11
Позавчера я написала тебе, друг мой, то, что было для меня труднее всего...
И думать об этом каждый раз, а тем более писать, ужасно, мучительно. Чем
дольше живу я на земле, чем старше становлюсь сама, тем труднее об этом
думать.
На счастье мое, позавчера же, мои милые друзья Займовские утащили меня
на Истринское водохранилище, где живут в деревне наши общие знакомые; зимой
мы все вместе ходим на лыжах здесь, вокруг Жуковки. Как я им благодарна,
они и не подозревали!...
За Истрой свернули в сторону, на Бужаровское шоссе. И обступила меня
со всех сторон огромная, как небо, спокойная, вечная, равнодушная ко всему
природа. Какие там чудесные места! Какая плавная, тихая, нежная, ни с чем
несравнимая красота!
Море, конечно, прекрасно. И юг -- роскошен и изобилен, и горы впечатляют
сильнее, все это так. Но эти серые избы -- уж сколько лет они такими были
и все стоят -- эти поля и луга, а на горизонте -- лесочки, и небо над ними
тоже не голубое, а сероватое. Ну что за магия такая во всем этом? И этот
донник вдоль шоссе, желтые и белые заросли его, разотрешь в руке цветы,
пахнет медом -- ну что сравнится со сладким этим запахом, какие розы юга?
А сама речка Истра, с темно-зеленой спокойной водой, с заросшими круглыми
ветлами извилистыми бережками, -- и купаться-то в ней толком нельзя, --
а можно только смотреть и смотреть, и от всей этой тихой красы сжимается
горло и так бы сладко поплакать, как будто давно не видела друга, и вот
он пришел, и упадешь головой ему на грудь, и плачешь от радости...
А само Истринское водохранилище -- это уже природа могучая, величественная.
Так рябит водная гладь и переливается на солнце. И всюду палатки, автомобили,
молодые лица, загорелые тела, пестрые купальные костюмы, -- всюду молодежь;
кто на велосипеде, кто пешком с рюкзачком на спине, кто на машине, привязав
на крышу лодку. Как хочется людям жить ясно и просто, как всем на земле
хочется одного и того же -- доброй, здоровой жизни...
А в деревне Алёхново проехали мы к самому последнему дому, за ним капустное
поле. Дом'а в деревне чистенькие, хорошие. И поля в удивительном порядке,
всё куда лучше, крепче и ладнее, чем в нашем Красногорском районе под боком
у Москвы... В Алёхнове, оказывается, уже несколько лет председателем колхоза
работает агроном Шмидт, присланный сюда из Москвы, когда проходила мобилизация
в колхозы. Поехало тогда в деревню много никчемного народа, но попадались
и настоящие люди. Этот Шмидт (здесь считают, что он еврей, но должно быть,
он из обрусевших немцев -- у нас не различают) поднял хозяйство колхоза,
и вот вокруг сады, и пшеница, и овощи, -- и люди живут неплохо -- так,
в сущности, мало надо: немного смекалки и организованности, образования
и инициативы...
К вечеру, когда мы приехали, долго не темнело. Деревня лежит в полях,
недалеко -- водоем. Над ней -- ровной и плоской -- открытая ширь неба и
долго-долго лился из этого простора свет, то розовый от заката, то лиловый,
то синий, в сумерки. И тихо так, и все запахи трав полились со всех сторон,
густые, пряные, сладкие... Потом выплыла круглая серебряная луна из-за
леса, и все сильнее и сильнее запахло, и трава отсырела под ногами, и все
гуще лиловел воздух. И звезды стали зажигаться над головой, одна за другой,
и со всех сторон обступили так, что ни о чем уже нельзя и думать, кроме
этих звезд. Улеглась я спать на раскладушке во дворике прямо под открытым
небом, и все мигали мне звезды, и хотелось плакать от радости, что я живу
и дышу этими сладкими травами, что вижу эти звезды...
Днем мы гуляли и купались в водохранилище, похожем на море, и любовались
им с высокого обрыва; сзади золотело пшеничное поле, а над водным простором
пышно клубились круглые, белые облака.
Потом надвинулась неизвестно откуда тучка, наливалась, чернела на глазах
-- все небо вдруг заволокло, только поле желтело под ней и продолжало светиться.
И грохнул гром, и дождь полился сильный-сильный, и вдруг перешел в град,
-- но все это уже катилось вдаль над водной гладью, и другая половина неба
вновь заголубела...
Потом из-за края уходящей тучи рванулись длинные-длинные золотые лучи
и пронзили остатки облаков, быстро рассеивавшихся. Снова выплыло и засияло
солнце, досыхали повсюду капли дождя, и так прекрасен был свежий умытый
мир, что можно задохнуться от восторга... И душили меня слезы весь тот
день...
И все ушло, как будто не было ни тучи, ни дождя. Прошел час и снова
жара, высохло все кругом, снова загорают на песочке туристы, и лодочки
заскользили во все стороны по воде.
Ехали мы вечером домой -- все отдохнувшие и посвежевшие за эти сутки.
И все смотрела я вокруг с печалью и радостью, и думала -- откуда это во
мне такая любовь к России?
А мы -- варвары, каких не сыщешь нигде. В Грузии, Узбекистане, на Украине
каждый древний камешек, покрытый глазурью, каждую древнюю стену охраняют,
как реликвию, как достояние свое, как драгоценность. А мы -- "мы ленивы
и нелюбопытны". Стоит на горе, недалеко от Алёхнова церковь, колоколенка
возле нее -- они чудом уцелели во время обстрелов последней войны -- старые
липы вокруг, как стража, а церковочка (куб с одной маковкой посредине)
уже вся рушится, и на крыше бузина выросла, и теперь в ней склад картошки
и сена...
Нигде, ни в одной стране не растрачивают -- просто от лени, -- свое
собственное достояние, свои же прекрасные старые сокровища. Нигде революция
столько не разрушала полезного нам же самим, как в России; и сейчас, когда
все время твердим о русских отечественных традициях, это только слова и
слова...
Мама была, конечно, -- несмотря на смешение кровей, -- настоящей русской
по своему воспитанию и характеру, по своей натуре. Отец полюбил Россию
очень сильно и глубоко, на всю жизнь. Я не знаю ни одного грузина, который
настолько бы забыл свои национальные черты, и настолько сильно полюбил
бы все русское. Еще в Сибири отец полюбил Россию по-настоящему: и людей,
и язык, и природу. Он вспоминал всегда о годах ссылки, как будто это были
сплошь рыбная ловля, охота, прогулки по тайге. У него навсегда сохранилась
эта любовь.
Ну, а я -- что говорить обо мне! Я так понимаю всех, кто вернулся в
Россию после эмиграции из Франции, где жизнь была не такой уж неустроенной...
Я понимаю и тех, кто не уехал к родственникам за границу, возвратясь из
лагерей и тюрем -- нет, не хотят, все-таки, уезжать из России!
Да что там говорить! Как ни жестока наша страна, как ни трудна наша
земля, как ни приходится всем нам падать, расшибаться в кровь, терпеть
боль и обиды незаслуженные и неоправданные -- никто из нас, привязанных
сердцем к России, никогда не предаст ее и не бросит, и не убежит от нее
в поисках комфорта, -- комфорта без души. И как свет ее бледного неба,
мягкий и грустный, светит нам всем ее мудрая и спокойная краса, которой
все нипочем, которая все перетерпит, и сохранится вовеки.
И мне самой после стольких жесточайших потерь, после стольких горчайших
разочарований и утрат после всей моей тридцатисемилетней никчемной, дурацкой,
двойной, бесполезной и, увы, бесперспективной жизни -- мне светишь ты,
милая моя, душевная, прекрасная, бестолковая, мудрая, жестокая Россия,
светишь ты мне и утешаешь и никто тебя не сумел еще очернить в моих глазах...
И, если бы не светил мне вечный свет твоей правды и добра, давно бы уж
я засунула свою голову в петлю -- да так, чтобы не сорваться из нее...
А ты все светишь и греешь, и все еще что-то обещаешь мне в этой жизни на
прекрасной, любимой моей, зеленой и голубой земле...*
* Когда писались эти строки, четыре года тому назад,
я действительно не представляла себе, что смогу уехать из России. Тогда
все жили надеждой на возможность коренных преобразований в сторону настоящей
демократии.