества человеческого духа, совести, таланта, красоты, во имя прогресса всего
человечества.
По строкам федоровских поэм тяжело прошагал кремневый страстнодум и бунтарь
протопоп Аввакум, грозой пророкотал Бетховен, звездой просверкала над горизонтом
богиня любви Венера... Приподнятость, крылатость, тревожность— кровь поэта,
которой наполнены звуки и ритмы федоровских стихов и поэм.
Большому и дано много!.. Сотни стихов. Десятки поэм. Очерки, повести, статьи. И
это радостно видеть. Поэт живет многомерно, воодушевленно, жадно!.. Книга за
книгой, поэма за поэмой движутся к читателю. Всем известно, что свет молнии
стремителен и ярок. Талант — и есть свет молнии...
Павел Васильев прожил двадцать семь лет, а оставил столько стихов и поэм, что
иному и за длинную жизнь не создать... Сергей Есенин, Борис Корнилов...
Я не говорю уже о Лермонтове или Пушкине.
И приятно, что Василий Федоров демонстрирует нам высокий класс работы: так
прекрасно и так много им сделано!..
Поэма “Женитьба Дон-Жуана” — это роман в стихах. В этой поэме я вижу своего рода
итог опыта и творческого пути поэта. Дон-Жуан, по-русски просто Жуан, проходит
вроде бы по срезу жизни, по “геологическому” пласту времени, будучи сам
продуктом и носителем этого времени, то есть “сыном своего века”. В поэме ярко
выразилось поэтическое мастерство Василия Федорова. Афористичность, звучность
строфы, смелость поэта в обращении к острому нашему дню:
О, русские слова,
В них свет и тьма,
Их родила История сама,
Доверила с корнями русским людям,
Чтобы во многих смыслах не блуждать:
Как, например, “судить”, и “рассуждать”,
И “рассудить”…
Да мы все время судим!
Но слово “суд” при всяком разговоре
Уже томит пред ощущеньем горя.
Василий Федоров — поэт своего времени. Честный, доблестно упрямый, он через годы
несет “бремя” стихотворца, несет активно и верно. Шум листьев, трепет знамен,
гул автострад — все вместило в себя вдохновенное слово поэта. По стихам и поэмам
Василия Федорова я вижу работу многих поколений Отчизны, вижу путь, пройденный
нашим народом.
Слово поэта активно в гражданском ритме стиха, не менее активно оно и в
лирическом исповедальном разговоре:
Любил,
Как сон,
Прелестную,
С мечтой
И грустью в облике,
Любил полунебесную,
Стоящую на облаке.
Трудно судить, какие его стихи и поэмы лучше и ярче — те, которые посвящены
деревне и городу, или те, в которых он пишет о любви, человеческой окрыленности,
жизни и смерти, о смысле жизни.
Все для поэта — жизнь, все для поэта — страсть:
Передо мною
Новый трудный путь.
Помоги усталость мне стряхнуть,
Помоги от прошлого забыться.
Новые желанья пробуди,
Помоги душою обновиться
Для большого, трудного пути.
Интернационализм Василия Федорова проявляется в доброте, в заботе о человеке, о
хлебе его насущном, в заботе о природе: ведь природа, как наш насущный хлеб и
труд, необходима всему человечеству. Для Василия Федорова— гражданина земли, на
которой загорелся красный огонь баррикад, поэта, несущего свет Революции, свет
братства и равенства,— лозунги — пустые слова, если они не подкреплены
искренними чувствами и конкретными делами. Братство на словах — насмешка над
ним. Правда на словах — жалкая игра. В творчестве Василия Федорова все наши
лучшие революционные заветы и заповеди воплощены в образы реально мыслящего
художника...
Ездить, например, из края в край, из государства в государство и картинно
заявлять, что мир — единое целое, что человек и человечество — звезда и космос,
что все похожи друг на друга, что все родственно равны и почти одинаковы,— еще
не значит быть на самом деле интернационалистом. Интернационализм — понятие
классовое, революционное, как ты его ни толкуй, как ты его ни выворачивай.
Для меня легендарный поэт и воин туркменского народа Махтум Кули, сражавшийся
мечом и словом с захватчиками, посягнувшими на его родную землю, более
интернационалист, чем тот, кто проповедует интернационализм за пышными банкетами
политических предателей, торгующих этим понятием...
В минуты тоски по отеческому краю Махтум Кули сказал:
Мой ум ничтожен
Вдали от Родины!..
Сколько горького смысла за этой фразой, сколько огненного желания действовать,
сражаться! Сражаться за настоящую, необходимую тебе и твоим близким правду —
сражаться за общее священное дело на планете...
Василий Федоров яростен в слове, богат в красках и движениях слова, но не
поспешен в стремлении насладиться известностью, насытиться славой. Ему нужен и
понятен труд другого поэта, дорог авторитет и судьба поэта.
Ныне немало стихов и поэм, похожих на синтетические новогодние елки; и цветом
эти елки зеленые, и колючки у них густые и тонкие, и пирамидальная
продолговатдсть елок учтена, и доступны они, а вот нет в них того родного, того
пахнущего смолистой древностью уюта, ласки природы...
У Василия Федорова слово — летящая стихия. Эта стихия и есть божественный огонь
поэта, его неистребимая сила.
Сколько раз я ловил себя на мысли: поэзия, как работа с огнем, работа с
металлом, требует от человека и ловкости, и сметки, и, конечно, храбрости.
Я всегда относился и отношусь к Василию Дмитриевичу с чувством благодарности. Но
однажды, по моей вине, между нами произошла короткая, но весьма темпераментная
ссора, вызванная окружившей нас в тот момент сумятицей и разноголосьем случайной
публики. Я тяжело переживал это. И как-то, первым, попробовал примирить наши
души, протянул Василию Дмитриевичу руку, но в ответ услышал: “Погодите, я еще
должен уточнить кое-какие моменты вашего поведения, тогда решу, как мне вести
себя при встречах с вами!” Я не обиделся, думая, что он прав, что нельзя было
вот так с бухты-барахты терять мужскую дружбу, как нельзя теперь вот так с
бухты-барахты отмахнуться от происшедшего.
Разница в возрасте, разница сделанного — поле, через которое уважающий себя и
свое призвание молодой поэт не побежит опрометчиво, не полезет по-свойски
обниматься, не дерзнет хмельно похлопать по плечу седого, знаменитого честным
талантом старшего брата. Не дерзнет! А если Дерзнет — цена ему, как говорил
Твардовский, пятнадцать копеек в базарный день...
Не о таком ли витии слухов заметил и Василий Федоров:
Все ворочают умами
Ходит Пушкин
Между нами!
Где же?
Видимо, сей бард
Не имеет бакенбард.
Одно дело — читать поэта и вздыхать о том, что вот и мне бы покататься по
Африке, и мне бы покричать на парижской эстраде стихи, попробовать американского
“виски” в праздничном кругу аристократов; другое дело — читать стихи поэта и все
время ловить себя на том, что ведь и ты болеешь этим горем, и ты мучаешься этой
заботой, и ты видишь, как уплывает в синие туманы родная обезлюдевшая деревня,
как стареет твоя одинокая мать, видишь, как по вечерам сидят в темных одеждах на
покосившихся завалинках старухи, вдовы, рано сникшие от труда и горя русские
верные невесты, жены-солдатки:
В темноте головы моей
Тихая всходит луна,
Всходит, светит она,
Как волшебное око.
Вот и ночь сметена,
Вот и жизнь мне видна,
А по ней
Голубая дорога.
Тревожно, тревожно... Чего-то ждешь, чувствуешь, словно чего-то боишься...
Словно ты что-то от самого себя утаил, и теперь вот оно, это что-то,
приближается, не дает тебе воли и покоя, устыжает, изводит память, обжигает
совесть:
И по той,
Голубой,
Как бывало,
Спешит налегке,
Пыль метя подолом,
Пригибая березки,
Моя мама…
О, мама!
В мужском пиджаке,
Что когда-то старшой
Посылал ей из Томска.
Не надо тут объяснять, кто эта мать, какую нужду ей удалось пережить, какое горе
перенести. Интонация строки, мелодия исповеди все ставит на место в понятиях
человека о свете и тьме, о правде и лжи:
Что ты, мама?
Зачем ты надела
Тот старый пиджак?
Ах, не то говорю!
Раз из тьмы непроглядной
Вышла ты,
Значит, делаю что-то не так,
Значит, что-то
Со мною неладно
Высокий трагизм этих стихов роднит талант Василия Федорова с лучшими стихами
Лермонтова и Есенина. Нет здесь убивающей безысходности, нет суетливого гнева и
спешного желания опрокинуть этот черный быт, нет здесь и той огульной, все
испепеляющей злобы, но есть — страдающая душа, есть могучий и проникновенный
разум, есть древнее, как седая сказка, ощущение жизни, ощущение ее неизбежных
сокрушающих ударов, ее бессмертного движения через сердце человека, через его
судьбу, через его род, через его дорогую землю...
И не безнадежность говорит голосом поэта, а то — пережитое, запавшее глубоко в
душу:
Счастья нет.
Да и что оно!
Мне бы хватило его,
Порасчетливей будь я
Да будь терпеливей.
Горько мне оттого,
Что еще никого
На земле я
Не сделал
Счастливей.
Василий Федоров никуда не уйдет от родного порога в минуту беды, в минуту горя
или даже гибели. Он просто рожден, взращен родной землей так, что связь с нею,
клятвенная верность ей — само дыхание и жизнь поэта. Поэт — выше личного горя,
выше личного благополучия, выше личной обиды. Поэт — выше личного успеха.
Однажды ко мне пристал с разговорами о поэзии, о жизни начинающий, но уже злой
на всех и требующий справедливости к себе стихотворец. “Чего тебе дался Есенин?
— возмущался он. — Ты знаешь, сколько он зарабатывал?.. В Персию катался! Пиры
задавал!.. Я вот, например, за всю свою жизнь не заработаю столько, сколько он
получал за год!..”
Слушал я этого “поэта” и думал, что трагедия и радость жизни посещают его только
через рубль, он и сожжет себя в бесплодной тоске по великому заработку... И
никогда не уронит слезы над есенинским криком:
Тогда я понял,
Что такое Русь.
Я понял, что такое слава
И потому мне
В душу грусть
Вошла, как горькая отрава.
Что такое человек? Что такое жизнь? Что такое талант? Александр Пушкин, молодой
и отважный, вышел на январский морозный снег и обагрил этот снег горячей кровью.
Он не смог одолеть черной ночи, черного зверя зла, идущего на него нагло и
вероломно, но он вышел драться, вышел сразиться и умереть.
А о ком говорит Сергей Есенин:
Черный человек,
Черный человек,
Черный человек
На кровать мою садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Да, Василий Федоров — дерзкий поэт. Он понимает и принимает долю и честь поэта.
Прекрасно знает место поэта в обществе и во времени, не ищет иной стези...
***
Около двадцати лет назад я послал на суд Василия Дмитриевича свои первые стихи и
написал: если я бездарен — бездарен, если что-то во мне есть — есть, но прошу —
сказать честно.
И вот через несколько месяцев я получил телеграмму, как раз в предоктябрьские
дни. Прочел ее в цехе друзьям. А летом поехал в Москву. Чувство, с которым я
ходил вокруг дома, где жил Федоров, до сих пор волнительное чувство. Я берегу
его и благодарю судьбу, что оно во мне еще есть...
Сильный, молодой, красивый встретил меня тогда Василий Федоров. Все в их семье
было настоящим, неподдельным, радостным: и — стихи, и — споры, и — мечты. Годы
пролегли между той нашей встречей и сегодняшним днем, но живет в поэте прежняя
основа поведения, какая дана ему матерью. Седой, высокий, он и сейчас мечется,
как юный воин, от жизни — к смерти, от смерти — к вечности, иначе не посещало бы
его душу такое глубинное человеческое страдание и прозрение:
Есть тишина,
Когда, исторгнув чад,
Отгрохотав,
Надолго замолчат
В огне и дыме
Рухнувшие горы.
Нет в нем ленивого покоя. Нет в нем поучающей самоуверенности. Нет в нем
равнодушия:
Есть тишина могилы.
Страшно вроде,
Но пострашнее
Тишины могил
Та тишина, когда
Во всей природе
Наступит равновесье
Вечных сил.
Оберегая доброту, защищая красоту и смысл жизни, Василий Федоров смело воюет за
правоту, не боится враждебных сил и всегда честно несет бремя и достоинство
поэта. Сейчас, чуть отгородясь от нас возрастом, он не менее чем в те молодые
годы нагружен заботами. И может быть, что-то ему видится несколько иначе, чем
нам; ведь горький опыт и мудрая дорога, пройденная Федоровым, дают ему право на
осмотрительную неспешность...
Диапазон его поэтического голоса богат: от патетической ноты — до едва уловимого
шелеста, от громкого восклицания— до тихого раздумья, от грустной муки — до
веселого лукавства. И все это — натура, все это — мир человека, все это —
творчество.
Не часто, как я знаю, на пути поэта горели розы признания и восторга. Были
верные письма благодарности. Были честные аплодисменты. Есть умные люди, глубоко
чтящие дар и труд поэта, но есть и такие, кого талант Василия Федорова повергает
в неистовство.
Не о таких ли эти строки:
И бог
И черт —
Они все время в паре:
Талант с бездарностью
Не развести:
На каждого из нас
Есть свой Булгарин,
Готовый доглядеть
И донести.
Отточены по форме, глубоки по содержанию, богаты по ритмике федоровские “Заметы”
— короткие, в основном однострофные стихи. Они как мимолетная мысль, как быстро
промелькнувшая картина, как мгновенное решение, и все это — глубоко, широко
афористично. Тут могут быть строки, посвященные женщине, или строки о прошедшей
юности и надвигающейся старости, строки о матери. Однострофные “Заметы” Василия
Федорова несут ту же нагрузку, что и его стихи, но в них поэт резко
концентрирует главное, суть того, что именно сейчас его “кольнуло” в сердце,
озадачило, потрясло или просто удивило и запомнилось:
Различий нет.
А есть года,
Есть возраст —
Разница лишь в этом.
Наружностью
Земля — планета,
А в глубине
Она — звезда.
От вечных раздумий о месте человека на земле и в космосе Федоров в “Заметах”
часто переходит к обычному факту или обычному случаю, но в его “оформлении” этот
обычный факт, обычный случай приобретает необычную окраску.
Иногда “Заметы” носят ярко выраженный характер насмешки, иронии, переходящей в
упрек, в сожаление. Порой в них поэт проверяет, уточняет свое отношение к тому
или иному человеку, его поступку:
Пусть недруги бранят,
Трудись, не споря.
Они тебя гранят
Себе на горе.
Разве, прочитав эти строки, забудешь мысль, так удачно вложенную в них?
У настоящего поэта — все настоящее: молниеносно ли рожденное стихотворение,
большая ли поэма, подробная ли статья о писателе, все — не случайное, все нужное
и талантливое.
Свои “Заметы” Василий Федоров начал писать давно, еще в молодые годы, они —
часть всего его творчества, его поэтического мировоззрения. Недаром в “Заметах”
поэт часто прибегает как бы к самовыражению, к тому пределу убежденности,
который много раз проверялся его опытом, его ошибками, его правильными шагами, и
вот теперь он — не сомневается, он понял истину:
Я ваших сочувствий
Не слушаю,
Что из носу кровь потекла.
Борьба — это самое лучшее,
Что жизнь
Подарить мне смогла.
Федоровские “Заметы” вторгаются во все области человеческой жизни и
деятельности, во все сферы чувств и раздумий человека. Нередко они затрагивают
самолюбие человека, его внутреннее несовершенство.
Чем-то веет знакомым вот от этой “Заметы”... Не тот ли это подхалим, который
нередко из очень агрессивного делается тихим, когда над ним прогремит удар
грозы:
Собака
Любит пост,
С начальством любит встречи,
Но оттрубили хвост,
Вильнуть собаке
Нечем.
От улыбки, от иронии, веселой насмешки Василий Федоров призывает нас “Заметами”
подумать о бедах близкого человека, попробовать помочь ему или хотя бы —
посочувствовать. Ведь слово лечит душу, а порой и судьбу выпрямляет. Иногда
“Заметами” Василий Федоров как бы обращает наше внимание на нас самих: посмотри
на себя, оглянись, взвесь свой путь. Или же возвращает нас к юности, к чувству,
проверенному годами:
Моя любовь
Давно в годах.
Как яблоня на горке,
В отяжеляющих плодах
Нуждается
В подпорке.
Василий Федоров — поэт, прозаик, публицист. Его статьи, посвященные Пушкину,
Лермонтову, Некрасову, Никитину,— поэтические глубокие раздумья. Они прекрасны и
многомерны по взгляду на то наследие, что оставили нам эти гениальные поэты,
вечные вершины бессмертья. Горячо, певуче, гордо говорит Василий Федоров “в
монологах”, посвященных Родине, России, ее высокому полету:
“Русь... Россия...
Каким измерением измерять ее? Мерить ли великими людьми — мудрецами, героями,
бунтарями, поэтами и художниками? На это не хватит одной жизни. Мерить ли по
векам, по нашествиям ли врагов ее, по датам ли ее побед? На это мало и ста
жизней. Мерить ли ее великими реками-работягами с городами и селами, что лепятся
к ним, как гроздья к виноградной лозе?”
Что-то здесь есть от Гоголя, Блока, Есенина...
Василий Федоров не завистлив, щедр сердцем, богат умением одаривать,
поддерживать идущих. Назову имена поэтов, о ком в свое время сказал доброе слово
Василий Федоров: Александр Прокофьев, Леонид Мартынов, Николай Рыленков,
Анатолий Софронов, Виктор Полторацкий, Николай Благов, Владимир Фирсов, Ольга
Фокина,— да всех и невозможно здесь перечислить.
Писать статью о том, чье творчество тебе по душе, любить братьев по перу,
говорить о них — уже большой и священный дар:
“О поэтах, как о реках, надо судить, когда они в своих берегах. Иная речка
весной так разольется, что кажется необозримо широкой, непостижимо глубокой, а
спадает полая вода — и нет могучей реки. Ее уже можно перейти вброд, не замочив
подвернутых брюк. Благо, если она чиста и на ее неглубоком дне водятся шустрые
пескари.
Иное — Сергей Есенин. Он огромен в своих берегах. К тому же берега его поэзии в
нашем понимании раздвигаются, а русло углубляется. И дело тут не только в том,
что мы находим новые материалы — стихи, письма, документы, обогащающие наши
представления о нем. Прибыль идет от всего наследия, от 'всего того, что мы
знали и раньше. Кажется, в стихах его все ясно. Как говорят, черным по белому
писано. Но за этой ясностью, как и за ясностью стихов Лермонтова, есть загадка.
Загадочен источник чувств, их глубина, а значит, и сами стихи. Поэзия Есенина
органична, как сама природа, познание которой растет с ростом нашего опыта. Нет
более счастливой судьбы, чем такая, когда поэт и его читатели растут обоюдно”.
***
В огромном количестве стихов о любви — удачных или менее значительных — есть у
Василия Федорова такие, которые входят в тебя, становятся частью твоего чувства:
Мне радость
Выпала иная,
Мне жребий
Выдался иной:
Меняясь,
Но не изменяя,
Сто женщин
Видел я в одной.
В стихах о любви у Василия Федорова присутствует прежде всего поэт, как и в
стихах о речке детства, о сильном ливне, или о вечной нашей России, дающей ему
силы и волю, или о битве, где свет и тьма сходятся грозно и неудержимо.
У Василия Федорова нет мелкотравчатости в стихах о любви. В них — большая мудрая
мысль, судьба, время. Любовь в стихах Василия Федорова — не только жажда счастья
и вера в него, но и — высший нравственный экзамен человека, критерий
гражданского достоинства, полезности пребывания на земле.
Особенно ощутимо это в поэмах.
Разгневанный, рассорившийся с царями, проклявший друзей, предавших его,
неодолимый протопоп Аввакум видит утешение в своей преданной подруге, народившей
ему кучу детей, разделившей с ним нечеловеческие мытарства. Не только в поэмах
“Аввакум”, “Далекая”, “Обида”, “Дуся Ковальчук”, “Белая роща”, “Проданная
Венера”, “Бетховен”, “Золотая жила”, но и в романтических произведениях “Седьмое
небо” и “Женитьба Дон-Жуана” любовь, ее сила и влияние на судьбы героев, на их
убеждения, на их призвание проходит красной линией...
Мы видим в поэме “Золотая жила”, что Харитону не удалась жизнь, не удалась
любовь. Трудно и горько ему с нелюбимой женой. Так манит, так зовет
Глаша-солдатка... Из-за любви ломается уклад жизни Харитона. Но вот все рушится.
И тогда даже любимая Глаша теряет Харитона в грозных событиях революционных
вьюг.
Но любовь Харитона и Глаши — ясна и незабываема:
Не поможет мамкина икона,
Бабушек даренье — образа,
Если выше всякого закона
Оказались Глашкины глаза.
И читаем, удивляясь музыке слова, накалу чувства, мастерству:
Руки Глаши
Бели обовьются,
Их уже ничем не разорвать.
Губы Глаши
Если прикоснутся,
До сухотки будешь тосковать.
А вот революционерка Дуся Ковальчук. Знающая цену жизни, она принимает борьбу за
правду, как свет, как вздох. Отдавшая молодость страданиям во имя народа, Дуся
Ковальчук под крышей собственного дома спаслась от одиночества, и утешением ее
дней стала маленькая дочь, пришедшая в этот бурный, несовершенный еще мир:
Играет в куклы
Шустренькая дочь —
Усталой Дусе
Радостно и горько
Она и муж
Почти как день и ночь,
А между ними —
Маленькая зорька.
Герои поэм Василия Федорова, как правило, люди заметных судеб. И чувство любви
всегда глубоко в их душах.
В “Проданной Венере” герой, вспоминая о Наташе, о потерянной и загубленной
красоте в тяжелые времена, выпавшие на его долю и на долю родной земли — война,
голод, холод,— приходит к выводу:
Не изменив мечтам заветным,
По жизни в поисках пройди
В каком-то облике бессмертном
Наташу Граеву найди.
Лирические поэмы Василия Федорова, их высоконравственные и устремленные к
красоте мира герои лишены тяги к мелкому счастью. Будь это — великий Бетховен
или Дон-Жуан, революционер или тракторист, невеста или мать.
Эти люди — мыслящие. Их жизнь — не скольжение к быту, а горький и крутой подъем
к совершенству. И когда Жуан, сформировавшийся на нашей русской закваске, ничего
не имеющий общего с тем, известным всему миру умыкателем женских сердец,
сталкивается с горем людей и вспоминает, что и сам виновен в чьей-то неудавшейся
судьбе, он начинает думать, мучиться. От иронии — к грусти, от разухабистости —
к серьезности, от раздражительности — к состраданию ведет его судьба:
Когда Жуан за все мне отпенял
И, строгий, под рябиною стоял,
Решалась наша дружба — либо, либо?
Возвышенная в святости живой,
Рябиновая гроздь над головой
Горела и светилась вроде нимба.
Смущенный, встав,
Сказал я без лукавства
— Дай руку, друг,
На равенство и братство!
Василий Федоров нередко “шлифует” своего героя внешне и внутренне, прежде чем
распахнуть перед ним душу, ввести его в свой мир, в свои радости и печали.
Глубокая мысль: равенство людей — это их однажды взятый нравственный рубеж,
который как бы одинаково их выгранил, осветлил и дал им дальнейшее движение...
Еще в ранних поэмах “Марьевская летопись”, “За рекой ключевой”, “Лирическая
трилогия”, “Далекая”, “Обида” Василий Федоров говорил о любви, как о главном
державном деле, как о нашей священной и вечно бессмертной Революции на земле.
Ведь любовь — очищение, любовь — эволюция духа и разума, любовь — суд над всем,
что унижает прекрасный полет человека.
Когда в поэме “Седьмое небо”, в далях, которые не могут быть пока достигнуты
даже космическими кораблями, идет суд женщин над героем их сердец, то
удивительно звонкая, нарастающая сила проходит через совесть человека, через
душу того, кто читает эту поэму, видит вершителей “страшного суда”, самих сто
раз перемучившихся истиной, ошибками, утратами, всеми язвами бытия, где человек
часто бывает слепым, слабым или, наоборот, хитрым, сильным, жестоким и
ненасытным в своем невежественно-зверином подчинении себе всего того, что выше
его:
Земля!
Страшны суды вегейские!
Тебе ль, мудреющей в пруде,
Передавать дела судейские
Чужой,
Неласковой звезде.
Суд на Веге — это лишь порог, с которого человеку нужно пристально посмотреть на
родную землю. Ведь на родной его земле — столько чистых дел, столько золотых
людей, столько красоты. И если это все, что возвышает человека, что наливает
силой его мускулы, озаряет светом его разум, употребить против зла, против
тьмы,— результат будет!..
Василий Федоров — поэт искренней, гармоничной организации слова и души.
Поэт-патриот. Поэт-человек. Он не отделяет своего героя от природы. Природа —
изначальная, колыбельная мудрость человека. Друг, брат, любимая — призвание и
судьба человека. Родина — настоящая и грядущая жизнь человека!..
Поэт действует на больших высотах. Меридианы его памяти круты. И если он против
чего-то восстает, то это — против лжи и бездушья; как океанский лайнер боится
внезапной мели:
С высот,
Где облачно дымится,
Где крыльям
И душе вольней,
Спуститься вниз
И не разбиться Орлу усталому
Трудней.
1978—1981
Сибирь — крепкий, суровый и красивый край. И присылает она в Москву поэтов
равных себе... Василий Федоров был поэтом страстным. Он сумел охватить взором и
сердцем нашу историю, разобраться в ней и сказать о своем честном поколении, о
своем ветровом времени.
Голос лирических стихов поэта — то нежный, то горький, то неодолимо гневный, но
всегда — мудрый, высокий, зовущий к свету истины, к человеческой пламенной
совести... Герои поэм Василия Федорова — бунтари-правдолюбцы или искатели
оздоровительных житейских глубин, тех звездных просторов, где распрямляется
воля, утверждается характер, твердо выбирается призвание...
Женщин он, как умный и вдохновенный мастер, наделял чертами не только любимой,
но и притягательной заботливостью матери. Мужчин он видел смелыми, знающими цену
труду, понимающими ответственность перед собою и перед отеческой землей.
Я не могу представить Василия Федорова просто: он — в огне, в движениях облаков,
в свисте и грохоте серебряных машин. Он
всегда будет созвучен
эпохе — как музыкант, как скульптор, как мудрец... Я встретил его —
молодого и храброго, а проводил в последний путь — седого и усталого от работы.
А работа им сделана и оставлена потомкам большая. Сразу, сегодня, нам и не
определить ее удельного веса.
Апрель 1984 г.
Далее читайте:
Валентин Сорокин
(авторская страница).
Федоров Василий Дмитриевич
(1918-1984), русский поэт.
|
