Родственные проекты:
|
Заколдованная
БЕЛЫЙ ЛИСТ БУМАГИ
повесть для подростков и взрослых, которые занимаются
живописью или интересуются ею, или просто любят художников
С КИСТЬЮ ХОЖУ ПО ОБЛАКАМ
Николай Эпов работал в подвале с парусными сводами и множеством крохотных окон
«бойниц». Эпов был знаменит тем, что в его квартире (над подвалом) росло
единственное в Москве персиковое дерево.
В те далекие дни Эпов только что оформил спектакль «Маленькие трагедии», и был
для меня почти что мифическим героем. Я страшно гордился дружбой с ним и каждому
встречному раздувал его славу. И мечтал стать таким, как он, очутиться в
театральном мире, но этот мир был для меня недосягаем. И вдруг после премьеры
«трагедий», когда мы отмечали у Эпова столь важное событие, виновник торжества
погладил персиковое дерево и полунебрежно сказал мне:
— В театре Вахтангова есть место бутафора. Чтобы тебе жилось приятней, пойдешь?
Моя мечта (работать в театре) сразу приобрела реальные очертанья. Я ухватился за
случай и круто изменил свою жизнь.
Я вошел в театр как в храм, а когда очутился в бутафорском цехе, вообще потерял
дар речи. Прямо надо мной, привязанные к потолку, висели пальмы, старинные
кресла, драконы, облака, луна и солнце. Пахло клеем и свежей стружкой, из-за
стола, обитого оцинкованным железом, выглядывал маленький очкарик, с лицом в
сетке морщин, красноносый, с огромными оттопыренными ушами.
Очкарика звали Иван Тимофеевич Белозеров. Он двигался медленно, как ленивец,
говорил вяло, растянуто, но слыл бутафором высочайшего класса, неистощимым
выдумщиком и мечтателем. Он не выпускал из рук инструмента; работал слесарем и
столяром, электриком и художником — делал все. Я даже не знаю, что он не мог
сделать. Все, что проплывало надо мной, было сделано его руками. Простую бумагу
Тимофеич превращал в яркие, сочные фрукты и тончайший китайский фарфор;
проволоку и фольгу — в золотые подсвечники и люстры, стекляшки — в драгоценные
бриллианты. Повторяю, он мог все. Зрители видели его творения: на сцене стреляли
пушки, открывались ворота замков, у лошади-муляжа зажигались глаза и даже в
лучах света проплывал парусник, лишая покоя мою морскую душу. Зрители видели все
это, но мастера не видели никогда, для них он оставался невидимкой в театре, а
мне посчастливилось с ним работать целый год.
С великой простотой, как бы между прочим и безадресно, Тимофеич научил меня
разводить клейстер, обмазывать мешковину, наклеивать ее на сколоченные из
сосновых брусков «станки» — создавать «луга» и «деревья». Затем объяснил, как
делать из картона чайные сервизы, а из тонкой бумаги деньги.
— Все должно быть как настоящее, — тихо говорил мастер. — Иначе актер не
войдет в роль. Да и надо держать марку фирмы. Не зря ж к нам за помощью
обращаются изо всех театров.
У Тимофеича было сильно развито чувство профессионального достоинства, но не
настолько сильно, чтобы перейти в самодовольство; в общении с людьми он держался
спокойно и просто. Наблюдая за ним, я размышлял: «Каким же надо быть уверенным в
себе, чтобы так просто держаться! И значит, всякие полыхания, самоутверждения —
от неуверенности в себе».
Сам не знаю почему, может быть от того, что в те годы постоянно нуждался, сидел
на мели, «находился в затруднительном материальном положении», как выражался
Тимофеич, я особенно старательно расписывал «мусолил» деньги. Денег требовалось
весьма много — в одном из спектаклей герой-святоша рвал их и швырял в лицо
алчной героине со словами:
— Ты недостойна меня, потому что слишком любишь деньги! А деньги — это всего
лишь бумажки!
Насчет наших фальшивых купюр он был абсолютно прав, а настоящие, к сожалению,
далеко не бумажки. Например, разными денежными премиями поощряют искусство, хотя
каждому художнику ясно — его картины стоят больше всяких денег, ведь в них —
частица его сердца. Так вот, этих проклятых денег я наделал целый миллион, не
меньше. Как-то во сне даже пустил эти деньги в дело и мне грозила тюрьма; к
счастью, я вовремя про-снулся.
Через год главный художник театра Сергей Николаевич Ахвледиани, заметив, что я
знаю толк в краске, пригласил меня работать декоратором.
В мои обязанности входило расписывать клеевыми красками бутафорские стены,
колонны, балконы. Высыхая, клеевые краски светлеют, и составить колер для
эскизного пробного мазка — довольно сложная штука; ко всему, не доложишь в
краску клея, актер может испачкаться, а переложишь — краска потрескается и
осыплется. Здесь надо чутье. Я быстро усвоил всю эту премудрость и стал неплохим
исполнителем.
Еще мне вменялось освежать задники — занавесы из тюля, на фоне которых
происходит сценическое действие. Декоративная мастерская была огромной — с
теннисный корт, и на ее полу помещался весь задник. С огромной кистью-дилижансом
и ведром краски я ходил по лесам, морям и облакам, подмазывал деревья, волны,
средневековые замки, закаты и рассветы, и чувствовал себя властелином всей
земли. Это была завораживающая ситуация.
— Как дела в театре? — спрашивала моя приятельница художник Лена Гордеева,
которая резала камеи из раковин, а основным в ее облике была хрупкость.
— С кистью хожу по облакам, — отвечал я с вызывающим оттенком в голосе. — Здесь
чудеса на каждом шагу.
— Я сгораю от зависти, — вздыхала Гордеева с дурманящим взглядом. — Твоя работа,
как золотой дождь. В ней очарование простоты.
Гордеева отличалась недооценкой собственной работы, небрежным отношением к своим
изделиям и благоговейным отношением к дождям (в дождь босиком выходила на
прогулку и, как девчонка, не пропускала ни одной лужи).
— Легкий моросящий дождь лучше всего, — говорила Гордеева. — Под него хорошо
работается... Сильный затяжной дождь наводит на раздумья. В нудный, сонливый
хорошо пить вино и предаваться любви, упасть в любовь. Но не в чересчур сильную
— она опасна...
Насчет вина и любви я был с ней полностью согласен, хотя никакой любви у меня не
было, в этом вопросе я был полный профан. К сожалению. Но к счастью, вскоре
наверстал упущенное, и сполна.
Незнакомым людям Гордеева дарила визитку: «У меня нет квартиры, нет адреса, нет
телефона, нет работы, нет любви, но я абсолютно счастлива».
Однажды в дождь Гордеева вошла в мастерскую, мокрая, босая, распахнула окно,
впуская в помещение косые струи, плещущий шум и запах сырости; устало опустилась
на стул, откинулась и, стряхивая с лица капли, жалобно заскулила:
— Ничего у меня, неумехи, не получается. Для художника у меня, мелковатый
никчемный дух. Я как треснутая чашка. Не знаю, что делать: или красиво уйти из
искусства или тихо остаться?
Я попытался ее взбодрить, и только разошелся в красноречии, как она исчезла,
точно ее смыли дождевые потоки.
Что в театрах замечательно, так это приподнятая атмосфера перед премьерой. Ею
заражаются все от осветителей до ведущих артистов, и в этом всеобщем ожидании
настоящая семейность и теплота.
Все работники в театрах, как правило, мастера-виртуозы. Столяры — бывшие
краснодеревщики, работницы пошивочного цеха — рукодельницы с великолепным
вкусом. Надо видеть с какой выдумкой столяры изготавливают мебель ампирного
стиля, как добросовестно швеи конструируют костюмы, а осветители — мастера по
свету, могут так осветить теннисный мяч, что его примешь за яблоко. И как
придирчиво эти мастера осматривают свои произведения во время для пап и мам» —
пробного спектакля для своих родственников, кстати, самых придирчивых зрителей.
Но, главное, эти мастера работают за мизерные оклады. Вот у кого надо учиться
любви к своему ремеслу!
После премьер в фойе накрывали столы с бутербродами и пирожными. В сервировке
столов самое жгучее участие принимали пожарные — главные люди театра. До этого
вечно ходили насупившись и сурово ворчали:
— Тюль плохо промазан пропиткой — может вспыхнуть! В перьях танцевать нельзя!
Белый софит убрать — слишком палит! Фурки не выдвигать — искры!
Но в день премьеры «огнеборцы» оживали, в предвкушении застолья становились
улыбчивыми, ходили вокруг столов, переставляли стулья, перекладывали бутерброды
и все потирали руки, подмигивали друг другу.
Ну а за столы рассаживались кто где хотел, без всякой субординации. Рабочий
сцены мог запросто, бок о бок, восседать с народным артистом. Я, например, не
раз чуть ли не в обнимку сидел с Астанговым, Ульяновым, Яковлевым, так что вроде
примкнул к их славе.
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
|
