|
|
Леонид Сергеев
До встречи на небесах
ПУТЕШЕСТВИЕ
Более странной речки, чем Друть в Белоруссии, я не видел. Плывешь по
равнине под палящим солнцем, до леса, темнеющего впереди на холме, — рукой
подать, по проселочной дороге так и есть, но по реке петляешь полдня.
Случается, минуешь какой-нибудь рыбацкий шалаш, а через час, сделав огромный
крюк, возвращаешься к нему с обратной стороны. Но вот, кажется, все, ты уже
у леса, у спасительной прохлады, уже различаешь раскидистые ели с
золотистыми шишками, уже представляешь, как разобьешь палатку в тени,
отдохнешь... Но что это?! Река, словно в издевку, вновь поворачивает назад,
в луга. Только после еще одной, заключительной, самой длинной петли, вконец
измочаленный, вплываешь под свод деревьев.
Ничего нет удивительного, что за четыре дня, судя по карте, мы прошли всего
ничего — в масштабе излучины сглажены, а некоторые и вообще не обозначены.
Да и течение на Друти не ахти какое, а, известное дело, при слабом течении
на веслах далеко не уйдешь.
Все дни стояла изнуряющая жара. Иногда налетал ветер, но и он был тягучий,
обжигающий. Я еще более менее переносил пекло — нахлобучил на голову панаму,
то и дело перегибался через борт и плескал на тело водой, — а вот мой пес
совсем раскис: дышал тяжело, все время лакал воду и бросал на меня
страдальческий взгляд. Навес, который я сделал из рубашки, мало ему помогал,
и приходилось часто причаливать, чтобы он окунулся. От его купаний в нашей
маленькой резиновой лодке постоянно была вода, и чтобы не намокли спальник и
продукты, я упаковывал их в целлофан.
Мой пес Челкаш — беспородный, довольно большой, с красивой черно-коричневой
шерстью. Челкаш немолод, ему девять лет; переводя на человеческий возраст,
это означает — седьмой десяток. У него мудрые глаза, седые усы; движенья
неторопливые, степенные; лает он редко и только по делу — чего, мол, зря
глотку драть.
Челкаш опытный путешественник, поскольку все свои девять лет плавает со мной
по разным речкам средней полосы. На каких только посудинах мы не ходили! И
на катерах, и на плотах, и на байдарках! И всегда флотилией из нескольких
посудин. Но с годами я стал уставать от компаний. В редакции, где я работаю,
тьма сотрудников, трещат пишущие машинки, звонят телефоны, все носятся
взад-вперед с разными бумагами. Каждый вечер я возвращаюсь домой с головной
болью. Приду, погуляю с Челкашом, поужинаю, закурю и только уютно
расположусь в кресле посмотреть футбольный матч, как звонит приятель: “Что
делаешь? Сейчас приду, будем вместе смотреть, бутылку захвачу, готовь
закуску”. Или: “Давай приходи, тут все наши собрались”.
“Наши” — это мои дружки, уже немолодые холостяки и разведенные, вроде меня.
Понятно, семейным некогда попусту языками чесать, у них забот полно.
Говорят, таким, как я, пора заводить новую семью, но я уже стал слишком
недоверчив: женщина, которая сразу изъявляет готовность выйти замуж,
вызывает подозрение, которая не хочет — раздражение. И вообще, последнее
время я стал нервным, невыдержанным, а тут еще выдалось нестерпимо жаркое
лето — ночами прямо изнывал от духоты. Когда подошел отпуск я твердо решил
хотя бы неделю провести на реке вдвоем с Челкашом, молчаливым и самым верным
другом. Кто-то посоветовал пройти по Друти, и я, особенно не раздумывая,
начал собираться.
Надо сказать, наша промышленность выпускает чересчур громоздкое и тяжелое
туристическое снаряжение. Его можно использовать, если в поход отправляется
большая группа, но для одного человека оно слишком обременительно. Поэтому я
взял с собой самодельные вещи: надувную лодку, склеенную из автомобильных
камер, палатку, сшитую из парашютного шелка и весящую всего три килограмма,
перьевой спальник, фонарь-малютку, фотоаппарат “лилипут” и маленький
радиоприемник, чтобы по вечерам у костра слушать музыку. Все это, продукты и
еще кое-что уместилось в моем огромном “абалаковском” рюкзаке.
Кстати, не так давно я пришел к тому, что и во всем надо экономно
использовать материал и пространство. К сожалению, эта простая истина до
меня дошла слишком поздно, когда я уже завалил свою квартиру тяжеловесной
мебелью, неподъемными вещами. Но последние годы, если я и покупал какие
вещи, то обязательно малогабаритные и легкие, и коллекционировал все, что
относится к малым формам (даже вырезал из газет статьи о складных мопедах и
самолетах). Как конечную цель я хотел заиметь разборный дом, чтобы все
втискивалось в чемоданы. Уложил, вскинул и пошел. И не привязан ни к какому
месту.
Перед отъездом из Москвы на всякий случай я прикрепил на ошейник Челкаша
бирку с адресом, а на обратной стороне написал: “Нашедшего собаку просьба
сообщить за вознаграждение”. Чтобы подчеркнуть, что пес мне дороже всего на
свете, я хотел было приписать: “За тысячу рублей”, но подумал, что именно
тогда-то его и стащат, и оставил надпись без дополнений.
До вокзала мы доехали на такси без сложностей, а потом произошло то, что
случалось каждый раз, когда мы отправлялись в поездку.
— Собаку не посажу, — заявил проводник. — В общем вагоне собак запрещено
возить, да еще без намордника.
— В вашем поезде нет купированных вагонов, а намордник — вот, — сказал я,
надевая Челкашу унизительные для него, дружелюбного пса, доспехи.
— Все равно не посажу.
Пришел начальник поезда, с брезгливой гримасой повертел мой полный билет и
детский Челкаша и разрешил провезти собаку, но только в тамбуре хвостового
вагона.
Семнадцать часов нам с Челкашом предстояло трястись в холодном тамбуре, и
это при полупустом составе! В конце концов проводник понял нелепость такого
положения и махнул нам, чтобы мы проходили в вагон.
Челкаш почувствовал всю неприязнь к нему работников транспорта и долго сидел
в закутке понурый, насупившийся, а с наступлением вечера залез под стол,
отвернулся к стене и заснул. Во сне он скулил и вздрагивал, и я догадывался,
что его, как и меня, переполняет обида — обида за дикие порядки на нашем
транспорте. Разных безбилетников за взятки в вагон сажают, перед всякими
пьяными тузами даже расшаркиваются, а “братьев наших меньших” с билетами на
дух не принимают. Что и говорить, нашему Отечеству еще далеко до гуманизма и
милосердия.
На следующий день к вечеру мы прибыли в Могилев. Взвалив рюкзак и взяв
Челкаша на поводок, я направился к автостанции.
Автобус до Белыничей, где протекала Друть, шел меньше часа, но шофер наотрез
отказался нас сажать.
— Запрещено, — сказал. — Ну маленькую собаку еще туда-сюда, а такого — ни за
что!
— Да он тихий пес, мы пристроимся сзади, нас никто и не увидит, — объяснял
я.
— Вот еще, с собаками! — возмутилась какая-то пассажирка. — У меня дети, еще
покусает!
До самого отхода автобуса я уговаривал шофера, но он согласился нас взять
только после того, как я пообещал приличную надбавку к билетам.
Я ехал в автобусе и рассуждал: “И откуда эта неприязнь к животным?! Сколько
ни пишут в газетах, ни говорят по телевидению — все одно. Не мешало бы
ввести в школах предмет “Защита окружающей среды и животного мира”, чтобы с
детства прививать любовь ко всему живому. Все дети тянутся к животным, а
взрослые частенько убивают это влечение, им мерещатся заразные болезни и
агрессивные намерения собак и кошек. А между тем ни одно животное ни с того
ни с сего не бросится на человека, тем более на ребенка. Этого природного
табу придерживаются даже дикие хищники...”.
Было начало августа. Как зачин осени, летела паутина, кое-где виднелись
желтеющие листья, но излом погоды не наступал: по-прежнему стояли на
редкость жаркие дни.
Мы вышли из автобуса, не доезжая до Белыничей, в небольшой деревушке, где
шоссе пересекало Друть. Местность была открытой, только у самого горизонта
равнина переходила в подножие холмов.
Речка оказалась неширокой и мелководной, со множеством стариц, заросших
остролистом. В старицах, радостно гогоча, плескались гуси.
Подойдя к воде, я скинул рюкзак и присел перекурить. Челкаш сразу искупался
и начал бегать по берегу кругами — разминался после утомительной дороги.
Почувствовав под собой твердую почву, он повеселел, в его глазах появился
озорной блеск, пасть растянулась в улыбке. Он прекрасно знал, что теперь-то
на нас никто не будет покрикивать и мы будем делать то, что захотим, без
всяких ограничений.
Пока я надувал лодку, нас окружили мальчишки и обрушили на меня такое
количество вопросов, что я еле успевал отвечать:
— Сколько человек берет лодка? Какая порода у собаки? Откуда вы? Далеко ли
поплывете?..
Получив подробные ответы, ребята стали дотошно рассматривать наше
снаряжение; потом помогли спустить лодку и дали несколько ценных
профессиональных советов: на что ловить рыбу и в каких местах собирать
грибы. Мы с Челкашом уселись в лодку и поплыли, а ребята еще долго
сопровождали нас по берегу. Я бормотал слова прощания, а Челкаш поскуливал,
подталкивал меня — никак не мог взять в толк, почему бы нам не прихватить с
собой эту замечательную компанию?
Солнце село, и вокруг разлилась чуткая вечерняя тишина. Из далекой деревни
слышались крики петухов, мычание коров. После городского шума эти звуки и
горячий запах разогретых за день трав вселял радостное спокойствие.
Мы плыли до самой темноты. Только когда в реке отразились первые звезды, я
выбрал уютный залив, окаймленный кустами тальника, и причалил.
Разбив палатку, я разогрел на костре банку тушенки; мы с Челкашом
перекусили, легли в палатке на спальный мешок и уснули спина к спине.
Я проснулся поздно. Челкаша в палатке не было. Выглянув наружу, я увидел,
что он сидит у воды и с невероятным интересом наблюдает, как на
противоположном берегу вышагивают аисты — он впервые видел таких больших
птиц и разинул пасть от удивления. Заметив меня, аисты не испугались, только
замерли на мгновение, потом снова стали шлепать в прибрежных травах как ни в
чем не бывало.
Челкаш поприветствовал меня сдержанно, как бы укоряя за позднее пробуждение,
и сразу подбежал к котелку, со всей определенностью показывая, чем мне
следует заняться. Но я сделал вид, что не понял его, спустился к реке, вошел
в воду, нырнул и поплыл около самого дна. Вода была прохладная и чистая; на
песчаном дне сверкали ракушки, колыхались мягкие травы. Я нежился в воде,
пока Челкаш не начал сердито лаять, отчитывая меня за безрассудное, на его
взгляд, времяпрепровождение — попросту отлынивание от своих непосредственных
обязанностей. В самом деле, солнце стояло уже довольно высоко, уже сильно
припекало, нормальные туристы были давно в пути, а мы даже еще не
завтракали. Только перекусив, Челкаш простил меня за “безрассудство” и
подошел мириться. В отличном расположении духа мы погрузились в наше
суденышко и двинули вниз по реке.
Я был счастлив: впервые за многие годы плыл с собакой, без приятелей, и при
этом не испытывал ни малейшего чувства одиночества. Теперь я не был стеснен
рамками коллективных туристических правил, и мог поступать как
заблагорассудится: грести сколько хочется, останавливаться где вздумается,
вдоволь спать и просто бездельничать.
Но главное, что давало уединение, — более внимательно наблюдать за всем, что
нас окружало. Теперь я особенно остро воспринял призывы к охране окружающей
среды — то тут, то там на берегах виднелись следы варварства: порубки в
молодой березовой рощице, костры в сухом чернолесье, брошенные сети, в
которых гнила запутавшаяся рыба. Теперь я в полной мере ощутил
чувствительность и хрупкость природы, и мне захотелось объявить все земли
вне городов заповедниками. Много раз я слышал от туристов, что они не видят
большой беды в одной срубленной для палатки елке. Им и в голову не приходило
помножить эту елку на количество подобных палаточников, ежедневно плывущих
по реке. И уж совсем им было невдомек, что вместе с этой елкой разрушился
целый маленький мир, связанный с ней: владения птиц, жуков и пауков; без
тенистой хвои выгорели травы, зачахли цветы, потрескались норки кротов и
выползней, погибли слизняки и личинки. Да и соседние деревья начали болеть,
поскольку в природе все взаимосвязанно, соединено воедино невидимыми нитями
и одно без другого не может существовать.
На второй день пути мы с Челкашом догнали пластмассовую лодку. В ней сидели
старичок со старушкой; оба неторопливо гребли. Метров за триста до этой
лодки Челкаш вдруг вскочил, стал принюхиваться, бурчать. Тут же в лодке
старичков поднялся здоровенный дог и залился басистым лаем. Поравнявшись, я
поздоровался. Старички вежливо ответили и как-то извинительно объяснили свою
тихоходность “созерцанием красот”. И они, и я перестали грести, и некоторое
время наши лодки течение несло рядом.
Старички оказались пенсионерами из Минска. Бывшие учителя, они решили
посетить места, где в молодости познакомились.
— Я работал в одной сельской школе, она — в другой. Встречались на полпути,
между деревень, — с улыбкой рассказывал старичок.
Охваченная романтическими воспоминаниями, старушка улыбалась, кивала,
дополняла рассказ существенными подробностями — какие полевые цветы и яблоки
приносил ее ухажер на свидания.
Сколько перевидал я туристов! Некоторые плывут на двухэтажных плотах, и их
песни слышны на десятки километров окрест. Другие бесшумно скользят по воде
в какой-нибудь изящной байдарке и на громкие приветствия попутчиков отвечают
только легким кивком. Вечером того же дня мы увидели гигантскую надувную
лодку, в которой находилось несколько семей, в том числе трехгодовалые дети.
Юные путешественники плыли с игрушками, но уже показывали чудеса героизма:
случалось вставали на борт лодки с радостными криками, делая вид, что
бросаются в воду. На них были спасательные жилеты, но, конечно, после таких
номеров матери шлепали отпрысков, а то и безжалостно привязывали их
веревками к мачтам. На реке насмотришься таких плавсредств, такой
экипировки, понаблюдаешь такие сценки — вроде побывал в театре!
На следующий день в полдень мы подошли к деревне Угольщино. Дома окружали
бесчисленные огороды; земли там были не скудные, и от буйной зелени заборы
прямо-таки потрескивали.
Оставив лодку в камышах, мы с Челкашом пошли в магазин — пополнить запасы
продовольствия.
Наверняка жители деревни повидали немало туристов, но все равно на нас с
Челкашом глазели из палисадников и окон — ясное дело, в размеренной
деревенской жизни появление нового человека — событие. Меня встречали с
радушной учтивостью — подробно объясняли, где магазин, когда он работает и
что в нем есть.
Челкаша местные низкорослые собаки облаивали без всякой учтивости, но с
некоторым недоумением, с ленцой — видимо, псы никогда не видели чужаков
столь внушительных размеров. Челкаш делал вид, что не замечает собратьев, но
на всякий случай искоса посматривал по сторонам — как бы кто не подкрался и
не цапнул его сзади.
На ночлег мы встали пораньше, как только по левому берегу потянулись
прямоствольные сосны, и с реки я заметил оборудованную стоянку с настилом
сена для палатки и сушняком для костра.
Разбив на поляне лагерь, мы прошлись по лесу вдоль реки, и я насобирал целый
котелок грибов: плотных, увесистых белых, чистых маховиков и лисичек,
разноцветных сыроежек. Лес был наполнен запахами земляники, медуницы и хвои.
Дышалось необыкновенно легко. Я заметил, что совершенно перестал кашлять. В
городе по утрам не мог откашляться, и прострелы замучили, а здесь за два дня
все как рукой сняло.
Ну а Челкаш и вовсе был счастлив — столько свободы после городского двора! И
сколько новых впечатлений! Он носился от дерева к дереву, подкидывал ветки,
“метил” кусты и пни — все, мол, наше, хозяина и мое — он был готов остаться
в этих местах навсегда. За два дня мой лохматый друг помолодел, вместо
степенности в его поведении появилась какая-то дурашливая беспечность.
Суп из грибов получился наваристый, пахучий, но, принюхиваясь к нему, Челкаш
все-таки многозначительно посматривал на меня, намекая, что не мешало бы в
котелок добавить тушенки. Это я и сделал, поскольку у нас вкус одинаковый.
Перед сном мы сделали небольшой заплыв по течению и потом, возвращаясь
назад, шли по прохладному песку среди цепочек птичьих следов, ракушечника и
мелких камней, отполированных водой. А по правому берегу, вровень с нами,
скакали аисты — наша постоянная стража — на фоне малинового диска заходящего
солнца они выглядели особенно впечатляюще.
На этот раз спали “валетом” — так решил Челкаш, чтобы, после нашего заплыва,
лучше просохла и не свалялась его шерсть, он всегда тщательно следит за
своим внешним видом.
Следующий день тоже был жарким. В полдень мы остановились у деревни Ядреная
слобода, где Друть пересекала автомобильная трасса. Мы решили передохнуть у
моста в тени деревьев. Искупались, легли на песчаную отмель и долго бездумно
смотрели на фермы моста, по которым проходили грузовики и легковушки.
Невдалеке на пружинящих дощатых настилах раскачивались дети, чуть дальше,
среди застоялых бочагов неторопливо, с достоинством вышагивали гуси. Еще
дальше, за мостом, река разливалась по равнине, и там виднелось множество
островов с цветущим камышом.
Из-за поворота реки появилась байдарка, и к нам причалили трое парней
туристов. Челкаш вскочил и отчаянно завилял хвостом, приветствуя пришельцев.
Парни оказались студентами из Смоленска; без всяких предварительных
условностей они сразу ввели меня в курс своих отношений.
— Я им давно говорил, надо распределить должности, — неистово жестикулируя,
сказал высокий бородач. — Я казначей, этот — завхоз, тот — матрос. Но разве
с этими извергами сэкономишь деньги! Как деревня — давай раскошеливайся на
наливку. Последний раз проявляю слабость, а на будущее все должности забираю
себе.
Бородач с одним из приятелей отправился в магазин, а третий их спутник,
волосатый толстяк, плюхнулся в воду и, показывая высший класс плавания, дал
по реке круг стилем “дельфин”. Потом вылез, сделал несколько гимнастических
упражнений и подсел к нам.
— Друзья у меня что надо! — начал он, пошлепывая Челкаша по загривку. — В
одном месте заметили, что по берегу тянется бахча с тыквами, так у них глаза
разгорелись. Заговорщически переглянулись, ха-ха! Я их сразу раскусил...
“Ладно! — сказал. — Таскайте. А я буду стоять на стреме...”. А потом, когда
мы отгребали от берега, я вдруг заметил сторожа с ружьем. Старикан такой,
маленький, щуплый. Смотрит на нас и смеется. Меня холодный пот прошиб. А
эти, мои дружки, одеревенели. “Чего ж он не стреляет?” — говорят. А я сразу
сообразил. Разрезал пару тыкв, а они — незрелые, ха-ха!
Вернулись товарищи толстяка, уложили продукты в лодку; на прощание решили
нас с Челкашом сфотографировать. Мой пес приосанился и растянул пасть в
улыбке — он ужасно любит фотографироваться.
Байдарка студентов удалилась, а мы с Челкашом загрустили. Эти веселые парни,
их въедливая симпатия друг к другу напомнили мне наши прежние путешествия
большой компанией, когда подобные дурацкие шуточки моих друзей снимали
напряжение, помогали легче переносить тяготы походной жизни; мне показалось
даже, что наше подтрунивание носило более утонченный характер.
На исходе дня мы остановились на водохранилище. Обосновались на песчаной
косе, к которой подступал смешанный лес — в нем неподвижно стоял
раскаленный, насыщенный запахами воздух, а с водохранилища тянул теплый
солнечный ветер — мы как бы находились на стыке двух погодных условий.
Стоило сделать десять шагов в сторону леса — и попадаешь в ароматную
парилку, а подойдешь к воде — обдувает приятная струя. На противоположном
берегу виднелись стога, и оттуда доносился запах свежескошенной травы.
Чуть в стороне от нас находилась спортивная база; там вдоль берега сновали
узкие лодки “академички”, в них загорелые гребцы ритмично махали веслами. А
посередине водохранилища, на островах среди деревьев, стояли яркие палатки
туристов, и над всей акваторией с писком носились чайки. Я мысленно поднялся
на воздушном шаре и оглядел все это великолепие с высоты, и мне вдруг
невыносимо захотелось с кем-нибудь поделиться увиденным. “Зачем все эти
красоты, все мои открытия, если они только для меня одного”, — внезапно
пришло мне в голову, и, поразмыслив еще немного, я заключил, что именно мои
друзья, люди моего возраста, моих взглядов, могли бы все это оценить
по-настоящему. Мне вдруг захотелось, чтобы прямо сейчас здесь, на
водохранилище, появились мои друзья, чтобы мы поужинали под бутылку наливки,
а потом долго сидели у костра и разговаривали о всякой всячине.
Опустившись на землю, я подумал, что и моя “чемоданная” мечта — сплошная
глупость, что основательный дом и назначение привычных вещей в нем — совсем
не отвлеченное понятие.
Потом я пошел еще дальше: сделал вывод, что мне, сорокапятилетнему
холостяку, пора обзаводиться семьей, и что крепкую семью, взаимоотношения
надо строить, а не ждать, когда с неба свалится совершенная женщина, с
которым будет полное единство душ, что как раз усилия в поисках общего, годы
притирания и есть самое ценное в семейной жизни.
Я поделился своими мыслями с Челкашом и он полностью со мной согласился.
Всем своим видом он дал понять, что даже не против моей семейной жизни, но
при условии, что он, как друг, всегда будет на первом месте. В этом я,
естественно, поклялся Челкашу.
В ту ночь мы спали в обнимку.
Утром мы подплыли к плотине около деревни Чигиринка. Подбадриваемый лаем
Челкаша, я перетащил лодку и рюкзак через насыпь и подошел к крайнему дому —
узнать, есть ли в деревне почта. Я хотел позвонить матери, узнать о ее
самочувствии. Перед моим отъездом ее мучили головные боли, но я думал —
виновата неустойчивая погода, и был уверен, что скоро все наладится.
Опрятный старик подробно объяснил мне, что почта есть, но закрыта, и надо
искать Лену, которая и начальник почты, и телефонистка-связистка, и
почтальон. Чтобы не нервировать местных собак, я наказал Челкашу сидеть
около лодки, а сам пошел по деревне. Леной оказалась веснушчатая женщина лет
тридцати; словно романтическая мечтательница, она сидела на крыльце дома и
читала книгу. Я принял ее за дачницу и сказал, что разыскиваю Лену.
— Это я, — женщина поспешно закрыла книгу и встала. — Вам нужно дать
телеграмму или позвонить?.. Сейчас открою почту, только возьму ключ.
По пути мы разговорились. Лена была родом из Чигиринки, закончила техникум
связи в Минске, работала телефонисткой в Барановичах, вышла замуж, но
семейная жизнь не сложилась, развелась и вернулась с сыном в деревню к
матери. Лена быстро и искренне все рассказала о себе, точно выплеснула
наболевшее. Она нескрываемо радовалась встрече с горожанином.
— ...А здесь скукота. Клуб не работает, молодежи почти нет. Думала, пробуду
зиму и снова поеду устраиваться в город, да так и осела. Уже четвертый год
здесь...
Что меня поразило — с номером матери соединили через пять минут. Мать
говорила совершенно больным голосом, просила приехать.
— Плохие наши дела,— сказал я Челкашу, вернувшись к реке. Мой пес обладает
недюжинными умственными способностями, ему ничего не надо было объяснять, он
все понял еще издали по моему лицу.
Развернув карту, я подсчитал, что до ближайшей железной дороги не менее
тридцати километров. Проезжавший мимо на велосипеде подросток подтвердил это
и объяснил, что в двенадцати километрах есть деревня Вязьма, откуда ходит
автобус.
Челкаш выразительно посмотрел на меня, как бы говоря: это для нас не
расстояние. Я стал сдувать лодку. Через полчаса мы упаковались и по пыльной
ухабистой дороге двинули в сторону Вязьмы.
Уже через пару километров я почувствовал, как врезаются в плечи ремни
увесистого рюкзака, да еще время приближалось к полудню, и от нещадно
палящего солнца не было спасения: дышалось тяжело, все время хотелось пить.
Я прихватил бутылку воды, но берег ее для Челкаша, поскольку он, хотя и брел
налегке, жару переносил тяжелее: язык высунул, глаза полузакрыл. К тому же,
я знал по опыту: ходокам следует прикладываться к воде в крайних случаях.
К счастью, начались перелески, а потом мы вступили в полосу многолетнего
леса и смогли идти по теневой стороне. Но тут пришлось одолевать подъемы, и
начали досаждать слепни и мухи — они так и слетались на мое взмокшее тело. И
Челкашу доставалось — его эти кровопийцы прокусывали через шерсть. Когда
показались крыши первых домов, мы уже порядком устали, но тревога за мать
подгоняла меня, и я прикрикивал на Челкаша, чтобы не отставал.
В деревне было пустынно. Около колодца я скинул рюкзак, и мы с Челкашом
напились холодной, до ломоты в зубах, воды. Потом подошли к автобусной
остановке — разбитому колесами пятаку. Там тоже не оказалось ни одного
человека. Я присел под дерево отдохнуть, Челкаш рухнул рядом. Вскоре нас
кто-то окликнул из палисадника. Повернувшись, я увидел бабку, протягивающую
кусок хлеба и две картофелины.
— Поешь, сынок. И собачке дай. Небось, проголодались.
— Спасибо, мамаша, — поблагодарил я. — Мы есть не хотим, просто устали.
— Издалече идете?
Я сказал и спросил насчет автобуса до станции.
— О, сынок, автобус будет только вечером... Да ты заходи, чайку попьешь. И
собачку свою зови. Разморило ее, бедную, ишь с языка-то как капает...
Я еще раз поблагодарил, объяснил, что мы спешим, и попытался выяснить, каким
образом все же можно добраться до железной дороги. Бабка сказала, что за
деревней в поле работают комбайны и что они часто ходят в ту сторону, но
недалеко, километров пять-семь. “Все ближе к цели”, — подумал я, поднимаясь.
— Постой, сынок, нарву тебе яблочек на дорожку. — Бабка засеменила в глубь
сада.
Потом мы ехали на комбайне, на высокой узкой площадке, подрагивающей от
работы мощного двигателя. Этот грохочущий двигатель вселял в Челкаша
невероятный страх, он все время пятился от него и наваливался на меня с
такой силой, что, если бы не поручни, мы давно свалились бы с комбайна. Я
обнимал своего друга, поглаживал, успокаивал. Дорога была в глубоких
рытвинах, и нас так подбрасывало, что площадка уходила из-под ног. После
особенно сильных встрясок комбайнер, симпатичный парень в промасленной
ковбойке, оборачивался к нам и виновато улыбался.
Потом мы тряслись в кузове попутного грузовика, который свернул в сторону,
не доехав до станции каких-то три-четыре километра. Их преодолели пешком,
причем Челкаш на всякий случай время от времени метил дорогу. К станции
подходили по шпалам старой ветки, где взад-вперед ходил маневровый паровик —
старый задыхающийся трудяга. Трогаясь, паровик вздрагивал, из его
заклепанных и залатанных боков сочился пар; казалось, агрегат вот-вот
развалится.
— Подбросить?! — крикнул нам из будки чумазый машинист и расплылся в улыбке.
— Здесь есть проходящие поезда на Москву? — спросил я.
— На Москву-у! Чего захотел! Отсюда только на Могилев можно добраться, а там
пересядешь на Москву. Но могилевский состав, кажись, ходит только по четным
дням, а сегодня сам знаешь какое. Но ты спроси получше на станции.
Станция называлась Воронино и представляла собой одноэтажный побеленный
вокзал. Как и говорил машинист, поезд на Могилев шел только на следующий
день.
— Да, Челкашка, в неприятное положение мы с тобой попали, — пробормотал я,
но мой друг завилял хвостом, как бы намекая, что кроме поездов есть и другие
виды транспорта.
Мы подошли к стоящим в стороне “газикам” и “козлам”.
Бывалые шофера посоветовали выйти на автотрассу Гомель—Москва и попытаться
сесть на междугородный автобус. До трассы было чуть больше пятидесяти
километров, всего час езды, но никто из шоферов не соглашался нас везти:
один ждал родственников, другой сдавал груз. Мы с Челкашом уже отошли от
станции, как вдруг рядом притормозил один из “газиков” и, открыв дверь,
шофер крикнул:
— Забирайтесь, подброшу до Быхова, а там что-нибудь словите. Там оживленная
линия.
Я впихнул в кабину рюкзак, помог забраться Челкашу, втиснулся сам.
— Тебя одного ни за что не повез бы, да больно пес у тебя хороший, —
проговорил шофер, включая скорость. — Что, притомился, лопоухий? — он
стиснул лапу Челкаша, а тот уже с комфортом устроился на рюкзаке и пялился
на мостовую, мощеную брусчаткой.
Так, благодаря Челкашу, мы и прикатили в Быхов, маленький, залитый солнцем
городок на Днепре. Высадив нас и развернув машину, шофер крикнул:
— Пройдешь город, там будет перекресток, стой и голосуй, говори: “На Довск”,
возьмут, там недалеко. Пока, Алкаш... или как там тебя...
Челкаш кивнул, потом посмотрел на меня и фыркнул, как бы говоря: “Конечно, в
кабине удобства, но уж очень бензином несет. В кузове лучше, а еще лучше
пешком”. Он не представлял, что до Москвы почти шестьсот километров.
Солнце уже давно отошло от зенита, но по-прежнему было невероятно жарко. Мы
шли по узким улочкам Быхова, мимо лотков и магазинов с убогими вывесками.
Прохожие недоуменно оборачивались на нас, не в силах понять: откуда в их
тихом, чистом городке взялись эти запыленные путники? Неожиданно я заметил,
что рядом легко, спортивно бежит старик в шароварах и майке. “Раз-два”, —
бормочет, смотрит на нас и улыбается.
— Сколько мне лет, как по-твоему? — обратился ко мне. У него были умные,
насмешливые глаза.
— Пятьдесят.
— Это тебе скоро будет пятьдесят, а мне уже почти семьдесят. Ничего я
парень, а? Каждое утро делаю десять километров, но это еще что! У меня есть
приятель, майор в отставке, ему под девяносто, он тоже бегает... Вот так,
милый... Далеко путь держите?
— Пока до трассы, а там до Москвы.
Старик только присвистнул.
— Ничего, помаленьку доберетесь.
Когда мы вышли к Днепру, в лицо наконец ударил ветер. После узкой Друти
Днепр прямо подавлял своей ширью. По его фарватеру буксир тянул баржу, а
вдоль берега сновали моторные лодки.
Увидев с обрыва воду, Челкаш заскулил и ринулся вниз. Я хотел было его
окликнуть — не стоило терять время, самочувствие матери беспокоило меня не
на шутку — но потом подумал, что десять минут ничего не изменят, и поспешил
за ним.
Мы окунулись около дебаркадера, к которому был причален допотопный колесный
пароход; из его трубы попыхивал дымок, терзаемый ветром. Рядом стоял
тупоносый, похожий на утюг катер “Прогресс”. В каюте виднелся мужчина,
что-то завинчивающий пассатижами; под седой шерстью рук красовались
татуировки. Мужчину песочила полная особа:
— У всех мужья как мужья. Лето проводят как люди. А ты только и копаешься в
своем катере. Да пропади он пропадом...
— А что ж, в огороде, что ли, копаться?! — усмехнулся мужчина и подмигнул
мне как единомышленнику.
Так же запросто, словно старым знакомым, мужчина показал нам тропу на мост
через Днепр и объяснил, как отыскать перекресток на той стороне реки.
Объяснил, ни о чем не расспрашивая, точно все это я знал и просто забыл.
Дальше идти стало полегче, но когда мы подошли к перекрестку, я уже снова
заливался потом, как будто и не искупался полчаса назад. И Челкаш еле
ковылял.
Через перекресток проходило немало машин, но около нас никто не
останавливался. Я тянул руку, оттопыривал большой палец, показывая, что нам
в одном направлении, укоризненно качал головой, взывая к совести, изображал
вконец изможденного, чтобы сжалились, или, наоборот, расправлял плечи, корча
из себя весельчака и балагура — прямо находку, а не попутчика. Целый час
занимался этой клоунадой, и все бесполезно. А Челкаш сидел в трех шагах на
обочине около рюкзака и с состраданием смотрел на мои потуги. На солнцепеке
он чуть не падал в обморок, а вокруг, как назло, ни одного дерева.
Наконец один частник на старых, жутко дымящих “Жигулях” подрулил ко мне.
— Старина, выручай! — начал я. — Срочно нужно в Довск. Мать у меня заболела.
— Куда? В Довск? О, да ты с собакой! Не-ет! Еще сиденья испачкает и
вообще... — он брезгливо поморщился и рванул от нас с удвоенной скоростью.
Смахнув пот, я присел на рюкзак и достал сигарету. Приветливо вильнув
хвостом, Челкаш уткнулся в мои колени — не огорчайся, мол, все равно
кто-нибудь нас возьмет.
И действительно, не успел я затянуться, как раздался скрежет тормозов и,
подняв облако пыли, около нас застыла махина “КрАЗа”, огромного грузовика,
полного толстых досок. Из кабины выглянул пожилой шофер и, обращаясь не ко
мне, а к Челкашу, бросил:
— Садись!
Челкаш сорвался с места, полез на ступень. Я открыл ему дверь, подсадил,
потом подтащил рюкзак и тоже забрался в кабину.
Всю дорогу шофер разговаривал только с Челкашом и не переставая повторял:
— Хорошая собака, сразу видать. У меня точно такая же была, да не уберег ее.
Погибла под машиной... Надо же, так похож на моего, прямо вылитый Анчар.
Может, братья, а? Ты откуда, ушастый?.. Тяжеловато дорогу переносишь с
непривычки-то? В окно особо не выглядывай, ветер глаза надует...
Грузовик тащился по шоссе, весь сотрясался от работы двигателя и
раскачивался под тяжестью досок. На нас бежала тягучая лента дороги. Шофер
разговаривал с Челкашом, а на меня даже ни разу не взглянул, хотя именно я
отвечал на его вопросы, а Челкаш, разинув пасть, клевал носом.
Шофер не только довез нас до Довска, но и через какой-то каменный проулок
доставил к автостанции, а когда я хотел расплатиться, презрительно оттопырил
губы:
— О чем ты говоришь?! — и, все так же глядя мимо меня, добавил: — Береги
собаку. Хорошая, сразу видать. У меня такая же была.
Проходящий автобус на Москву прибывал только поздно вечером, и билетов на
него не было. Около кассы толпилось полсотни желающих уехать, еще больше
сидело в тени на лавках среди узлов. Я окликнул Челкаша, и мы пошли на
трассу.
До Москвы было больше пятисот километров. При удачном стечении обстоятельств
это означало восемь часов пути, то есть мы могли бы оказаться дома засветло,
но нам не повезло — в столицу никто не ехал. Даже в близлежащие города
Славгород и Кричев прошло всего несколько легковушек, но, завидев нас, они
включали прямо-таки бешеную скорость.
Солнце уже клонилось к горизонту. На окраине Довска, где мы находились,
появлялись первые гуляющие парочки, старики выносили из дома табуретки и
усаживались на тротуаре, чтобы посудачить и посмотреть, что творится на
шоссе — основной артерии городка.
А на шоссе ничего не творилось — оно было пустынным, только мы с Челкашом
маячили одиноко. Состояние у нас было — хуже нельзя придумать. От перегрева,
паров бензина и голода казалось — кто-то взял за горло и душит; перед
глазами все плыло, во рту стоял горький привкус. Я сидел на рюкзаке, держал
за поводок измученного Челкаша и смотрел на дорогу. И вдруг из боковой
улочки выскакивает роскошный новенький фургон, за рулем которого
восседает... женщина. Румяная женщина в цветастом платье. Я думал, мне
померещилось, даже протер глаза. Это выглядело сказкой. “Женщина нас
обязательно возьмет”, — подумал я и попал в точку.
— Это куда же вы на ночь глядя? — певуче спросила женщина и, когда я все
выпалил залпом, проговорила: — Я только до райцентра. Если устроит,
пожалуйста, полезайте в фургон. Там ящики, но поместитесь. В кабину сейчас
сядет экспедитор. Вон в тот дом надо заехать, — она кивнула вперед, где на
развилке дорог виднелось какое-то строение.
В фургоне было темно, но между пахучих ящиков из-под помидоров лежал целый
ворох соломы, на котором мы с Челкашом и устроились. Машина шла легко и
ровно; то ли дорожное покрытие было отличным, то ли женщина ехала аккуратно,
словно везла драгоценный груз, — я так и не понял.
Через час в дверную щель я увидел мелькнувшую заправочную колонку, дорожные
знаки, одноэтажные каменные дома. Машина въехала в райцентр Славгород и
остановилась около клуба, к стенам которого жались девушки.
Только мы с Челкашом выпрыгнули из фургона, как на нас свалилась новая
удача: от клуба в Кричев, городок за пятьдесят километров в сторону Москвы,
отправлялся еще один фургон. Его шофер вышел из клуба и крикнул:
— Кто в Кричев, забирайся!
Несколько разношерстных попутчиков подошли к машине, и мы с Челкашом тоже.
Кричев являлся железнодорожным узлом, и я подумал, что там должны проходить
составы на Москву.
Так, не разглядев толком один городок, мы вскоре очутились в другом. В
отличие от предыдущего фургона, где было окно и в двери зияла огромная щель,
в этом мы ехали как сельди в консервной банке: в полной темноте и чуть ли не
друг на друге — фургон наполовину был забит какими-то коробками. Но
попутчики были людьми, привыкшими к подобным неудобствам, — всю дорогу
горланили песни. Вообще в провинции пятьдесят километров — чепуховое
расстояние — как для нас, горожан, пять остановок на троллейбусе.
Расплатившись с шофером, мы направились к вокзалу.
Уже темнело, и на улицах почти не было прохожих. Миновав площадь с клумбой,
кинотеатр, стекольный завод, маленький ресторанчик, из которого доносилась
популярная мелодия, мы перешли мост через речку Сож и очутились около
станции. Я привязал Челкаша к рюкзаку, сам пошел в кассу.
Поезд на Москву шел всего один раз в сутки, в семь часов утра, и тянулся
невероятно медленно: прибывал только к вечеру.
— Что вы хотите, почтовый! — сказала кассирша. — Останавливается около
каждого столба.
“За это время мы как-нибудь доберемся на попутных машинах”, — подумал я и
через платформу вышел в город, где еще раньше приметил киоски.
Я купил сигарет и пирожков с мясом — нам с Челкашом на ужин, но когда
повернул назад — ко мне пристали два подвыпивших парня. Ни с того ни с сего,
им просто “не понравилась моя морда”, как процедил один. Дело чуть не
закончилось дракой, но парней увели их девицы.
Озлобленный, я подошел к вокзалу и с ужасом увидел, что около рюкзака лежит
пустой поводок. Подскочив, я стал озираться и кричать не своим голосом:
— Челкаш! Челкаш! Ко мне!
Но мой друг не появлялся.
Я обежал привокзальный сквер, снова сгонял к киоскам — подумал, что Челкаш,
перекусив поводок, побежал меня искать, но потом вдруг вспомнил — ремень был
просто отстегнут. “Кто-то увел! — мелькнуло в голове. — Но почему без
поводка? За ошейник его далеко не утянешь...”. В полной растерянности я
носился по темным привокзальным улицам и громко звал своего друга.
Внезапно где-то в стороне услышал душераздирающий лай и помчался туда сломя
голову. “Только бы не попал под машину”, — пронеслась страшная мысль, и
вдруг я увидел его. Он стоял, прижавшись к забору, и отбивался от наседавшей
своры собак. У меня отлегло от сердца.
— А ну, ребята, хватит! По домам! — рявкнул я, и псы разбежались.
Обняв дрожащего друга, я почувствовал на руке что-то липкое — из его уха
сочилась кровь. Когда мы направились к вокзалу, я заметил, что он еще и
припадает на переднюю лапу.
— Ничего, Челкашка, — сказал я. — Главное, мы нашлись.
Каким образом поводок оказался отстегнутым, так и осталось загадкой. Быть
может, какая-нибудь сердобольная душа отпустила его “искать хозяина”? Или
какой-нибудь дуралей?! Скорее всего Челкаш это сделал сам — дотянулся зубами
— почувствовал, что мне угрожают, и бросился на выручку, да попал в
переделку.
Мы выходили из Кричева вконец измученные, я еле волочил ноги, Челкаш — лапы.
Со стороны мы выглядели бродягами, которых никто не захотел приютить.
Через полчаса мы отошли от города и стали голосовать. Машин не было. Проехал
только междугородный автобус с яркими фарами, но шофер даже не заметил нас
или сделал вид, что не заметил.
Я посмотрел на Челкаша. Он сидел с закрытыми глазами и, высунув язык, никак
не мог отдышаться. “Надо перекусить и передохнуть”, — подумал я и посмотрел
в сторону, где прямая лента дороги уходила в лес.
Достигнув первых деревьев, мы устроились под кустами, недалеко от обочины.
Вокруг нас были лишь деревья и небо; с шоссе тянул теплый ночной ветер.
Мы съели банку тушенки с пирожками, выпили бутылку воды, забрались в
спальник и тут же отключились. Сквозь сон раза два я слышал шум моторов,
шуршанье шин, но не было сил подняться.
Меня разбудила трескотня кузнечиков — они прыгали прямо перед лицом; Челкаш
еще похрапывал, на его ухе виднелось запекшееся пятнышко крови. Было очень
рано, солнце освещало только верхушки деревьев, а внизу еще блестела мокрая
трава и пахло сыростью.
Не успели мы подняться, как со стороны города послышалось урчание машины. Я
быстро убрал спальник в рюкзак и мы с Челкашом вышли на шоссе.
К нам приближалась “Колхида”. Шофер заметил нас еще издали и заранее сбавил
скорость, как бы приглашая в кабину; подъехав, сразу открыл дверь и махнул
рукой.
Дальнобойщик оказался мрачноватым мужчиной, с большими руками и складками на
лице. Меня ни о чем не спросил — видимо, имел наметанный взгляд на всяких
голосующих. Когда мы с Челкашом уселись, я поинтересовался его маршрутом. Он
хрипло ответил, что ведет грузовик из Херсона в Подмосковье.
— Довезете до Малоярославца? Там электричка.
— Отчего же не довезти? Место-то пустует.
— А почему ездите в одиночку?
— Напарник приболел.
— Трудновато без него?
— Не трудновато, просто все не то, — он включил радиоприемник и поймал
музыку.
Грузовик шел на пределе — стрелка спидометра прыгала около цифры
“девяносто”. Как-то незаметно мы въехали в Смоленскую область, проскочили
несколько поселков, городки Юхнов и Медынь и уже в десять часов утра были в
Малоярославце.
Мы устроились в пустом тамбуре электрички — я сел на рюкзак, Челкаш
примостился у моих ног. За прошедшие сутки мы оба жутко устали и, как только
состав тронулся, сразу уснули.
Во сне я видел асфальтированные дороги, которые неизвестно где начинались и
кончались, видел наполненные солнцем провинциальные городки, вспоминал
случайные встречи с людьми. Во сне же думал: “Из таких городков, собственно,
и состоит страна. Их и на карте с трудом отыщешь, а между тем в них своя,
особая жизнь, и люди в большинстве добросердечные, готовые прийти на помощь,
не то, что в больших городах, где суета и спешка, и люди часто не замечают
нуждающихся в помощи”. Мне пришло в голову и что-то умное — вроде того, что,
в сущности, каждая судьба — тоже своего рода путешествие. Путешествие с
постоянными открытиями, с целью познать людей и самого себя.
Я проснулся перед Москвой и сразу поразился — тамбур был плотно забит
пассажирами, они сочувственно посматривали на нас и разговаривали шепотом,
оберегая наш сон.
Здесь читайте:
Леонид Сергеев. Заколдованная. Повести и рассказы. М., 2005.
Леонид Сергеев. Вперед, безумцы!. Повести и рассказы.
М., 2005.
Леонид Сергеев. Мои собаки. Повести. М., 2006.
|
