3
Солнечный дом, в котором прошло мое детство, принадлежал раньше младшему
Зубалову, нефтепромышленнику из Батума. Он и отец его, старший Зубалов,
были родственниками Майндорфа, владельца имения в Барвихе -- и сейчас там,
над озером, стоит его дом в готическом немецком вкусе, превращенный в клуб.
Майндорфу принадлежала и вся эта округа, и лесопилка возле Усова, возле
которой возник потом знаменитый птичий совхоз "Горки II". Станция Усово,
почта, ветка железной дороги до лесопилки (теперь запущенная и уничтоженная),
а также весь этот чудный лес до Одинцова, возделанный еще лесником-немцем,
с сажеными еловыми аллеями по просекам, где ездили на прогулки верхом --
все это принадлежало Майндорфу. Зубаловы же владели двумя усадьбами, расположенными
недалеко от станции Усово, с кирпичными островерхими, одинаковой немецкой
постройки, домами, обнесенными массивной кирпичной изгородью крытой черепицей.
А еще Зубаловы владели нефтеперегонными заводами в Батуме и в Баку.
Отцу моему, и А. И. Микояну хорошо было известно это имя, так как в 900-ые
годы они устраивали на этих самых заводах стачки и вели кружки. А когда
после революции, в 1919 году, появилась у них возможность воспользоваться
брошенными под Москвой в изобилии дачами и усадьбами, то они и вспомнили
знакомую фамилию Зубаловых.
А. И. Микоян с семьей и детьми, а также К. Е. Ворошилов, Шапошников,
и несколько семей старых большевиков, разместились в Зубалове-2, а отец
с мамой -- в Зубалове-4 неподалеку, где дом был меньше.
На даче у А. И. Микояна до сего дня сохранилось все в том виде, в каком
бросили дом эмигрировавшие хозяева. На веранде мраморная собака, -- любимица
хозяина; в доме -- мраморные статуи, вывезенные в свое время из Италии;
на стенах -- старинные французские гобелены; в окнах нижних комнат -- разноцветные
витражи. Парк, сад, теннисная площадка, оранжерея, парники, конюшня --
все осталось, как было. И так приятно мне всегда было, когда я попадала
в этот милый дом добрых старых друзей, войти в старую столовую, где все
тот же резной буфет и та же старомодная люстра, и те же часы на камине.
Вот уже десять внуков Анастаса Ивановича бегают по тем же газонам возле
дома и потом обедают за тем же столом под деревьями, где выросли его пять
сыновей, где бывала и мама, дружившая с покойной хозяйкой этого дома.
В наш век моментальных перемен и стремительных метаморфоз необыкновенно
приятны постоянство и крепкие семейные традиции, -- когда они где-то еще
сохранились...
Наша же усадьба без конца преобразовывалась. Отец немедленно расчистил
лес вокруг дома, половину его вырубил, -- образовались просеки; стало светлее,
теплее и суше. Лес убирали, за ним следили, сгребали весной сухой лист.
Перед домом была чудесная, прозрачная, вся сиявшая белизной, молоденькая
березовая роща, где мы, дети, собирали всегда грибы. Неподалеку устроили
пасеку, и рядом с ней две полянки засевали каждое лето гречихой, для меда.
Участки, оставленные вокруг соснового леса, -- стройного, сухого -- тоже
тщательно чистились; там росла земляника, черника, и воздух был какой-то
особенно свежий, душистый. Я только позже, когда стала взрослой, поняла
этот своеобразный интерес отца к природе, интерес практический, в основе
своей -- глубоко крестьянский. Он не мог просто созерцать природу, ему
надо было хозяйствовать в ней, что-то вечно преобразовывать. Большие участки
были засажены фруктовыми деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину,
смородину. В отдалении от дома отгородили сетками небольшую полянку с кустарником
и развели там фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки.
Все это возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось и мы,
дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее
деревенским бытом, -- косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим
ежегодным "своим" медом, "своими" соленьями и маринадами, "своей птицей".
Правда, все это хозяйство больше занимало отца, чем маму. Мама лишь
позаботилась о том, чтобы возле дома цвели весной огромные кусты сирени
и насадила целую аллею жасмина возле балкона. А у меня был маленький свой
садик, где моя няня учила меня ковыряться в земле, сажать семена настурций
и ноготков.
Маму больше заботило другое -- наше образование и воспитание. Мое детство
с мамой продолжалось всего лишь шесть с половиной лет, но за это время
я уже писала и читала по-русски и по-немецки, рисовала, лепила, клеила,
писала нотные диктанты. Моему брату и мне посчастливилось: мама добывала
откуда-то замечательных воспитательниц (о своей няне я скажу особо). В
особенности это требовалось для моего брата Василия, слывшего "трудным
ребенком". Возле брата находился чудесный человек, "учитель" (как его называли),
Александр Иванович Муравьев, придумывавший интересные прогулки в лес, на
реку, рыбалки, ночевки у реки в шалаше с варкой ухи, походы за орехами,
за грибами, и еще Бог весть что. Конечно, это делалось с познавательной
целью, вперемежку с занятиями, чтением, рисованием, разведением кроликов,
ежей, ужей, и прочими детскими полезными забавами.
Попеременно с Александром Ивановичем с нами проводила все дни, лето
и зиму, воспитательница (тогда не принято было называть ее "гувернанткой")
Наталия Константиновна, занимавшаяся с нами лепкой из глины, выпиливанием
всяких игрушек из дерева, раскрашиванием и рисованием, и уж не знаю еще
чем... Она же учила нас немецкому языку. Я не забуду ее уроков, они были
занимательны, полны игры, -- она была очень талантливым педагогом.
Вся эта образовательная машина крутилась, запущенная маминой рукой,
-- мамы же никогда не было дома возле нас. В те времена женщине, да еще
партийной, вообще неприлично было проводить время около детей. Мама работала
в редакции журнала, потом поступила в Промышленную Академию, вечно где-то
заседала, а свое свободное время она отдавала отцу -- он был для нее целой
жизнью. Нам, детям, доставались, обычно, только ее нотации, проверка наших
знаний. Она была строгая, требовательная мать, и я совершенно не помню
ее ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил,
ласкал и баловал отец. Мы, конечно, не понимали еще тогда, что всеми нашими
развлечениями, играми, всем своим весельем и интересным детством мы были
обязаны ей. Это мы поняли позже, когда ее не стало...
А какие чудесные бывали у нас в доме детские праздники! Приглашались
дети, -- человек 20-30, весь тогдашний Кремль. Тогда в Кремле жило очень
много народу, и жили просто, весело. Всегда устраивалась -- и долго подготавливалась,
вместе с Александром Ивановичем и Наталией Константиновной -- детская самодеятельность.
Я помню свой последний (при маме) день рождения в феврале 1932 года,
когда мне исполнилось 6 лет. Его справляли на квартире в Кремле -- было
полно детей. Ставили детский концерт: немецкие и русские стихи, куплеты
про ударников и двурушников, украинский гопак в национальных костюмах,
сделанных нами же из марли и цветной бумаги. Артем Сергеев (ныне генерал,
кавалер всех орденов, а тогда ровесник и товарищ моего брата Василия),
накрытый ковром из медвежьей шкуры и стоя на четвереньках, изображал медведя,
-- а кто-то читал басню Крылова. Публика визжала от восторга.
По стенам были развешены наши детские стенгазеты и рисунки. А потом
вся орава -- и дети, и родители -- отправились в столовую, пить чай с пирожными
и сластями. Отец тоже принимал участие в празднике. Правда, он был пассивным
зрителем, но его, это занимало; изредка, для развлечения он любил детский
гвалт.
Все это врезалось в память навсегда. А наша чудная детская площадка
в лесу, в Зубалово! Там были устроены качели, и доска, перекинутая через
козлы, и "Робинзоновский домик" -- настил из досок между тремя соснами,
куда надо было влезать по веревочной лестнице. И всегда гостил у нас кто-нибудь
из детей. У Василия постоянно жил в одной с ним комнате Артем Сергеев,
или Толя Ронин; у меня часто бывала Оля Строева (дочь маминой давней подруги),
и летом обычно жила у нас на даче "Козя" -- Светлана Бухарина, со своей
матерью Эсфирью Гурвич.
В доме всегда было людно. В Зубалове у нас часто летом живал Николай
Иванович Бухарин, которого все обожали. Он наполнял весь дом животными,
которых очень любил. Бегали ежи на балконе, в банках сидели ужи, ручная
лиса бегала по парку, подраненный ястреб сидел в клетке. Я смутно помню
Н. И. Бухарина в сандалиях, в толстовке, в холщовых летних брюках. Он играл
с детьми, балагурил с моей няней, учил ее ездить на велосипеде и стрелять
из духового ружья; с ним всем было весело. Через много лет, когда его не
стало, по Кремлю, уже обезлюдевшему и пустынному, долго еще бегала "лиса
Бухарина", и пряталась от людей в Тайницком саду...
Жил подолгу у нас в Зубалове и Г. К. Орджоникидзе; он был очень дружен
с отцом, а мама с его женой, Зиной. Я не берусь сейчас перечислять фамилии
людей, гостивших у нас и бывавших, -- я многих не помню, потому что была
мала, а спрашивать других, кто помнит, не хочется; ведь я хочу написать
только то, что знаю или помню, или видела сама.
Взрослые часто веселились, -- должно быть по праздникам, или справляли
дни рождения... Тогда появлялся С. М. Буденный с лихой гармошкой и раздавались
песни, -- украинские, русские. Особенно хорошо пели С. М. Буденный и К.
Е. Ворошилов. Отец тоже пел, у него был отличный слух и высокий, чистый
голос (а говорил он, наоборот, почему-то глуховатым и низким негромким
голосом). Не знаю, пела ли мама, или нет, но, говорят, что в очень редких
случаях она могла плавно и красиво танцевать лезгинку. Вообще же, грузинское
не культивировалось у нас в доме, -- отец совершенно обрусел.
Да и вообще, в те годы "национальный вопрос" как-то не волновал людей,
-- больше интересовались общечеловеческими качествами. Брат мой Василий
как-то сказал мне в те дни: "А знаешь, наш отец раньше был грузином". Мне
было лет 6, и я не знала, что это такое -- быть грузином, и он пояснил:
"Они ходили в черкесках и резали всех кинжалами". Вот и все, что мы знали
тогда о своих национальных корнях. Отец безумно сердился, когда приезжали
товарищи из Грузии и, как это принято -- без этого грузинам невозможно!
-- привозили с собою щедрые дары: вино, виноград, фрукты. Все это присылалось
к нам в дом и, под проклятия отца, отсылалось обратно, причем вина падала
на "русскую жену" -- маму... А мама сама выросла и родилась на Кавказе
и любила Грузию, и знала ее прекрасно, но, действительно, в те времена
как-то не поощрялась вся эта "щедрость" за казенный счет...
В доме у нас, в Кремлевской квартире, хозяйствовала экономка, найденная
мамой -- Каролина Васильевна Тиль, из рижских немок. Это была милейшая
старая женщина, со старинной прической кверху, в гребенках, с шиньоном
на темени, чистенькая, опрятная, очень добрая. Мама доверяла ей весь наш
скромный бюджет, она следила за столом взрослых и детей, и вообще вела
дом. Я говорю, конечно, о том времени, которое сама помню, то есть, примерно
о 1929-1933 годах, когда у нас в доме был, наконец, создан мамой некоторый
порядок, в пределах тех скромных лимитов, которые разрешались в те годы
партийным работникам. До этих лет мама вообще сама вела хозяйство, получала
какие-то пайки и карточкой ни о какой прислуге не могло быть речи. Во всяком
случае, важно то, что в доме был нормальный быт, которым руководила хозяйка
дома, и никаких признаков присутствия в доме чекистов, охраны тогда еще
не было. Единственный "охранявший" ездил только с отцом в машине и к дому
никакого отношения не имел, да и не подпускался близко...
Примерно так же жила тогда вся "советская верхушка". К роскоши, к приобретательству
никто не стремился. Стремились дать образование детям, нанимали хороших
гувернанток и немок ("от старого времени"), а жены все работали, старались
побольше читать. В моду только входил спорт -- играли в теннис, заводили
теннисные и крокетные площадки на дачах. Женщины не увлекались тряпками
и косметикой, -- они были и без этого красивы и привлекательны.
Летом родители по какой-то своей, установившейся традиции, ездили отдыхать
в Сочи. В 1930 или 1931-ом году впервые взяли и меня. Тогда останавливались
в маленькой дачке недалеко от Мацесты, где отец принимал ванны от ревматизма,
-- только после маминой смерти начали строить еще несколько дач специально
для отца. Мама моя не успела вкусить позднейшей роскоши из неограниченных
казенных средств -- все это пришло после ее смерти, когда дом стал на казенную
ногу, военизировался, и хозяйство стали вести оперуполномоченные от МГБ.
При маме жизнь выглядела нормально и скромно.
На юге, в те давние годы, всегда кто-либо отдыхал вместе с родителями:
А. С. Енукидзе (мамин крестный и большой друг нашего дома), А. И. Микоян,
К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, все с женами и детьми. У меня сохранились
фотографии веселых лесных пикников, куда отправлялись все вместе, на машине,
-- все это было просто, весело.
В качестве развлечения отец иногда палил из двустволки в коршуна, или
ночью по зайцам, попадающим в свет автомобильных фар. Биллиард, кегельбан,
городки -- все, что требовало меткого глаза, -- были видами спорта, доступными
отцу. Он никогда не плавал -- про сто не умел, не любил сидеть на солнце,
и признавал только прогулки по лесу, в тени. Но и это его быстро утомляло
и он предпочитал лежать на лежанке с книгой, со своими деловыми бумагами
или газетами; он часами мог сидеть с гостями за столом. Это уж чисто кавказская
манера: многочасовые застолья, где не только пьют или едят, а просто решают
тут же, над тарелками, все дела -- обсуждают, судят, спорят. Мама привыкла
к подобному быту и не знала иных развлечений, более свойственных ее возрасту
и полу -- она была в этом отношении идеальной женой. Даже когда я была
совсем маленькой, и ей нужно было кормить меня, а отец, отдыхавший в Сочи,
вдруг немножко заболел, -- она бросила меня с нянькой и козой "Нюськой",
и сама без колебаний уехала к отцу. Там было ее место, а не возле ребенка.
Словом, у нас тоже был дом, как дом, с друзьями, родственниками, детьми,
домашними праздниками. Так было и в городской нашей квартире и, особенно
летом, в Зубалове.
Зубалово из глуховатой, густо заросшей усадьбы, с темным острокрышим
домом, полным старинной мебели, было превращено отцом в солнечное, изобильное
поместье, с садами, огородами, и прочими полезными службами. Дом перестроили:
убрали старую мебель, снесли высокие готические крыши, перепланировали
комнаты. Только в маленькой маминой комнатке наверху сохранились, -- я
еще помню их, -- стулья, стол и высокое зеркало в золоченой оправе и с
золочеными резными ножками. Отец с мамой жили на втором этаже, а дети,
бабушка, дедушка, кто-нибудь из гостей -- внизу.
Центром жизни летом были терраса внизу, и балкон отца на втором этаже,
-- куда меня вечно посылала моя няня. "Пойди, отнеси папочке смородинки",
или "поди, отнеси папочке фиалочки". Я отправлялась, и что бы я ни приносила,
всегда получала в ответ горячие, пахнущие табаком, поцелуи отца и какое-нибудь
замечание от мамы...
Несмотря на свою молодость (в 1931 году маме исполнилось 30 лет), мама
была всеми уважаема в доме, и надо сказать -- ее просто все очень любили.
Она была красива, умна, необыкновенно деликатна со всеми без исключения,
и вместе с тем очень тверда, упорна и требовательна в том, что ей казалось
непреложным. Только одной ей удавалось объединить и как-то сдружить меж
собою всех наших разношерстных и разнохарактерных родственников, -- она
была признанной главой дома.
Мама очень нежно, с истинной любовью относилась к Яше, моему старшему
брату, сыну отца от первой его жены, Екатерины Семеновны Сванидзе. Яша
был только на 7 лет моложе своей мачехи, -- он тоже очень уважал и любил
ее. Она делала все возможное, чтобы скрасить его нелегкую жизнь, помогала
ему в его первом браке, защищала его перед отцом, всегда относившемся к
Яше незаслуженно холодно и несправедливо. Мама очень дружила со всеми Сванидзе
-- с сестрами (Сашико и Марико) рано умершей первой жены отца, с ее братом,
Александром Семеновичем, и его женой, Марией Анисимовной (тетей Марусей).
Родители мамы, мамины братья -- дядя Федя и дядя Павлуша, -- ее сестра
Анна Сергеевна со своим мужем Станиславом Францевичем Реденсом -- все они
бывали в нашем доме постоянно, вместе, дружной единой большой семьей. Не
было распрей, не было мелочных дрязг, не пахло мещанством.
Вокруг отца был в те годы круг близких людей, видевших жизнь, как она
есть, работавших в самых разных областях, и каждый приносил свои рассказы
и свои соображения. Тогда, в те годы, отец не мог быть отгороженным от
жизни. Это пришло потом, вместе с изоляцией от всех искренних, честных,
доброжелательных и равных, близких ему людей.
Александр Семенович Сванидзе был крупным финансовым деятелем, который
много жил и работал за границей, в Лондоне, Женеве, в Берлине; он был из
круга по-европейски образованных марксистов. Дядя Павлуша был военным с
большим опытом гражданской войны и работы в Штабе и Академии; Реденс был
одним из соратников Дзержинского, старым опытным чекистом. Их жены -- тетя
Маруся, оперная певица, острая на язык тетя Женя и Анна Сергеевна, дедушка
и бабушка -- старые большевики -- все они приносили отцу новости, -- отец
даже просил их иногда "посплетничать". Это был круг служивший источником
неподкупной, нелицеприятной информации. Он создался около мамы и исчез
вскоре после ее смерти -- сперва постепенно, а после 1937-го года окончательно
и безвозвратно.
Все эти люди заслуживают того, чтобы о них написать отдельно. Это были
незаурядные натуры, одаренные и интересные. Почти у всех жизнь обрывалась
трагически -- талантливой интересной судьбе каждого из них не дано было
состояться до конца. Из уважения к их памяти, из чувства глубочайшей признательности
и любви к ним за то, чем они все были для меня когда-то в том солнечном
доме, который зовется "детством", я должна о них рассказать тебе. Ты бы
полюбил их всех, если бы ты мог их знать и видеть...
А кроме того, в наш век затейливо перемешиваются и сплетаются в один
узел судьбы самых разных людей. Удивительно и неожиданно меняются биографии,
судьбы перемещаются вверх, вниз, -- вдруг после невероятного взлета, следует
крушение, падение... Революция, политика безжалостны к человеческим судьбам,
к жизням... И поэтому я думаю, что семейные хроники небезинтересны... В
них всегда есть зерно исторического сюжета, да и вообще какой выдуманный
сюжет может быть гениальнее, чем настоящая реальная жизнь реального человека?