Посвящается моим дорогим родителям,

чье терпение, воистину безгранично.

С отдельным посвящением Саше Козленко,

в память о расставленных запятых и оранжевом бумажном льве.

"Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан."

(Ап. Павел. Первое послание к Коринфянам. Глава 13. Стих 12)

Действие большинства русских романов, как гениальных, так и бездарных, происходит отчего то непременно в Москве. В этом, вероятно, одно из объяснений загадочной притягательности этого города, помимо и поверх любых меркантильно-здравых причин. Всякому лестно оказаться героем романа. Но мне в какой-то момент осточертело подвизаться в столичных жанрах. И талантливый, и никчемный, город этот был мне равно неприятен. Я ехал в Крым. Первый раз после более чем десятилетнего перерыва. Мне давно хотелось на Полуостров, но сейчас, позволяя машине разогнаться с восьмидесяти километров в час до ста, я уже не был в этом уверен. Я вообще плохо понимал себя этим летом. Все было хорошо, лучше не бывает, но все хорошее оказалось в одночасье и неважным, и ненужным.

Она голосовала на трассе километров за сто до Курска. Кузнечик в джинсах, да и только. Лохматая, цвета породистого спаниеля, челка, серенькое личико, тощий брезентовый рюкзачок - нормальная жертва акселерации. Не люблю таких. Предпочитаю попутчиков пожилых и немногословных. Но уже смеркалось, а ночью трасса - не лучшее место для явно несовершеннолетней пигалицы. Внося посильный вклад в благое дело профилактики преступлений, я затормозил. Она заглянула в салон

- До Белгорода не подвезете?

- Садись - кивнул я, и она нырнула на заднее сиденье. Несколько раз простужено хлюпнула носом и застыла в напряженной позе затаившегося в засаде зверька.

- Что это тебя в Белгород понесло на ночь глядя? - поинтересовался я минут через десять, когда молчанье и отрешенный вид попутчицы перестали меня забавлять и начали действовать на нервы.

- Извините, а вы уверены, что это вас касается? - с безмятежным отвращением вопросила она.

- Не уверен - признался я - но интересно.

- Я еду к морю.

- В Крым? - уточнил я.

- Нет - решительно возразила она - к морю, а Крым - это не более чем точка его приложения.

Сумасшедшая - решил я, глядя в зеркало заднего вида на тонкий веснушчатый нос и глаза неопределенного цвета - чокнутая. Крым для нее не более чем точка... Тоже мне, ценительница нашлась. Я был оскорблен в своих лучших чувствах.

- А родители знают?

- Нет, - ответила она, всем своим видом изображая, как ей надоели одинаковые тупые вопросы одинаковых тупых мужиков, непонятно зачем выехавших на трассу .

- Ты с ними поссорилась, - предположил я.

- Нет, - равнодушно опровергла она.

- Тогда какого черта?! - возмутился во мне несостоявшийся отец двоих, а то и троих детей, - какого черта ты одна едешь неизвестно куда на ночь глядя?

Я редко опускаюсь до нудного морализаторства, но девчонка напрашивалась на проповедь.

Ответом мне был яростный, срывающийся в кашель шепот:

- А какого черта ты уже четвертый, кто задает мне этот вопрос?! Неужели быть шофером - значит быть идиотом? Я же нормальным человеческим языком сказала - я еду к морю!

- Однако, - несколько опешил я от этой неожиданной вспышки, но по привычке настаивать на своем возразил - Это не объяснение. Есть другие пути.

- Нет - отрезала она, - нет других путей и денег у родителей тоже нет, и детей, кроме меня, еще двое. А я никогда, ни разу в жизни не видела моря, не дышала им, не вступала в него ногой. Разве это не достаточно уважительная причина?

- А себя убитую или изнасилованную ты видела? - возмутился я в ответ. - Трасса - это не детская площадка.

- Господи, - с нескрываемым презреньем и грустью отозвалась она - какие же вы все трусливые халявщики...

Произносить нравоучения значит в девяти случаях из десяти говорить банальности. Я и не ожидал, что они будут приняты с восторгом, но на такую отповедь, по правде сказать, не рассчитывал. Это была уже не просто наглость, а наглость сверхъестественная, вызывающая даже что-то вроде уважения.

- Послушай, малявка, ты всерьез собираешься доехать куда-либо живой и здоровой, хамя всем своим попутчикам?..

- А что я такого сказала? - ощетинилась она. - И вообще, меня Лида зовут.

- Женя, - был вынужден представиться я, - можно на "ты". Так что там насчет халявщиков и трусов?.. Предупреждаю, если это было сказано исключительно красного словца ради, я безо всякой жалости высажу тебя у ближайшего столба, и выбирайся, как знаешь.

- Испугал, - фыркнула она в ответ.

- Ну?..

- Господи, - третий раз душераздирающе вздохнула она, - это же так просто, проще не бывает! Я хочу к морю и честно плачу за исполнение своего единственного заветного желанья, рискую собою, потому, что больше нечем. Бояться риска, - значит, трусить, не платить, - значит, получать "на халяву". Ты к этому меня призываешь?.. Только не надо говорить, что море того не стоит. Море для меня стоит всего. Я этой зимой специально рот на ночь полоскала морской солью, которую в аптеках продают, чтобы заснуть, а на губах море... А риск... Что вы о нем знаете?..

- То, что в газетах пишут, - буркнул я - и этого более чем достаточно.

- У меня подружку в школе на большой перемене в кабинете географии изнасиловали, а другую в раздевалке после физкультуры избили, - пустым голосом сказала Лида, - и газеты об этом не писали. У нас за домом пустырь, на нем наркоманы колются, а я через него в музыкальную школу хожу, потому, что обходить нужно через чужой район. Мне после этих рож обдолбанных, ваша трасса... - тьфу! Господи, да пусть меня хоть тысячу раз изнасилуют, пусть хоть убьют, но здесь в лесу, а не в ублюдочном заблеванном подъезде, где в тебя же и пальцем тыкать начнут, случись что...

Голос ее предательски дрогнул. Я поежился, происходящее начинало слегка напоминать истерику. Очевидно, Лида тоже что-то такое почувствовала, поэтому резко сменила тон и закончила почти сухо:

- И вообще, я сама способна выбирать, как и чем мне рисковать. Мне пятнадцать лет, я уже взрослая. Двести лет назад я бы уже детей рожала.

- Сомневаюсь, - вздохнул я, вглядываясь в сиреневую мглу впереди. Ненавижу сумерки. - Скорее сбежала бы из дома с проезжим гусаром.

Кажется, она покраснела.

- Я - взрослая, - повторила Лида убежденно. Ее скуластая физиономия напряглась, а на лбу появилась маленькая упрямая складка.

- Но не в глазах закона, - уточнил я, обгоняя непонятно откуда взявшийся впереди КамАЗ.

- Послушай, - немедленно возмутилась она в ответ, - кто бы говорил о законах... Или, может быть, ты из тех, кто в свободное время снимается в роликах "Заплатил налоги - живи спокойно"? А?

Я был не из "тех" и в первый раз не нашелся, что ответить. Следующие двадцать минут мы молчали, исподтишка разглядывая друг друга.

- Идиотская ситуация, - думалось мне - и выгляжу я в ней полным кретином. Спорю, гонор показываю, изображаю из себя умника с принципами, а у самого за душой, по правде говоря, ни принципов, ни ума. И нет, чтобы согласиться: конечно, Лида, если кто и имеет право на то, чтобы окунуться в Понт Эвксинский, то это именно такие как ты, а не усталые, равнодушные типы вроде меня. Нет, чтобы честно позавидовать - знаешь, я всего на семнадцать лет старше тебя, но мне уже ни за что не хочется платить, и не потому, что я, как это ты говоришь "халявщик", а просто не хочется... Лень... В конце концов, если ты такой честный -благородный (ну просто герой "мыльной оперы", а на "героя" без оговорок, ты не тянул и в лучшие годы), то возьми ее с собой к морю, вместо того чтобы читать ни тебе, ни ей не нужные морали. Конечно, девчонка - нахалка, ну так и ты не пряничный зайчик, а если бы совершать добрые поступки было бы легко и приятно, то все бы только этим и занимались, чего, сам знаешь, не наблюдается.

Так в образе "юноши, обдумывающего житье" я вел машину мимо Курска. До Белгорода отсюда было чуть больше часа езды, пора было решаться. Сумасшедшая идея предложить случайной попутчице составить мне компанию и поехать со мной в Крым с каждым мгновеньем казалась мне все более здравой. В смысле - достаточно безумной для того, чтобы от нее был какой-то толк. Голая разумность уже давно не вызывала у меня доверия. При этом я ни мгновенья не ощущал себя новым Гумбертом Гумбертом, еще чего не хватало... Конечно трудами З.Фрейда и В.Набокова представления моих современников о возможном и естественном в отношениях между тридцатилетним мужчиной и пятнадцатилетней девчонкой были значительно поколеблены... Но я был уверен, что голубоватая индюшачья тушка из магазина скорее покажется мне желанной и сексуально привлекательной (дурно пахнущий, но, несмотря на это, верный по существу оборот), чем маленькая недоженщина, посапывающая у меня за спиной. Оставалось выяснить единственное "но".

- Послушай, - полуобернулся я к Лиде, - так что же все-таки с твоими родителями? Ты не похожа на человека, который ради собственного удовольствия станет доводить близких до инфаркта. Они же наверняка будут о тебе беспокоиться.

-Все-таки с возрастом люди и впрямь глупеют, - с печальным сочувствием посмотрела она на меня - Для родителей я сейчас плыву в одной из байдарок Станции юных туристов, и буду плыть так еще две недели, медленно и очень печально. Я целый год бегала в их бестолковый кружок, чтобы иметь возможность слинять без шума. Я, конечно сумасшедшая, - подытожила она, - но не дура.

- Послушай, недура, если тебе все равно, поехали в Крым со мною.

- С тобою - она казалось, совсем не удивилась, - а морали читать будешь?

- Буду, - не стал отказываться я, - как же без этого...

- Тогда поеду, - сказала Лида и засмеялась. - Раз будешь мораль читать, значит, руками лезть не станешь, - безмятежно пояснила она в ответ на мой удивленный взгляд, - хотя, конечно, не известно, что хуже...

- Ну уж дудки, - решительно заявил я, - спать ты будешь в палатке, а я в машине, и предупреждаю, от любых нескромных поползновений она будет заперта на ключ.

- Ты полегче, - сказала Лида, - а то передумаю.

И тут же с детской непосредственностью поинтересовалась:

- А серьезно, зачем я тебе?

- Одному скучно, - коротко ответил я.

- Ну, тогда ты правильно выбрал, - одобрила она, - со мной не поскучаешь. А тушенка у тебя есть? Я из нее замечательное рагу умею делать.

- Тушенки хватит, - веско сказал я. - Но из Харькова ты позвонишь домой, чтобы я убедился, что тебя не разыскивают, не хватало еще, чтобы мне на обратном пути похищение несовершеннолетней пришили.

- Вообще то, вдоль той речки поселков городского типа не густо... - задумчиво протянула Лида.

- Посмотришь по карте, что-нибудь, да найдется.

- Слушаюсь, капитан, - весело согласилась она. - Есть посмотреть по карте!

И уже совсем другим, жалобным тоном добавила:

- Женя, а нельзя мне выдать немножко тушенки авансом, а? Я с утра ничего не ела...

В паузе между окончанием мелодичной трели звонка и звуком шагов я успел понять, что если эта дверь не откроется, мое паломничество в Крым потеряет всякий смысл. Что все это путешествие было задумано и осуществлено лишь для того, чтобы вынести и бросить меня в центре старого дома, на площадке, от которой лестница так круто взмывает вверх, словно надеется привести кого-нибудь прямиком на небо.

Дверь отворилась, мягко и беззвучно колыхнув воздух - эта дверь всегда открывалась без скрипа. У женщины, стоявшей на пороге, в лице была та же прозрачность и грусть, что и дюжину лет тому, а волосы были собраны в тот немыслимый пучок, который на ней одной не выглядел стародевичьим.

- Здравствуй, Женя, - сказала она, на шаг отступая в глубь прихожей, - рада тебя видеть. - В простоте, с которой это было произнесено, я услышал знакомое пренебрежение сменой времен. Какое значение имеют такие мелочи, как десять лет разлуки... Она была вне этого круговорота.

- Здравствуй, Таня, - отозвался я, пытаясь быть легким, почти невесомым, но чувствуя, что срываюсь в пропасть, - Я тоже ужасно рад.

Она как-то странно глянула на меня и произнесла с непонятной интонацией: "Ну, конечно..." Но тут же взяла обычный тон.

- Тапочки, если ты вдруг забыл, под вешалкой. У нас как обычно не прибрано, ты уж извини...

Памятуя, что неприбранной в этом доме комната считается уже через день после генеральной уборки, я всем своим видом выразил готовность извинить.

В прихожей, просторной, как галерея средневекового замка, были все те же деревянные панели, а над ними висели неизменные фотографии в одинаковых чугунных рамочках. Я шел за хозяйкой по коридору и чувствовал, как с каждым шагом во мне прорастает неловкий девятнадцатилетний юнец. Я даже споткнулся ровно на том же месте, что тринадцать лет назад и, как и в тот день, счел это доброй приметой.

- Володя, к нам гость, - предупредила она, открывая двери гостиной.

И, пожимая руку старому другу и почти столь же старому сопернику, я с трудом отогнал прочь сколь неизбежную, столь и банальную мысль о том, что если бы не тот поспешный отъезд, то возлежать на этом диване мог бы я. Или не мог?... Или не возлежать, а валяться?... Или?.. Вот именно: "Или..."

- Господи, Женька! Глазам своим не верю.

Володька был все так же невероятно худ и впечатлителен. Помнится, в школе его дразнили "Железным Дровосеком". Из всех известных мне людей он единственный мог расплакаться над картиной или стихотворением.

- Не прошло и ста лет, как Евгений вспомнил о нашем существовании...- принялся выговаривать он мне. - Совсем, совсем не изменился... Разве что борода стала гуще, а?

Радость его была столь неподдельна, что мне стало стыдно, как я мог даже помыслить, что будет иначе, и я попытался спрятать свою неловкость в ответном, преувеличенно пылком удивлении.

- Я-то изменился... А вот глядя на вас с Таней и впрямь можно поверить, что времени не существует. Как вам это удается, ребята?..

Их реакция на это более чем ординарное замечание оказалась неожиданной и странной. Они молча уставились друг на друга, причем на лице Володи читалось глубокое замешательство, а на Танином - что-то похожее на вызов. Потом оба синхронно повернулись ко мне и Таня не своим, деревянным голосом произнесла:

- А зачем нам меняться, нам меняться ни к чему...

- Вот-вот, - с непонятным облегчением подхватил Володя, - здоровая пища, образ жизни почти деревенский... - скучно это, ты лучше о себе расскажи

Сцена попахивала анекдотом "Возвращается муж из командировки..." в постановке театра абсурда. Ничего не понимая, я послушно начал пересказывать мало-мальски значимые события последних лет: Был... Не был... Не состоял... Не участвовал, но... Хотел... Не хотел... Так получилось... Обстановка вернулась к состоянию условной непринужденности и пребывала в нем, пока я не поинтересовался:

- А, что с Олей, как родители?

Опять последовал молниеносный обмен взглядами, и снова Володя промолчал, а Таня ответила, тщательно подбирая слова:

- Мама с папой в Германии, гостят у дяди Ромы. Оля вышла замуж, живет на Салтовке. Мы с Володей, вообще-то обитаем в районе Холодной Горы, но сейчас живем здесь, присматриваем за квартирой и кормим Мусика.

- Мусик - это кот?.. - удивился я, - но ведь Анна Николаевна терпеть не могла котов...

Таня взглянула на меня с легкой насмешливой укоризной.

- Мусик - это красноухая черепаха, - сказала она, - и мама обожает ее за неприхотливость и тихий нрав.

- Наверное, так оно и есть, - согласился я. И тут же невпопад добавил: - А я вот в Крым еду, захотелось камешки в море покидать на старости лет...

- Никогда не любил Крыма, жестокое место, - сказал Володя, - помню я все время там обгорал, и вы мазали меня кефиром, который таскали из столовой соседнего санатория. Но это мало помогало. К концу нашего отдыха я все равно выглядел как печеная картошка, с которой уже содрали семь шкур и готовятся содрать восьмую...

- Да, моя лекция на тему "Высокое искусство воровства кефира" в то лето пользовалась огромным успехом...- мечтательно улыбнулся я своему отражению в зеркальных стеклах серванта.

- Нет, уж если ехать куда, так только в Карпаты, - заявил Володя с такой решительной интонацией, словно перед этим его битый час уговаривали никогда больше в Карпаты не ездить.

- А я бы поехала в Крым, - тихо заметила Таня, и это прозвучало как вызов.

- Моя карета к Вашим услугам, сударыня! - легкомысленно провозгласил я.

- В самом деле?... А что, Володя, может мне и впрямь поехать с Женей?... В Харькове делать все равно нечего. Жара, духота. Все мое вдохновение давно утекло в расплавленный асфальт.

- Замечательная идея! - посмотрев сначала на нее, затем на меня, ответил он, но его энтузиазм показался мне несколько вымученным.

- Ребята, вы не шутите? - на всякий случай уточнил я.

- Что ты, Женя, какие могут быть шутки, когда речь идет о Крыме, - глядя сквозь меня, кому-то улыбнулась Таня, - если только ты действительно не возражаешь против моего общества...

- Не возражаю, - поспешил подтвердить я.

Володя молчал .

- Только я не один.

- Вот как...- напряженно улыбнулась Таня, - извини, я не знала...

- Это все чертовски странно, - перебил я ее, - но так уж получилось...

И коротко поведал историю своего знакомства с девочкой Лидой, которая так хочет на море, что хоть плачь...

- Очень хорошо ее понимаю, - заметила Таня, вертя в пальцах снятую с полки фарфоровую безделушку - Надеюсь, мое присутствие ни коим образом не помешает исполнению твоих благородных, человеколюбивых планов?... А где она сейчас?

- Ест мороженое в парке Шевченко, я полагаю.

- Ну, что, дорогой муж, ты меня отпустишь?

- Гм, - сказал Володя, старательно глядя на книжные полки у нас за спиной. - Конечно, какие могут быть вопросы... Крым - это да... Я понимаю...

С геоисторических высот разговор плавно соскользнул в бытовую плоскость. По-домашнему оживленно обсуждалось, какую сумку лучше взять с собою, какое платье, какой шампунь... Танин голос звучал легко и светло, Володин же был то неестественно напряжен, то сверхъестественно бодр. А я с каждым мгновеньем чувствовал себя в их обществе все более третьим, все более лишним... В конце концов Таня это заметила. Мы договорились, что я вернусь сюда вместе с Лидой часа через полтора.

Выйдя на улицу, я обнаружил, что сердце у меня колотится как сумасшедшее, а рубашка взмокла от пота.

Выехали в полдень, в самое пекло. Разумнее было бы дождаться вечерней прохлады, но я с отчаянностью беглеца из Бастилии настаивал на немедленном отъезде. Я боялся, что Таня передумает. На прощание Володя неубедительно поцеловал ее куда-то в район правого уха и пожелал нам счастливого пути. Он не спрашивал, когда мы планируем вернуться, и вообще избегал встречаться со мною взглядом. Мялся, мямлил, отворачивался, точно хотел извинится, но не находил слов. Выруливая со двора , я оглянулся и увидел, как он, по пояс высунувшись из окна, машет нам руками, напоминая Дон-Кихота и ветряную мельницу одновременно.

- Ах, да, - поинтересовалась Таня, - а куда мы, собственно, едем?

- Не знаю - сказал я. - Думаю, в какое-нибудь тихое первобытное местечко, где Бог даст, удастся, наконец, понять, кто я такой и зачем я здесь... Большинство моих одуревших от благополучия друзей в таких случаях записываются на курсы реберфинга... Кто-то уходит в запой... а я предпочел такой... более нейтральный , что ли? - вариант самопознания.

- Ре- чего? - поинтересовалась Лида, - и вообще, можно по-русски?

- Реберфинг, - ни к кому конкретно не обращаясь, поведал я, - это американская версия русской народной мечты под названием "мама, роди меня обратно". Когда люди уверены, что все их нынешние взрослые проблемы - следствие давних сложностей с появлением на белый свет. Для того, что бы с таковыми последствиями бороться, придумана целая система дыхательных упражнений. Говорят, она и впрямь позволяет "родиться заново"... Сам не пробовал. Судить не берусь... А еще у меня есть друг, который открывает чакры... В среднем по одной за два-три года. Солидный человек, программист. Втянулся в это дело, говорит "не знаю, что дальше делать, чакр-то уже всего ничего осталось, годика на четыре максимум, а дальше что?" Я пошутить хотел - " а дальше, говорю - нирвана". Он не понял, отшатнулся даже: "Какая еще нирвана, у меня дочка школу заканчивает, а университет сейчас знаешь, сколько стоит?!"... Я проговаривал все это словно бы для Лиды, а сам пытался поймать в зеркальце Танин взгляд. Как и десять лет назад, мне это не удавалось, хотя тринадцать лет тому никаких проблем с этим не было и не предвиделось... Как смел и ловок я был в юношеском равнодушии, как слаб и суетен оказался в любви... Смятенье - вот верное слово. Я был смят и сметен этим водоворотом. И ни на миг не пожалел об этом.

- Но я то точно знаю, что не был несчастным с рождения. Отнюдь! Поэтому решил вместо "лжерождения" устроить себе "квазипутешествие во времени". По местам былой славы и былого счастья, так сказать... В точку излома, или, как любили говорить у нас на кафедре - в точку перегиба.

В качестве рабочей гипотезы полагаю таковую лежащей где-то между Феодосией и Алуштой на бурых, поросших дикой фисташкой склонах. Где, когда просыпаешься кажется, что ты заколдован... Вот туда то мы и направимся. - Я чувствовал, что смешен своей вымученной витиеватостью, но не мог остановиться и переключиться тоже не мог, - это выплескивалось из меня копившееся с утра напряжение.

- Не слушайте его, Татьяна Владимировна, - кротко перебила меня Лида, - мы едем к морю. А остальное - это лапша на уши, хотите - ешьте, хотите - в окошко выбросьте.

Татьяна расхохоталась. Я попытался было удержать на лице обиженную мину, но мне это не удалось. Так, глупо улыбаясь ("лыбясь" - как говорят на Украине), я остановил машину, повинуясь самодержавному жесту сотрудника ДАI, и не соответствующее ситуации выражение лица стоило мне лишней десятки штрафа.

- Вредоносное ты создание, - вздохнул я, медленно отъезжая от поста, - и чему Вас только в школе учат?... Никакого почтения к старшим.

- Ненавижу школу! - бодро отозвалась Лида.

- Троешница небось - поддел я ее.

Таня смотрела в окно. Бледно голубая блуза топорщилась у нее на плече множеством мелких складочек- лучиков, которые волнами разбегались по рукаву. В порывах встречного ветра по ним бежала мелкая рябь, словно предвещая скорый шторм.

- Почему? - удивилась Лида. - Отличница.

- Тогда почему ненавидишь? - спросил я просто чтобы что-то спросить.

- Потому, что моя голова - не помойка и не братская могила, чтобы в нее всяких великих покойников сваливать. Типа "были люди в наше время"... Ну, были. Ну, померли... и чего теперь?.. Я математику люблю.

- А как же история - мать истины? - вяло поинтересовался я, гадая, почему молчит Таня. Господи, она все время молчала, сколько ее помню, редко-редко снисходя до фразы, объяснения или жеста. Молчала в разгар оживленных споров и среди всеобщего затишья, и я все время гадал - почему?..

- Вот такая у нас и истина, какая у нее мать... - буркнула моя собеседница с привычным уже выражением "ах как мне надоели эти тупые, одинаковые взрослые"

- Боюсь, что Лида права, - неожиданно поддержала ее Таня.

- Вдвоем на одного! - воодушевился я. - А на чем же тогда учиться, если не на чужих ошибках? Откуда черпать знания для понимания настоящего, если не из прошлого?

- Да откуда угодно, - сказала Лида, - хоть из газет, хоть из коробки шоколадных конфет "Пушкин"... Толку не будет. Черпай, не черпай - дураком помрешь... - и вежливо добавила: - Я не тебя имею в виду, Женя.

- О, маловерная юность - отозвался я, разгоняя машину до ста двадцати километров и чувствуя, что я счастлив, или почти счастлив. - А ты что скажешь, Таня?

- Скажу, что такие громкие тезисы, как твой, нуждаются в экспериментальном подтверждении или опровержении.

- Интересная мысль, - признал я. - Вообще-то у меня был друг, который пытался создать институт экспериментальной истории, но кончилось все банальной обналичкой и отмыванием денег. Так что поясни, что ты имеешь ввиду?

- Женя, как ты думаешь, почему я с вами поехала? - поинтересовалась она.

От неожиданности руль дрогнул у меня в руках и мы чуть не выехали на встречную полосу. Слава Богу, трасса была пуста.

- Не знаю, - замявшись, выдал я, - но могу предположить...

- Не надо предполагать, - мягко остановила меня Таня. - Значит, имеется непонятное настоящее и известное прошлое. Попробуй объяснить одно исходя из другого, а в конце путешествия мы сверим наши ответы.

- У нас в школе это называется "игра в детектив", - подала голос Лида.

- Да, - согласилась Таня, - очень похоже.

- И чью безвременную гибель будем разгадывать? - поинтересовался я, надеясь, что это только шутка. После всех неожиданностей этого дня, мне было просто страшно ввязываться в разгадывание столь опасной шарады. Заплутавшись в прошлом можно было утратить чудом обретенное настоящее.

- Думаю, ты и сам знаешь, чью, - негромко сказала она, так, что никто бы не рискнул переспросить.

- Послушайте, женщины, что за матриархат вы мне здесь устроили! - неубедительно возмутился я, - одна лучше меня знает, куда мне ехать, другая - в какие игры играть. Я сэлф-мэйд мэн и не потерплю бунта на своем корабле!

Увы, блистательной сей тираде не суждено было увенчаться успехом. Взъерошив свою и без того вертикальную челку и наморщив лоб, Лида поинтересовалась: - "Селф-мэйд" - это что-то вроде "сделай сам"?... - И патетики как не бывало.

- Да, - раздраженно отозвался я, злясь больше на себя чем на нее. - Именно так: "сделай сам" - любимая игра мужчин околотридцатилетнего возраста. А тебя никогда не учили, что перебивать - нехорошо?..

- Учили, - зевнула она, - но ты так долго говоришь, что я забываю, о чем хотела спросить. У меня память девичья - подумав, добавила она и показала язык.

Мне неожиданно стало весело от этого бессмысленного и бескорыстного хамства, и я широко улыбнулся ей в ответ. Лида удивленно шевельнула бровями и вопросительно покрутила пальцем у виска. Я несколько раз кивнул, с энтузиазмом подтверждая диагноз, и она успокоилась. Таня дремала, откинув голову назад . В зеркало заднего вида я видел, как шевелится тень выпавшего из прически локона в ложбинке у основания ее шеи.

Остаток дня прошел в сонных разговорах "ни о чем", а на рассвете мы уже катили по длиннейшему мосту через Сиваш к городку с экзотическим названием Джанкой, а голову мне кружил хмель второй бессонной ночи. Но дискуссия с "пограничниками" на симферопольской трассе быстро избавила меня от избытка добрых чувств.

Это были здоровенные парни в камуфляже с невнятными аббревиатурами на нашивках. Для них я был "москаль", да еще и на машине с московскими номерами - редкий зверь, ценная добыча. Рассказывать им, что здешние каменистые берега мне много дороже и роднее Красной площади, Большого театра и ГУМа вместе взятых, было просто глупо. Я молча выслушал ссылку на существующее (а может и не существующее) постановление, регламентирующее въезд на полуостров легковых автомобилей иностранных граждан и достал кошелек.

Денег было не жалко, но обидно и унизительно было почувствовать себя чужим именно здесь, на этой земле, вернуться на которую я мечтал десять с лишним лет. Мечтал и не смел.

- Чего же ты хочешь, - грустно сказала пробудившаяся Таня в ответ на мою путанную жалобу на "ваши порядки". - Ты никак не можешь понять, земля твоей юности теперь - чужая земля. Это всегда так бывает. Нельзя удержать за собой то, что покинул.

Пройдя через незамысловатый ад сухих и пыльных крымских долин и чистилище перевалов, мы выехали к морю и остановились: от изумления и восторга заглох мотор. Пришлось устраиваться на привал под ближайшим раскидистым деревом. Раскладывая на походной скатерке хлеб, копченую колбасу и бутылочной зелени виноград, я чувствовал себя эдаким добрым волшебником - неловким бородатым стариком из любимой киносказки моего детства. Таня смотрела на опаловую дымку над далеким сине-зеленым простором, и прохлада ее взгляда таяла в слепящем солнце. Она улыбалась, - не себе и не мне, и даже не морю, а какому-то дивному, одной ей явленному виденью. Лида тихонько подвывала от избытка чувств. Нетерпение ее было так велико, что она даже сидя умудрялась пританцовывать. Мысленно она бежала, неслась вниз по склону навстречу своей мечте. Впрочем, это не помешало ей с аппетитом умять четыре бутерброда, сожалеющим взглядом констатировать отсутствие добавки и ухватить самую тяжелую виноградную гроздь. Таня к еде почти не притронулась. Она была полна каким-то своим не понятным мне счастьем. И полнота эта не нуждалась в хлебе мира сего.

К вечеру мы были уже на месте. Километров тридцати не доезжая до мыса с названием брызжущим зеленой газированной пеной - Тарханкут. Асфальт сменился грунтовкой, грунтовка - сухой травой, возмущенно скрипевшей и трещавшей под колесами. Здесь, в стороне от кепингов и палаточных лагерей, прятался безымянный мысок, на котором не было источников пресной воды, а потому почти не встречалось туристов. Тихое, уединенное место, судя уже по тому, как основательно заросла здесь "народная тропа" - нам удалось вычислить ее примерное направление лишь с третьего раза.

Кирпичного цвета земля, черные камни, зеленая и желтая трава, бледное небо - простые выразительные краски. Только море выбивалось из этой примитивиской палитры, волнуя своим бесконечным разнообразием.

Купались в первый раз до судорог, до "змеиной кожи" и истерического зубного перестука. Я сплавал к видневшимся невдалеке камням. Таня нежилась на камешках у самого берега, где вода была теплая и коричневая от водорослей. Лида как стойкий оловянный солдатик снова и снова пыталась отплыть от берега на глубину, но волна всякий раз отбрасывала ее на мелководье. Она верещала, захлебывалась, отплевывалась, и вновь бросалась покорять стихию.

Потом ставили палатку, готовили ужин, варили красное вино с гвоздикой и корицей. О чем-то говорили, но пришел закат, и слова стали не нужны.

Вина в кружке еще оставалось на пять-шесть глубоких прочувствованных глотков, а я уже чувствовал, что засыпаю, теряю сознание, проваливаюсь в небытие. Остатков самообладания хватило на то, чтобы подняться, произнести неизбежное "Спокойной ночи" сделать несколько шагов к машине и упасть на заранее разложенное сиденье. Закрыть за собой дверь и укрыться спальником сил уже не осталось.

Зябкий рассвет ненадолго пробудил меня к жизни, я захлопнул дверцу, в которую тянуло холодным морским ветерком, извлек из-под себя спальник, устроился поудобнее и снова уснул. Последние полгода мне редкий день удавалось урвать больше пяти-шести часов беспокойного нервного забытья. Первая ночь в Крыму была призвана стать долгожданным сновидческим пиршеством, и я не собирался упускать из него ни минуты. Окончательно я проснулся только часа через четыре. Зажмурился, потянутся и решил, что каникулы - уже можно сказать - удались. Потом я открыл глаза. За окнами горело и не сгорало лето, а на спальнике у меня лежал листок бумаги, аккуратно исписанный незнакомым почерком. Стихотворение. В первое мгновение я даже не удивился. Зато уж в следующее... Странное стихотворение. Из тех, о которых тонкие ценители поэзии презрительно говорят: "женское" - и откладывают в сторону... однако нельзя сказать, что безнадежно плохое, наивное - может быть, местами беспомощное - вполне допускаю, но талантливое и в чем-то главном "настоящее". Откуда?..

Танин почерк я знал лучше чем свой, но люди меняются. Неужели она?.. На мгновение я задохнулся. Не похоже... Совсем не похоже... Может измениться почерк, но не требовательность к себе... Я никогда не читал Таниных стихов и даже не слышал о существовании таковых, но уверен, если бы они существовали, то были бы иными. Ни в чем из того, что она делала и выставляла на людской суд, не было беспомощности... Она все делала блестяще, не могла иначе - стремление к совершенству было заложено в ней, как в других бывает заложена страсть к картам или вину... Стихи лежали и требовали ответа, слабые или нет, но они были адресованы мне, и я бережно спрятал листок в кожаный футляр, где хранил паспорт и водительские права. Странность последних дней начинала приобретать характер некой "иной", или как теперь модно говорить "альтернативной" обыденности.

Я вылез из машины, разминая затекшую во время сна руку. Таня и Лида, мокроволосые и оживленные, суетились около костра.

- Кто долго спит, тот счастье проспит! - пропела мне Лида, прервав горестные всхлипы над очищенной луковицей. - Ой, мамочки, до чего же едкий! - Это уже было адресовано не мне, а злосчастному видоизмененному побегу.

- И много уже проспал? - поинтересовался я. - Доброе утро, Таня.

- Много, - убежденно сказала Лида. - Если выражать счастье в морях...

- Лучше в молях, - вставил я, но был проигнорирован.

- ...То ты проспал полтора счастья - это как минимум! - ликующе закончила Лида.

- А если выражать счастье в сновидениях - сладко зевнул я, - то вы, бедные мои, недоспали столько счастья - просто не сосчитать. Ну, а что у нас на завтрак?..

- Рис с тушенкой, - сказала Таня. - Плов "Студенческий".

- Пахнет вкусно, - снисходительно одобрил я, - что ж, пойду добирать вашего хваленого морского счастья. - Чур, без меня завтракать не начинать. А то есть тут такие особенно счастливые, что съедят котелок каши в одиночку и не зажмурятся...

- Что ты, Женя, - возмущенно заверещала Лида. - Кто же без хозяина за стол садится?.. Да никогда!..

За трогательность этого "без хозяина" я простил ей разом все прошедшее и грядущее зубоскальство. Но ей знать об этом было совершенно необязательно. Таня улыбнулась мне своей всегдашней улыбкой - радушной и прохладной.

- Поторопись, скоро будем накрывать.

И я пошел к морю.

После завтрака Лида тут же снова полезла купаться, ей до горечи соленая вода была слаще всех мускатов и кагоров. А мы с Таней устроились в бледной тени пушистого дуба. Таня из благоразумного желания быть в первые дни поосторожнее с солнцем, я - из неблагоразумного желания быть с нею. Но прежде я сбегал к машине и принес сложенный вчетверо листок.

- Посмотри.

- Очень мило, - сказала она, возвращая его минуту спустя, своим ровным чуть насмешливым голосом. - не знала, что ты пишешь стихи, да еще и с таким интересным лирическим героем, вернее, героиней.

- Это не я, - отказался я от незаслуженной славы. - Эту бумажку кто-то положил ко мне в машину. Ночью.

- Ты думаешь, что это сделала я? - с любопытством посмотрела она на меня, словно не веря собственным глазам, и я смешался.

- Не знаю, но кто, если не ты?..

- Женя, милый Женя... - с ласковой укоризной, от которой все внутри меня перевернулось, сказала она. Я старая, больная философией женщина, мне без малого тридцать лет... При всем своем желании я не могла бы сейчас написать ничего такого. Ты очень польстил мне, предположив, что для описания моей жизни и моих чувств мне будет довольно таких простых и непритязательных слов. Мне не хватит и слов в тысячу раз более сложных, поэтому я пишу о Спинозе, Декарте и Хайдегере, а не о себе, и не пишу стихов... Эти вирши безнадежно молоды. Я могу позавидовать их автору, но быть им я не могу.

Я покраснел, как нашкодивший и отчитанный мальчишка.

- Ты думаешь?..

- Ну конечно... Сколько ей лет - пятнадцать?

- Так она сказала.

- Ну вот, пятнадцать лет, добрый и красивый волшебник сотворивший чудо, крымская ночь... Много ли нужно чтобы написались стихи?..

- Господи, Таня, ты серьезно думаешь, что эта пигалица в меня влюбилась?.. - ужаснулся я.

- Она на год старше той пигалицы, которой была я, когда мы познакомились - с легкой иронией выговорила мне Таня, - и смею тебя уверить, что в те годы я вполне была в состоянии влюбиться...

Я промолчал, хотя мне хотелось застонать, завыть от легкости ее тона и небрежности повадки. Слишком глубоко, как оказалось, во мне сидели "те годы", как нож в ране... Но ее отстраненность исключала подобную бестактную выходку. Вместо этого я тупо спросил:

- И что же мне теперь?..

- Сделай вид, что ничего не произошло - предложила она - в любви любое участие, кроме взаимности, только ранит. Не тревожь ее лишний раз - и все. Эта болезнь из тех, что лечи, не лечи - или пройдет сама или останется навсегда. Тут уж как Бог на душу положит...

Я был с нею совершенно согласен, но на всякий случай отвернулся, опасаясь за выражение своего лица, а женщина, которую Бог двенадцать лет тому положил мне на душу, да так там и оставил, лениво протянула руку за бело-желтым с прозеленью персиком, похожим на опутанный паутиной теннисный мяч.

После обеда устроили "тихий час". Меня, впрочем, хватило ненадолго - слишком крепким и основательным был мой ночной сон. Теперь дремота меня не брала и, помаявшись с полчаса, я отправился изучать окрестности. Карабканье по осыпающимся склонам и падение с них вернуло мне утраченное в утренних разговорах душевное равновесие. Дикий боярышник и терн, шершавая земля, черно-белые камни в оранжевых кляксах лишайников - скудный простой мир, мечта малолетних робинзонов. Я бродил его тропами и чувствовал себя легким и вольным, словно придорожная пыль. Было сухо и жарко, и в вязком воздухе медленно плыли звуки и запахи трав.

Счастливый и безразличный, я вернулся в лагерь. Таня уже проснулась, сидела на пепелище у погасшего костра и медленно, прядь за прядью, расчесывала свои длинные волосы. Я подошел и сел рядом, она подняла лицо и улыбнулась.

- Ты вернулся?..

- Я вернулся...

Легкость, где ты, ау... Около нее я чувствовал себя грузным, старым и неуклюжим обломком доисторической скалы.

- Я рада. Тут как-то неуютно одной, а Лида еще спит. Хочешь чаю?

- Конечно, хочу... А помнишь, как ты, приходила ко мне читать умные книжки и мы варили травяной чай?..

- Нет, - неожиданно резко ответила она. - Не помню.

Это была неправда, настолько очевидная, что не нуждалась даже в опровержении. Очевидно, Таня и сама поняла это и потому отвернулась, захлопотала вокруг чайника.

- Ну как же - мягко укорил я ее. - Это было году в 88, отца тогда еще не перевели под Ленинград, и мы жили на Военведе. Как-то зимой они с матерью вместе взяли отпуск и на месяц укатили в Карпаты, кататься на лыжах... А у нас была чудесная библиотека, тысяча томов редких книг, наверное. Отец 20 лет собирал ее по букинистическим магазинам и книжным развалам, но книг из нее никому не давал, даже трогать не разрешал... Это я так тогда тебе сказал... И предложил, пока родителей не будет, приходить и читать. Мне очень хотелось зазвать тебя в гости, - сказал я, внимательно вглядываясь в ее затылок. - И ты приходила, читала, мы пили чай...

Затылок дрогнул.

- Женя не надо об этом...

- И я тебя не понимал тогда, как не понимаю и теперь, - с отчаянным вызовом закончил я. - Впрочем, не надо - так не надо.

- Где нет понимания, возможно познание. Не понимаешь - разгадывай. Зря что ли мы заключили пари, - улыбнулась она, подавая мне чашку.

Что это было, неужели кокетство?.. Таня и кокетство - невероятно, невозможно... Да нет, она просто осаждала не в меру ретивого меня. Но я уже завелся.

- Не хочу я тебя познавать, - сорвалось у меня с губ прежде, чем я осознал далеко идущую двусмысленность этого заявления. Мочки Таниных ушей порозовели. - И разгадывать не хочу. Буду созерцать, и хватит с меня.

Против ожидания, она, кажется, была тронута, но ответить ничего не успела, из палатки отчаянно зевая вылезла Лида.

- Ну чего ты раскричался, - с укоризной сказала она мне. - "Не хочу", "не буду!.." - тебя что, Таня посуду попросила помыть?.. Ну, так оставил бы, я бы вымыла... А кричать зачем? Я только заснула... Дайте чаю...

Зевнула. Пасть у нее была как у маленького бегемотика из школьного учебника по естествознанию. И грация соответствующая... Я тихо взвыл, когда ее маленькая твердая пятка вдавила в землю мой и без того до крови сбитый мизинец.

- Извини, - буркнула она, - я нечаянно.

И эта маленькая фурия в меня влюблена?! Чудны дела твои, Господи! Я покачал головою, допил чай и отправился мыть посуду.

Ужинали рано. У Тани разболелась голова.

- От солнца, наверное - сказала она, держась за ноющий висок и стараясь не совершать резких движений. - Я человек кабинетный, к солнцу непривычный... - Она беззащитно улыбнулась, извинилась и ушла спать. Мы с Лидой остались одни у медленно прогорающего костра.

Мне было муторно и скучно, словно Танино отсутствие было и моим отсутствием тоже. Зато Лида тараторила без умолку. Вот что значит - выспался человек. Сегодня ее потянуло философствовать о любви и семье. Я механически кивал в такт ее упрекам и обличениям и хмуро вопрошал себя, отчего маленькие девочки так много говорят о любви, а взрослые женщины так много о ней молчат. Но понемногу ее гневная речь меня увлекла. И когда, покончив с общими претензиями к миру, она перешла к конкретным примерам, я уже слушал ее почти с интересом, как слушают прибывшего из далекой страны чужеземца.

- Возьми, например моих родителей, - говорила Лида. - Это же ужас что такое! Представляешь, отец маме цветы дарит один раз в году - на 8 Марта. Ну, просто потому, что в этот день все дарят - и он тоже спохватывается. Да, надо бы подарить... Это называется - семья! Они даже не ужинают вместе. Он пройдет на кухню, заберет тарелку - и к телевизору. А она - к другому, который в гостиной. И смотрят каждый свое. У нас книжек полные полки - думаешь, они их читают?! Я как-то к маме подошла. Я тогда начиталась Достоевского, и он меня так поразил, что просто бредила, сама не своя была... Подошла и говорю: "Мама, я хочу быть такая же, как Настасья Филипповна". А она на меня смотрит, улыбается и говорит: "Хорошо, дочка" - и продолжает наволочки гладить... А я по лицу вижу, что она и не знает, и знать не желает, какая такая Настасья... Но, подумай, она же школу с золотой медалью закончила! И институт с красным дипломом! И что?.. Семья... И знаешь, что самое ужасное?... - выдержав паузу, вопросила Лида свистящим, драматическим шепотом.

- Что? - поддержал я ее игру.

- То, что это счастливая семья... Понимаешь, счастливая... Когда об этом подумаю, мне просто тошно становится, словно я жабу целую. Да пусть лучше за мной муж с топором будет бегать и голой на улицу выгонять, чем так... Это хоть будет настоящее несчастье. Понимаешь, настоящее! А так будет счастье... "общепринятое, не хуже, чем у людей..." - с непередаваемым презрением изрекла она. - Ну скажи, Женя, ну почему так?!

Почему... Если бы я знал... Мне тоже было тошно. Вот только года не позволяли винить в этом никого, кроме себя самого. Я слабовольно попытался уйти от ответа, встречным, лоб в лоб, вопросом.

- Ну, не у всех же так, как ты говоришь. Ведь бывает иначе?

- Бывает... - согласилась Лида, и лицо ее на миг просветлело. - Знаешь, у меня есть друзья. То есть не друзья, а... хотя, неважно. Они уже женатые. И знаешь, он ее каждый месяц в кафе водит... - В тоне, которым было произнесено это "он", слышалось благоговейное изумление. - И говорит: "Моя жена самая красивая женщина на свете..." При посторонних говорит! Только... - грустно вздохнула она, - боюсь я, Женя... Они ведь еще недолго женатые, и детей у них нет... А что-то потом будет?..

- Не знаю, - признался я. - Но если это настоящая любовь, то все будет хорошо.

Сказал, и самому стало противно. Неужели я обречен говорить банальности, одни лишь банальности, когда от меня ждут ответа из глубины. "Настоящая любовь" - гнусное речевое клише. И это все, что я могу предложить в ответ на ее подлинное отчаяние и ужас перед хаосом. Ну куда мне жениться, куда заводить детей, если даже быть честным я еще не умею?...

Лида тоже почувствовала фальшь.

- Глупости ты говоришь. Нет никакой настоящей любви.

И отвернулась.

- То есть как это - нет? - вознегодовал я. - Что ты можешь об этом знать, глупая курица! Ты еще скажи, что Африки нет, если ты ее не видела.

На "глупую курицу" она не обиделась. Но предположение, что она может чего-то не знать, ее уязвило.

- Ну конечно, - грубо сказала она, - только вы все знаете. Думаете, как прочитали "Кама-сутру", так все и знаете... Ну, читала я эту вашу "Каму", ничегошеньки там про любовь нет...

Я расхохотался. А она еще сильнее обиделась.

- А чем Вы еще от нас отличаетесь? - выкрикнула она. - Когда у нас в школе мальчишки щиплют девчонок, а те визжат, но не отбиваются, только отбегают недалеко и ждут... Что, у Вас иначе?..

Это "Вы" и "Вас" прозвучало как вызов ее маленького голоногого мира миру похотливых взрослых, помнящих откуда берутся дети, но забывших, при чем здесь все остальное... Я дрогнул. А она продолжала захлебываясь словами.

- А когда Вовка, каланча здоровенная, забрал у Таньки дневник... Стоит и держит его над головой. Балдеет. А она бегает вокруг бьет его по спине кулаком, кричит: "Отдай, дурак!" - а сама счастливая... Идиотка! Вот она, вся Ваша любовь, нету другой!

И расплакалась. Вдруг, не с того ни с сего. И стало ясно, что захлебывалась она не словами, а самыми натуральными слезами.

- Ну, что ты, что ты... - гладил я ее по хрупкой костлявой спине и сам был готов расплакаться. - Ну, не надо...

- А я не-нор-маль-на-я - внятно по слогам произнесла она. - Для таких никакой любви не положено. И когда меня щипают, я дерусь, и не так, как эти..., а изо всех сил. И не буду я визжать, не дождутся! А дам в глаз, пусть сами визжат...

И снова залилась слезами. И куда подевался гонор и умные слова - "дам в глаз" и все тут. Несчастный, запутавшийся в своих чувствах и желаниях ребенок... Мы с тобою одной крови - ты и я... Только честности твоей у меня нет. Одно лукавство, но и от него иногда бывает толк.

- Положено! - твердо заявил я.

Она подняла голову и искоса посмотрела на меня.

- Таким, которые дерутся, любовь тоже положена. Это я тебе со всей ответственностью заявляю. Хотя, с другой стороны, подумай, зачем тебе любовь, если семья для тебя - это ужас? А полюбишь, придется замуж выходить. Так уж повелось...

Она со всей возможной тщательностью подумала.

- Наверное, не зачем...

- Тогда о чем ты плачешь? - поинтересовался я, радуясь своей изобретательности.

- Не знаю, - растеряно сказала она, и тут же хитро улыбнулась - Нет знаю! Это от солнца! Я перегрелась, и нервы разыгрались. Ведь бывает так? - искательно заглянула она ко мне в лицо.

- Бывает.

А она уже увлеклась новой мыслью.

- Да я буду жить одна-одинешенька, Вырасту, стану бабушкой, и буду по ночам кормить кошек.

- Каких еще кошек? - слегка обалдел я от подобного перехода.

- Диких... Всяких... Я такую видела один раз, когда поздно вечером домой бежала. Осень была, ветер ужасный, целая буря. Она стояла около подъезда, и казалось, что ее сейчас этим вихрем совсем закружит и унесет. А вокруг были кошки, целая стая кошек. Она отрывала куски газеты и клала на них кошачью еду. А ветер волок эти газеты по земле и кошки бежали за ними, а она за кошками, черная высокая, настоящая ведьма и волосы у нее развевались... Вот и я так буду, - другим совершенно будничным голосом закончила она и поднялась. - Спокойной ночи, Женя.

- Спокойной, - сказал я. Но от всех этих переходов и перепадов было мне беспокойно и тревожно, словно именно я и был тем мятым газетному листом, который подхватило ночным ветром и тащит, тащит куда-то...

Следующие три дня мы отдыхали. Не было ни бесполезных исповедей, ни обязывающих самокопаний. Не было бессмысленных истязаний прошлым и будущим. Были только солнце, воздух и вода - наши лучшие друзья, как нас уверяли в детстве. Да темное красное вино, которым мы предусмотрительно запаслись по дороге к мысу. Вкусная еда, здоровые игры на свежем воздухе. Как там об этом говорил Володя? Ах да, "образ жизни почти деревенский..." Однажды в гости к нам забрела бомжеватого вида корова, черная с рыжими пятнами. "Тощая, точно забор" - отозвалась о ней Лида. Мы даже не удивились. Угостили бродяжку мятыми персиками, напоили из котелка. Она жадно вылакала теплую солоноватую воду, кротко глянула на нас огромными карими глазами и ушла, помахивая хвостом - эдакий Росинант в коровьем обличье, ищущий своего Дон-Кихота.

Таня медленно, но уверенно бронзовела, а Лида столь же неотвратимо сгорала. Но убедить ее не торчать на солнце целыми днями не было никакой возможности. Самолюбия и гонора этой мартышки хватило бы на футбольную команду, поэтому я решил пойти другим путем.

- Ну, милые дамы как насчет того, чтобы организовать себе завтра культурный досуг? Ялта, Воронцовский дворец, Массандра, Ласточкино гнездо - выбирайте.

- Ялта, - мечтательно сказала Таня, - набережная Ялты за час до заката...

- Дворец...- жалобно попросила Лида, - я в жизни не видела настоящего дворца, только в кино да на картинках. - ну, пожалуйста, Женя...

- Ну ладно, - благодушно махнул я рукой. - Будет вам и елка, будет вам и сказка. Днем погуляем по воронцовскими аллеями, а вечером закатимся кутить в Ялту. Москвич я или не москвич? А москвичам в Крыму полагается кутить.

- Не москвич, - хором произнесли мои женщины, демонстрируя редкое единодушие.

- Ты, Женя не москвич, - жалостливо, как больному, сказала Лида, - ты хороший...

- Кутила...- с ласковой иронией отозвалась Таня...

Я был счастлив.

Утренняя дорога, желтые сполохи испанского дрока, ветер в лицо. Чувствуешь, что море тебе по колено. Да что там по колено - даже пяток не замочит.

- Чего время терять! - лихо вписываясь в поворот, заявил я. - Давай твое пари разгадывать! С чего, говоришь, все началось?

- Наверное, с того, что в семье инженеров Лариных родились девочки-близняшки. - Задумчиво проговорила Таня. - И родители, не долго думая, назвали их именами пушкинских героинь, не понимая, что навязывают не просто сочетание букв, но судьбу...

- Ты так серьезно к этому относишься? - поразился я. - Мне казалось, что тебя всегда только забавляла эта аналогия. В самом деле, что дурного в том, чтобы быть Татьяной Лариной?...

- Или Ольгой...- продолжила она. - Наверное, ничего дурного, но и хорошего ничего. Стереотип, сквозь который на тебя смотрят, обязывает. Хотя, конечно, могло быть и хуже - могла я зваться, к примеру, Наташей Ростовой... Вот это было бы подлинное несчастье!

- Да уж, - содрогнулся я, - страшно даже подумать...

- Мне она тоже не нравится, - встряла Лида.

- Но этот роман...- продолжала, никак не реагируя на наши реплики, Таня. - Я пленена им, я у него в плену... Его сюжет банален, герои тривиальны, "как в жизни". На каждом шагу встречаешь таких... Девочка любит мальчика, мальчик не любит девочку, потом роли меняются. Вернее, не меняются... Мальчики дерутся... Насмерть... Так уж принято было тогда у мальчиков. Наверное, в этом и заключается его гениальность, гениальность банального... Но мне то приходится этим жить! Иногда "за", чаще "против", но всегда в нем, всегда по отношению к этому сюжету и набору рифм как к точке отсчета . .. - Таня беспомощно всплеснула руками. - Все в нем... За себя жить уже просто некогда. Такой вот литературный детерминизм... С тобою такого никогда не бывало?..

- Никогда, - с сожалением признался я. Мне так хотелось, чтобы у нас было что-то общее, более существенное, чем легковесные "общие воспоминания", но врать ей я не мог. - Наверное, все дело в том, что моя фамилия не Онегин, и даже не Ленский... А имя... Оно мало к чему обязывает.

- Да, тебе повезло, - серьезно сказала она.

Эта серьезность мне не понравилась. И я по возможности легкомысленно заметил:

- Но меня, собственно, интересует сейчас не такая ветхая древность, как Ваше Татьяна Владимировна рождение, а что-нибудь поближе, попроще. С чего вообще началась "Божья коровка"? Ты всегда намекала, что это не просто, что в этом есть какой-то умысел и смысл, но умалчивала, какой... Так чего все-таки хотели сестры Ларины, с которыми я познакомился тринадцать лет назад на литературных посиделках в библиотеке Короленко?

- Оля хотела, чтобы было весело - без промедления ответила Татьяна.

- А Таня?

- Таня хотела понять...

Я невольно улыбнулся.

- Да, в этом все вы... Инь и янь в одной, отдельно взятой семье... Нет, ну кто только придумал, что вы двойняшки?! Вы и похожи-то были не больше, чем две любые шестнадцатилетние девочки... Ничего общего не могу припомнить!

- Эй, вы, впереди, послушайте! - возмутилась ерзавшая на заднем сиденье Лида. - Это что, по-вашему, нормально - начинать рассказывать историю с середины?! Какая еще божья коровка?.. При чем она?..

- А ты перебивай поменьше, - попытался отшить ее я, но Таня меня остановила.

- Не надо, Женя. Она права. Мы крайне невежливо себя ведем.

- Ладно, - смилостивился я, - слушай, чудо природы... Это было давно... Когда деревья были большими, а я прилежно учил физику и даже не мечтал о собственной бороде...

- Хорошее начало, - ободряюще заметила Лида, - мне нравится. Надеюсь, продолжение будет не хуже.

Я тихо, но внятно зарычал.

- Все, молчу, молчу, - зачастила Лида. - Женечка, милый, только не обижайся...

Но я все таки обиделся и километра три вел машину в гробовом молчании. С интересом наблюдая в зеркало заднего вида, как огорченно и покаянно вытягивается физиономия маленькой нахалки. Когда вытянутость и, соответственно, покаянность достигли анатомического предела, так что смотреть на это зрелище без смеха не было никакой возможности, я фыркнул и сменил гнев на милость.

- А было мне девятнадцать лет, и я до смерти боялся показаться смешным. Ты помнишь Таня?..

Таня слегка повернула голову. Этот жест с равной вероятностью мог означать и "да", и "нет", и именно с такой степенью неопределенности его и следовало воспринимать.

Воспоминания теснились толпой арестантов, неожиданно выпущенных из бессрочного заключения. И я беспорядочно перескакивал с одного на другое, не отделяя важное от второстепенного. Да и было ли тогда второстепенное?..

- В тот день в библиотеке Короленко выступал какой-то ужасно авангардный мальчик. Читал что-то без рифмы. Кстати, что с ним стало потом? Как и все, в Израиле?..

Таня утвердительно кивнула головой.

- Да, кого не вспомнишь, тот в Израиловке, тот в Канаде... А я вот в Москве, но хрен редьки не слаще... Ты подошла ко мне после клуба и церемонно подала написанную от руки визитку, присовокупив, что вы с сестрой будете очень рады, если я сочту возможным посетить вас в следующую среду. Я ужасно смутился, взял визитку и не знал, куда деть руки. Проклятые руки, как они тогда омрачали мое существование... Вымахали не к селу ни к городу... Потом приноровился... Ольга хихикнула, но тут же сделала строгое лицо. Ты нас представила. Потом вы попрощались и ушли. А я остался, тиская в руках кусочек картона, на котором четким, каллиграфическим почерком было написано "Очередное заседание клуба "Божья коровка" состоится в среду, 22 апреля, форма и содержание - произвольные. Тема "Игра как утопия и антиутопия"...

- Круто... - восхищенно выдохнула Лида.

- Вот так и познакомились. Доклад тогда делал, кажется, Володя?...

- Да, Володя - медленно, словно нехотя сказала Таня, - он и сейчас этим занимается, в свободное от художеств время... Помню, обсуждение было очень бурным...

- А пирожные очень вкусными! - подхватил я. - Ваша мама была просто кудесницей по кулинарной части.

Таня искоса на меня посмотрела. И без эмоций поправила.

- Это была не мама. Пирожные всегда делала Оля. Но стыдилась в этом признаться.

- Но почему?! - искренне удивился я.

- Ты действительно не понимаешь?.. - покачала головой Таня. - Вспомни, какими максималистами вы все тогда себя заявляли, какими романтиками... какими интеллектуалами... Оля изо всех сил тянулась быть среди вас на высоте, стремилась блистать умом, и красотой... Возбуждать роковые страсти... А тут какие-то пирожные... Кухня, тесто, пошлый быт... Кому это интересно? Не вдохновляет... Вернее, тогда не вдохновляло... - педантично поправила она себя.

- Глупая...- вздохнула Лида. - Женя, а ты нас пирожным угостишь, ну, как москвич и кутила?..

- Глупая... - согласился я, - блистать надо тем, что блестит. Не помню уже ничего ни из Ольгиных сентенций (а говорила она всегда устрашающе много), ни ее внешности - кроме того случая, когда она перекрасила волосы в рыжий цвет. А вкус тех пирожных со мною и поныне. И служит порою немалым утешением... Будет тебе пирожное, и даже целый торт, - кивнул я Лиде, - а фигуру не боишься испортить?..

Она строгим придирчивым взглядом окинула свои костлявые коленки и заверила:

- Не боюсь! Хорошего человека должно быть много.

Таня снова молчала, глядя в окно, где убегали в даль и ввысь щедрые, вольные, вечнозеленые предгорья, и обрывались в небеса серые, точно пеплом припорошенные, вершины гор. А еще через десять минут мы приехали.

Темные, почти черные башни, удачно стилизованные под средневековье, и веселенькие лоточки с "Колой" и мороженным. Здесь, как и везде в Крыму, единство и борьба курортных противоположностей принимали почти карикатурные формы. Или это я один был такой привередливый? Остальная публика светло улыбалась и отдавала должное и тому, и другому, а уж о Лиде и говорить нечего - она просто давилась восторгом и эскимо одновременно все то время, что мы стояли в очереди за билетами во дворец. Впрочем, сказать про эту непоседу "стояла" - значило бы здорово погрешить против истины. То она отбегала поглазеть на фотографа с обезьянкой, похожей на маленького несчастного старичка, то норовила начать пританцовывать под звуки крохотного оркестрика (две гитары, флейта и маленький ручной барабан), расположившегося неподалеку в тени кипарисов, то ей мерещились знакомые и она пряталась за меня и начинала вещать страшным шепотом "не поворачивайся, только не поворачивайся". В общем, мы не скучали... И не только мы.

- Какая славная дочка у этой красивой пары, - прошелестел чей-то голос у нас за спиной после очередной Лидиной выходки, - такая живая, непосредственная, и так похожа на отца...

Я почувствовал, что краснею, и в тоже время испытал неодолимое желание расхохотаться. Дочка, ну надо же! Спаси меня господи от таких дочек. Я повернулся к Тане, чтобы предложить ей разделить со мною веселье по поводу подброшенной жизнью шутки, но при взгляде на нее моя улыбка померкла. Она замерла, побледнела и, казалось, вот-вот упадет в обморок. Поймала мой встревоженный взгляд, слабо улыбнулась.

- Что-то мне нехорошо... Наверное, от жары. Пойду присяду в тени, если ты не возражаешь.

Я не возражал, хотя был уверен, что жара не имеет к этому приступу дурноты ни малейшего отношения. Впрочем, я не успел додумать эту мысль до конца. Таня легко прикоснулась к моему локтю и негромко, но твердо проговорила, глядя куда-то мимо: - Да, конечно ты прав, жара тут не при чем, но... прими это как рабочую гипотезу...

- Господи, да есть ли в этой женщине хоть что-то кроме загадок?.. - с тоскою воззвал я, к Богу, в которого не верил. Вернее, не то, чтобы не верил, просто не успевал поверить или не поверить в неописуемой житейской круговерти. Утешаясь, как и Нильс Бор, нехитрым соображением, что Он, как говорят, помогает даже тем, кто в Него не верит...

Мы прилежно обошли все дворцовые залы и галереи и в каждой из них внимательно выслушали приличествующие случаю объяснения экскурсовода, хотя, на мой взгляд, великолепие это нуждалось в комментариях скучных профессионалов не более, чем закат или полнолунье. Но мое мнение не в счет, я технарь... Ладно, замнем для ясности - Лиде это уж точно было полезно. А что она поминутно зевала, так мало кто распознает "полезность" с первого взгляда. Зоркость приходит с годами...

В парке я отослал ее искать дерево с непроизносимым названием араукария и наказал без него не возвращаться, а сам повел Таню смотреть на водопады и кормить лебедей. Доброе сентиментальное занятие в духе романов Диккенса. Мы сидели на каменном, поросшем мхом берегу искусственного пруда, одного из многих в этом огромном парке, бросали лебедям куски булки и перекидывались, не глядя друг на друга, словами и словосочетаниями.

- Да, Таня хотела понять - торопливо, точно о чужом человеке, отвечала она на заданный в машине вопрос, и хлеб крошился в ее тонких нервных руках. - Понять, как хорошее обращается в дурное, "каковы пути греха" - так бы я, пожалуй, назвала это сейчас, - но тогда мы и слов-то таких не знали... Может, и к лучшему, что не знали... Осмеивали то, чего не могли оплакать, тем и жили... Понимаешь, все хорошо начинается в жизни... Ну, если не все, то многое. И плохо, ужасно плохо заканчивается. Собираются люди, полные самых благих намерений, а через год-другой - раздоры, споры из-за денег и их отсутствия, дележ неубитых шкур... Вот это хотелось понять... Почему так?... "Божья коровка" была экспериментом.

- И удавшимся экспериментом, - криво, одними губами улыбнулся я, - если после него нас раскидало на дюжину лет и без малого тысячу километров.

- Зачем ты так говоришь? - бессильно вздохнула она. - Мы так горевали, когда ты уехал. И потом, неужели лучше если бы мы никогда не встретились?

- Не знаю, - со всей возможной искренностью ответил я, - но что значит "мы"? Вы с Володей?.. - Я не хотел быть жестоким, но все-таки был жесток. Она покачнулась как от удара.

- Почему с Володей? С Олей...

- А ей-то что? - ожесточенно отломил я горбушку и отшвырнул подальше от берега. Лебеди, хлопая крыльями по воде, понеслись за ней. - О чем могла горевать эта кулинарка, выкрасившая волосы в оранжевый цвет? Не понимаю.

- Оля очень тебя любила... Любит... - поправилась Таня.

И тут мне надо было заткнуться, но я спросил:

- А Таня?..

- Что Таня?.. - старательно отвела она глаза, и с неожиданной горечью произнесла. - Кто эту Таню вообще знает, кого она любит...

Это было похоже на признание, и мне оставалось только гадать - признание в чем?..

- Почему ты уехал? - выдохнула она.

- Потому что дурак... Но я вернулся...

- Нет, Женя - безнадежно, как тогда, при въезде на полуостров, покачала она головой, - ты не вернулся. Вернуться вообще невозможно.

Вот так. О чем после этого вообще можно было говорить? Да ни о чем...

Лида ждала нас у выхода из парка.

- Держи, это тебе, - заявила она, сунув мне в руки маленький бумажный сверток. И добавила, с удовольствием созерцая мое замешательство. - Он не кусается. Должен же кто-то и тебе делать подарки. Не все тебе нас баловать.

В свертке оказался традиционный алупкинский сувенир - гипсовый лев, скромная копия величественных оригиналов, украшавших грандиозную лестницу, спускавшуюся от дворца к морю. Пока мы, прыгая по ухабам и колдобинам, выбирались на трассу и ехали до Ялты, у него отвалился кончик носа и изрядная часть хвоста.

Пройтись вечером по набережной Ялты - это все равно, что выпить стакан настоящего крымского муската или взглянуть на мир сквозь розовые очки (кстати, этим летом такого рода пластиковая пародия на оптику продавалась в Крыму на всех углах). Такая уж аура у этого места... Эти камни можно залить кровью, а воду нефтью, деревья сжечь, но беспечности и беспечальности в Ялте от этого меньше не станет. В этом городе должно быть необыкновенно приятно умирать... Впрочем, об этом смею только предполагать: не пробовал, не знаю...

Мы медленно шли сквозь музыку, крики чаек и продавцов, сквозь шелест волн и людской говор. Мы были туристы, каких много, и я, объясняя хлопающей глазами Лиде разницу между тюльпановым деревом и магнолией, небрежно козырял остатками той самой латыни, которой дюжину лет тому козыряли передо мною друзья биологи, а Таня негромко с должным сожалением вздыхала: "Жаль, что мы засиделись в кафе, могли бы успеть в музей Чехова". Мы были туристы. Точка. И нам по роли не полагалось никаких иных сожалений, кроме легкого сплина о том, что море уже не так солоно, а вино не так дешево, как было десять лет тому. Как хорошо все-таки быть туристом!

- Давайте покатаемся на карусели, - неожиданно предложила Таня, когда мы проходили мимо очередного аттракциона. - Чур, я на зебре.

- Давайте, - охотно согласился я. - Странно, ведь ты никогда раньше не любила подобное времяпрепровождение. Помню даже на "Русских горках" не захотела с нами попробовать. Сказала - укачивает.

Она искоса взглянула на меня и безукоризненным жестом вернула в прическу выбившуюся прядь.

- Женя, а тебе никогда не приходила в голову банальная мысль, что люди с годами меняются?

- Приходила, - согласился я, занимая очередь, - но я отбрасывал ее как несостоятельную. Посмотри хотя бы на нас с тобою. Сильно ли я переменился за эту дюжину лет?.. Даже не поумнел. О тебе же и вовсе молчу, ты сама неизменность. А ведь от восемнадцати до тридцати - это и есть самый переходный возраст.

- Ну конечно, - с глубочайшим негодованием встряла Лида, - все-то ты у нас самый самый, и самый сэлфмэйдный и самый переходный мэн... Какой же тогда у меня возраст, если у тебя переходный? - язвительно поинтересовалась она. - Младенческий?

- У тебя, - вдохновенно сообщил я ей, - возраст всех совершенств. Держись за него - лучше уже не будет. Ты уже приобрела все, что нужно для счастья (ну, кроме разве что умения помолчать - добавил мысленно). Но еще ничего не успела потерять. Из нас троих ты наверняка самая счастливая.

Лида часто заморгала и заметно порозовела от такого признания, но пять минут спустя, когда подошла наша очередь и я помог ей вскарабкаться на спину деревянного верблюда, она наклонилась и тихонько шепнула мне с горькой проницательностью куда-то в район затылка.

- Эх, Женя, видел бы ты себя днем... Не такое уж это великое счастье - быть самой счастливой из вас двоих...

Карусель пришлось остановить раньше времени. Таню укачало практически мгновенно. И сойдя с "зебры", она первые несколько шагов смогла сделать, лишь ухватившись за меня. К счастью, лавочек на набережной хватало.

- Да...- невесело улыбнулась она минут через пять, маленькими глотками отпивая спешно принесенный мною сок. - Наверное, я и впрямь совершенно не изменилась...

- Может быть, если тебе нездоровится, уедем? - предложил я.

- Не стоит хоронить меня раньше времени, - качнула она головой, - и потом, где же обещанный кутеж?..

- И пирожные! - жизнерадостно напомнила Лида. - А то моришь нас голодом целый день - от этого кому угодно плохо станет!

- Ну, хорошо, - зловеще пообещал я ей. - Жди. Не позднее, чем через полчаса я начну морить тебя пирожными... И буду морить ими до тех пор, пока ты не взмолишься о пощаде...

- Это кто взмолится?! Это ты взмолишься! Чтобы тебе хватило денег на бензин хотя бы до Джанкоя!

- Ох, ребята, с вами не соскучишься... - хохотала окончательно пришедшая в себя Таня. - Вперед, к разоренью!

- Вперед! А разорюсь - уедем автостопом! - молодецки подытожил я.

Мясо, вино, сумерки. Или нет, не так... Сумерки, мясо, вино... Музыка, отошедший в никуда день и острое как "корейская морковка" ощущение своей выключенности из этого праздника жизни. Я был не голоден, но и не сыт. Да и вообще - был ли я? Пил и мучался от жажды Ел и не чувствовал вкуса. Танцевал и не чувствовал своего тела, но легко, как воздух, отзывался на каждое Танино движение. Была ночь и не было ночи. Смотрели или не смотрели на меня эти глаза, обведенные тенью? А если смотрели, то что видели?.. И что видела, и куда смотрела быстроглазая девочка Лида, бесперебойно приглашавшая меня на все "белые танцы" и с непостижимой женской чуткость замиравшая в моих равнодушных объятьях? Беспокойно вздыхавшая и шептавшая: "Не смотри, я тебя умоляю, ну не смотри так..."

Была ночь и не было ночи, а на моем потертом сиденье встречал рассвет следующий листок "в клеточку" с бледным и нежным стихотворением. Куда ты смотрел, листок? Кого видел?..

Весь следующий день мы проспали в наспех расставленной палатке.Я - тупым похмельным сном(заснуть в раскаленной провонявшей бензином машине не было никакой возможности и я "в порядке исключения" напросился к своим женщинам в гости), Таня - легкой эльфийской дремотой, Лида - беспокойно мечась и вскрикивая. Проснулись почти на закате, скорее разбитые, чем посвежевшие. Лида томно пожаловалась, что чувствует себя вареной рыбой, а когда я пригрозил, что приготовлю из нее уху, лишь вяло махнула рукой:

- Валяй, готовь. Только глистами не заразись...

Меня слегка передернуло. Ну и поколение, неужели слово "брезгливость" для них - пустой звук?

Когда я попытался спросить об этом Лиду, она меня не поняла, и даже обиделась: "А чего я такого сказала?.."

Таня послушала нас несколько минут и ушла купаться. Казалось, вчерашняя ночь смертельно утомила, буквально подкосила ее, она двигалась медленно и осторожно, словно не была уверена в собственном теле. Глядя на эту совершенно не свойственную ей вялость, я по-настоящему встревожился: уж не заболела ли она. Крым - прекрасное, но и беспощадное место, а Таня никогда не отличалась крепким здоровьем.

Готовить "настоящую еду" не хотелось, мы вяло пожевали привезенные из Алупки фрукты, открыли банку консервов и порезали хлеб. После этого Лида заявила, что жаждет одиночества и покоя, а посему уползает в "свой" уголок пляжа и просит ее не беспокоить, по крайней мере, пару часов. Ей надо подумать... В заявлении чувствовалась даже какая-то торжественность, и я не стал иронизировать. Какое там иронизировать! После вчерашней ночи и очередной утренней находки я чувствовал, что положительно боюсь этой девочки с ее недетской зоркостью, неженской страстностью и плохо рифмованными стихами. Я уже совершенно не рад был, что позволил вовлечь себя в такое цунами. Но переигрывать было поздно. Пусть идет, пусть думает подальше от меня, от греха подальше....

Таня заявлений не делала, просто сообщила:

- Я пожалуй пойду, погуляю, пока еще не совсем стемнело.

И ушла, подняв взмахом рукава облачно пепла над кострищем.

И остался я один-одинешенек... Впрочем, почему остался? "Что я, крайний, что ли?", как вопрошают герои любимых народом книг в мягких, обильно политых кровью обложках. Я закрыл машину, выставил сигнализацию и тоже отправился бродить. Мне тоже было о чем подумать.

Я не искал Тани, не искал, но наткнулся. Услышал в кустарнике звук, похожий на тихий всплеск, и только в следующее мгновение понял, что это всхлип. Она сидела на камне, одетая в сумерки, точно в траур, и плакала. Плакала без отчаяния и без надежды, словно исполняла какой-то очень важный священный ритуал, смысл которого был известен ей одной. Так, вероятно, древние египтянки плакали каждый год по умирающему Осирису. Это было ужасное зрелище - сказочный вечер, огромные звезды в небе, пышный кустарник, цветущий желтыми цветами - и посреди этого царственного великолепия - рыдание. Непонятное мне, не разделяемое мною. Чужое. Кажется, в нем прорывались какие-то слова, но подслушивать Ее тайны было для меня не мыслимо. Я осторожно развернулся и возвратился в лагерь другой тропой. Слава Богу, ни один сучок у меня под ногой не хрустнул.

А в лагере Лида доедала виноград и подбиралась к помидорам. Вид у нее был до чрезвычайности довольный, и она даже не стала сопротивляться, когда я отправил ее мыть посуду. Только язык показала в ответ на мою угрозу покидать все в море, если и завтра в лагере будет такой бардак.

- Кидай, кидай, множитель экологических катастроф, всех не перекидаешь! - заявила она и ушла, демонстративно виляя тощими бедрами, что, надо полагать, символизировало возмущение.

Сам я занялся костром. Ломал не думая сухие ветки на чурочки более или менее равной длины и вспоминал один разговор, приключившийся, дай Бог памяти... Да, уже без малого тринадцать лет тому. О чем говорили?.. Ну, конечно, о любви - о чем еще на этом свете имеет смысл говорить?! Я, к слову сказать, тогда в любовь не верил... Совершенно. Вернее, то, во что я верил, имело к любви примерно такое же отношение, как синтетическая вода типа "Юпи" к благоухающему туеску с малиной. До прозрения оставалось еще полгода безмятежного, ничем не омраченного юношеского цинизма.

Таня выслушала тогда мои "здравые" и "логичные" суждения и покачала головой.

- Ты совершенно не прав, - сказала она. - Но доказать это тебе я не смогу. Да и не стану.

- Почему? - поразился я. - Ты такого невысокого мнения обо мне?.. Я готов выслушать любые возражения и, если они покажутся мне убедительными, я обязательно приму их к сведению. (Такой вот покладистый я был в те далекие времена...)

- Знаешь... - не отвечая прямо на мой вопрос, начала Таня. - У меня есть друг. Он хороший человек, но слишком уж зациклился на идее "все бабы - стервы" ("бабы - стервы" она произнесла без каких либо интонаций - как цитату из иностранного автора). И способен часами доказывать справедливость этого тезиса: последовательно, логично, здраво. Но при этом он, как и ты, прямо-таки жаждет опровержений. На каждое опровержение он изыскивает опровержение опровержения и добавляет , таким образом, еще один камень в свою китайскую стену, которой надеется со временем отгородиться от всех и вся. В один прекрасный момент я спросила у него: "Ты что, хочешь на мне жениться?.."

- Так прямо и спросила? - не поверил я.

- Да, - наморщила она лоб и точно с той же интонацией, что и Лида сегодня, поинтересовалась: - А что тут такого?..

- Да нет, ничего, - отмахнулся я, - и что он?

- Очень удивился. Сказал, что нет, не хочет.

- А ты?..

- Сообщила ему, что в таком случае нам нет смысла продолжать эту дискуссию, так как единственный способ опровергнуть довод "все женщины - предательниц и эгоистки" - это стать первой "не предательницей" и "не эгоисткой" и положить жизнь на то, чтобы довести этот факт до его сознания. Принимая во внимание ряд установок нашей культуры, удобнее всего это делать в качестве жены.

- А он?

- Сказал, что подумает...

- Ну а ты?..

Таня прикусила губу и лукаво глянула на меня сквозь розовый чешского стекла графин.

- А я сказала, что может даже и не думать, так как я далека от мысли превращать свою жизнь в аргумент для бесконечного спора... Он очень обиделся... Всякий камень хорош, если хочешь возвести неприступную крепость. Вопрос в том, стоит ли это делать?.. Твои доводы из той же серии. Их можно подтвердить жизнью или опровергнуть жизнью, но не словами. Жизнь это и сделает. Не я.

Жизнь это и сделала. Но Тане не удалось остаться в стороне. Не об этом ли она плакала там, на камне?.. Или я чересчур высокого мнения о своей особе?

Таня вернулась в лагерь через час после заката. Мы тихо попили чай, обменялись несколькими ничего не значащими фразами о том, как хорошо все-таки было в Ялте, и легли спать. Ничего сенсационного этой ночью не произошло. Но надо ли говорить, что утром я нашел очередное поэтическое послание засунутым под "дворники". Ох уж эти мне любительницы "подумать"... Пороть их некому. Хотя рифма "платан-обман" меня даже умилила: вот ведь начитался ребенок про Крым до того, что малознакомые словечки в стихи лепить начал! Ну откуда у них в Туле взяться платанам?..

Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Каждый охотник желает знать... Каждый охотник желает... Каждый...

В тот день мы ловили рыбу. Я держал удочку в руках второй раз в жизни. Таня и Лида, подозреваю, в первый. Так что времяпрепровождение это носило скорее символический и философский, нежели практический смысл. Что-то вроде медитации, только вместо облетающей сакуры - прыгающий по волнам поплавок. Мы с Таней рыбачили прямо с берега около лагеря. Лида, угрожая нам немыслимым уловом, ушла подальше и устроилась на камнях. Изображала деликатность, что ли?.. Я терялся в догадках. Последние дни она старательно избегала нашего общества и даже есть предпочитала в сторонке. Не язвила, не хамила, но ушла в какие-то свои думы и упорно не желала возвращаться. Я начинал всерьез опасаться, что, взяв ее к морю, оказал девочке медвежью услугу. Но фарисейски утешал себя: "Ничего, влюбляться полезно" - как будто вся моя жизнь не была опровержением этой расхожей фразы!

С Таней после того необъяснимого вечернего плача стало необычайно легко общаться, словно в этих слезах рухнула какая-то очередная разделяющая нас стена. Она много и охотно говорила о харьковских знакомых, о Володе, о своей диссертации, о себе. Шутила, смеялась легко, без надрыва надо мной и над собой. Опять пошла "белая полоса", легкая и пустая, но драгоценная, после мучительных выяснений и умолчаний. Шла, шла да и закончилась на неловко заданном мною вопросе.

- А деревянную свадьбу вы с Володей разве не этим летом праздновали?

- Да нет, - легко отмахнулась Таня. - Мы по осени женились. И, неожиданно напрягшись, переспросила. - А "деревянная" - это сколько?

- Десять лет.

- Но мы всего четыре года как женаты... - медленно проговорила Таня. - Откуда же взяться десяти?

Тут настал мой черед удивляться:

- Странно, я был уверен, что Вы поженились вскоре после моего отъезда.

- Нет, - внимательно вглядываясь в мое лицо, сказала Таня - вовсе нет. С чего ты взял?..

Я смутился и глядя куда-то в бок, промямлил:

- У вас ведь, кажется, начинался роман... Или я что-то путаю...

- Ты что-то путаешь, - покачала головой Таня. - Какой роман... После твоего отъезда "Коровка" распалась - все перессорились вчистую, а Володя просто исчез с горизонта, без объяснений. Как и ты, в общем-то... - напряженно улыбнулась она. - Мы встретились снова только три года спустя на какой-то выставке, а еще через два года поженились.

- Но тогда зачем?.. - не удержался я.

- Что зачем?..

- Зачем вы целовались, тогда на Старый Новый год?.. - мой вопрос прозвучал глупой мальчишеской претензией. Да он и был такой претензией, загнанной на десять лет в глубь. - Не понимаю.

- Кто целовался?.. Когда целовался?.. - медленно переспросила Таня. - Да что с тобою, Женя, ты весь горишь?..

- Таня, я понимаю, что мой вопрос бестактен и требовать на него ответа у меня нет никакого права, и если ты это имеешь в виду, то так и скажи. - каменными губами выговорил я. - Но я хочу понять. Если у вас не было романа, если ничего не было, то зачем ты целовалась с Володей на Старый Новый год у окна в конце коридора, в тот последний Старый Новый год, который мы встречали вместе?

- Господи, так вот почему... - с непередаваемыми интонациями ужаса и хохота на грани истерики, звенящим голосом произнесла Таня... - Ну и поворот... - И тут же стала спокойна и собранна, точно свидетель обвинения, вызванный давать показания по делу об убийстве.

- Это была не я. Послушай, мне нет смысла тебе врать. Какая, в сущности, разница - когда я в первый раз поцеловалась со своим мужем? Но в тот вечер это точно была не я.

- А кто?.. - безнадежным голосом спросил я, уже догадываясь об ответе.

- Оля... И предназначался этот поцелуй вовсе не для твоих глаз.

- Не понимаю, - безнадежным голосом сказал я, - ничего не понимаю. Какая Оля, почему Оля?.. Для Володи существовала только ты, ты одна. Все остальные в твоем присутствии были для него даже не людьми - предметами обстановки... Целоваться с Ольгой для него было все равно, что целоваться сервантом. Зачем?.. Как он мог?..

- Ты сожалеешь о его неверности? - иронично и с каким-то подчеркнутым равнодушием поинтересовалась Таня.

- Нет... Только о собственной глупости... Беспросветной глупости. Оказывается, я десять лет не находил себе места только потому, что тогда, в 22 года, непростительно хорошо думал о людях... Я был уверен, что он целовался с тобою. Я представить не мог его с кем-либо кроме тебя. У меня сердце разбилось - прости за банальность, но я слышал, как оно упало и раскололось о паркет вашей прихожей... А это была Оля...

- Разбилось, от одного поцелуя?! - танины брови взметнулись вверх вопрошающим и негодующим зигзагом.

- Нет, конечно, - тихо, почти шепотом ответил я, - не от одного... Но от того, что неделю спустя ты пришла ко мне в гости и была спокойна, ласкова и светла, как всегда. И говорила о том, что, наверное, это и есть счастье - когда можно прийти без предупреждения и выхватить из рук хозяина очередной фолиант. Что все остальное в жизни не стоит и сотой доли мгновенья, когда, забравшись с ногами на диван, протягиваешь другому раскрытую книгу с уверенностью, что твой восторг будет разделен. . . Я выучил эти слова наизусть, но так и не смог понять... Не смог совместить А и Б. Я надорвался на этом непонимании. На проклятом "зачем", а то была Оля...

- Почему же ты не спросил? Я всегда отвечала на твои вопросы, - так же тихо отозвалась Таня.

- Я не мог... Я и сейчас бы не смог, - но это море и ты рядом, это как сон. А какой спрос со сна... Наяву я бы не смог... Господи, зачем я уехал?!

- Зачем ты уехал... - эхом повторила Таня. И мне не нужно было других слов, что бы понять: та девочка с думами о Плотине и Кафке, засыпавшая от утомления на моем диване и жадно глотавшая зеленый чай, любила только меня и никого другого.

И я, как сентиментальный восемнадцати летний юнец, упал лицом в ее колени, уткнулся носом в сухие "лодочкой" сложенные ладони и первый раз в жизни вдохнул запах любимой женщины, запах пряных трав, нежности, молока и покоя, от которого готова была закружиться голова. Я целовал ее в нежную складку на запястье солеными отчаянными поцелуями. Она была чужая жена, жена моего лучшего друга, и я знал, что это не повторится. Но когда-то она любила меня, и я плакал над этой, по глупости утерянной, любовью - как плачут на похоронах над дорогим мертвецом. Самая любимая. Самая далекая. Единственная. Невозможная.

По ту сторону желания я был как умирающий от жажды глотающий последние капли утекающей сквозь пальцы воды.

- Эй вы, глядите какой, бычок! Целая корова. Ой... Извините...

Тихие и стремительные шаги по склону. Вот так оно всегда и бывает. "Возвращается муж из командировки"...

Я проснулся от того что теплый луч ласково пощекотал меня за ухом. И первым чувством, которое пробудил во мне нарождающийся день, было блаженство. Не шумное, суетливое счастье, не легкая как тень и пыль радость, а блаженство - как фундаментальная основа бытия . "Чему радуешься, дурак!" - вопрошал унылый здравый смысл, который я живо представил себе в виде длинноносого, непрестанно шмыгающего и кашляющего старика, одетого в серое безразмерное пальто: "Прошло столько лет, она уже не любит тебя, да и вообще, какое это имеет значение!" "А вдруг все таки!.." - как сумасшедшее колотилось сердце, глупое сердце, которому не дано повзрослеть, которое и в могилу сойдет, беспечно трепеща и гадая - "а вдруг..." А я пребывал от всего этого в стороне и блаженствовал, и не было мне дела ни до возможных причин, ни до невозможных последствий. А было имя... и я носил его на губах и боялся отпустить, боялся пошевелиться лишний раз, чтобы не спугнуть легкое своевольное имя, легшее мне на уста как печать, а на плечи как крест.

Перед глазами привычно, (уже привычно...) белел сложенный вчетверо листок. Мирясь с неизбежным, я потянулся, глубоко вздохнул, и протянул к нему руку. Сегодня то были не стихи, но проза... Я даже не поморщился, хотя в любой другой день мысль о любовном письме от откровенно несовершеннолетней молодой особы привела бы меня в ужас. Я только еще раз глубоко вздохнул, как опытный пловец перед нырком. Вдохнул, та так и не выдохнул, пока не дочитал до конца.

"Здравствуй, Женя, ответ был рядом, но ты его не увидел, не услышал. Вернее, не захотел увидеть и услышать. И я вынуждена произнести его еще раз, и уезжаю, чтобы не видеть муки на твоем лице, когда ты прочтешь. "Это была Оля..." Не было никакой Тани, не было. Да и откуда ей было взяться... Неужели ты думаешь, что Володя так легко отпустил бы с тобой женщину, которая для него - жизнь или даже больше, чем жизнь?! Не было Тани, но ты увидел то, что хотел увидеть, то, что был должен увидеть, а у меня не нашлось сил тебе возразить. Ты сам виноват, если хочешь... Три года я смотрела на тебя ошалевшими как у мартовской кошки глазами, но ты этого не заметил, не запомнил, а запомнил - назойливую болтливость, волосы, выкрашенные в рыжий цвет, да пышущие румянцем щеки... (Ну не виновата я, что вопреки всем историям про близнецов тяжелейшее воспаление легких в детстве перенесла именно Татьяна, а я так и осталась банальной, никому неинтересной здоровячкой!) Но это проходит, знаешь ли... С годами и не такое проходит... Пьющий муж, тяжелейший развод, два выкидыша подряд со всеми возможными осложнениями - и только тень осталась от хохлушки-хохотушки... Кто же знал, что именно эта тень покажется тебе столь знакомой, кто мог подумать, что только тень тебе, в сущности, и нужна для воздыханий и преклонения колен?!

А я, я никогда не была тенью... Я всегда была до вульгарности материальна, пока были силы... Любила тебя, но и мужа своего любила, тащила его пять лет, пока он не стал бросаться на меня с кулаками... Наверное, в каждом интеллигентном мальчике сидит такой злобный звереныш, но не каждый дает ему волю... Я хотела, чтобы дом, семья, дети... Господи, как я хотела детей! Да вот не складывается... Бог не дает... А вы мечтали о высоком... Как же, помню. Коммуну хотели строить... Даже сейчас смешно становится, как об этом подумаю. Да, вы бы сразу же передрались из-за Татьяны в этой своей идеальной коммуне! Вы же все с ума по ней сходили, но все делали вид, что ничего не происходит, ухаживать за девушками казалось вам мещанством, жениться - пошлостью... Правда, Стасу высокая любовь не помешала "утешаться" у веселых барышень из общежития института культуры. А Володя раз в несколько месяцев уходил на неделю в жесточайший запой, который потом выдавал за проблески вдохновения. Но это, в конце концов, мелочи из числа тех, о которых в приличном обществе не говорят.

А я любила тебя. А ты любил Таню. А Таня никого не любила... Ах, как легко вести себя "правильно", "так, как должно", когда никого не любишь, как легко выдерживать меру и такт! Я так и не смогла этому научиться. А у нее это было от рождения, в крови. А все потому, что она никого не любила, никого и никогда. Она всегда была "в своем уме", - очень выигрышная позиция...

Женя, прости, но женщины, которую ты любишь, в природе не существует. Она была молчалива - от равнодушия, а ты увидел в этом глубокий смысл. Была холодна - ты решил, что это и есть женственность. А твое несчастное пылкое воображение довершило портрет... Впрочем, почему "ты", - "вы"... Вы все мыслили тогда в одном ключе... Тебе еще повезло, тебе лишь немного опалило крылья, ты вовремя уехал. Вот то, как Володя уже пятый год пытается устроить нормальную семью с призраком "идеальной женщины" - это подлинная трагедия... Невидимые миру слезы... А Таня тем временем не торопясь заканчивает кандидатскую о влиянии средневековой схоластики на современную западноевропейскую философию, и единственный мужчина, о котором она может говорить ночи напролет, забыв о своей обычной сдержанности и немногословности - это Фома Аквинский. (Вот и я нахваталась... смогла сыграть роль...) Учит латынь, подумывает, не принять ли католичество - ей кажется, это поможет добиться возможности поработать несколько месяцев в библиотеках Ватикана...

Впрочем, Бог с ним, с мелким женским злословием. "Открывать глаза" - неблагодарный жанр. Ты все равно поверишь только в то, во что хочешь поверить.

Я не хотела тебя обманывать, но ты окликнул меня "Таня", и ловушка захлопнулась... Володя подыграл, не мог не подыграть. Он знал. Тогда, под Старый Новый год в конце коридора самозабвенно целовались два отчаяния, за неумением влюбить поставившие на ревность... Он надеялся, что из кухни выглянет Таня, я - что мимо пройдешь ты... Кто же знал, что ты увидишь, совсем не то, что должен был увидеть! Я и подумать не могла, что ты окажешься так безнадежно, так трагически слеп... Кто знал, что через десять лет эта история воскреснет на новом витке, и ты будешь смотреть на меня, а видеть ее... И сила этого внушения окажется такова, что меня начнет укачивать на простенькой карусели, меня, весело распевавшую в катере посреди волнующегося моря, когда вы все сидели по лавкам зеленые-зеленые и боялись лишний раз взглянуть за борт! Это было 13 лет назад. "Божья коровка" тогда первый раз выехала полным составом в Крым, и катер шел из Ялты к Ласточкиному гнезду.

Две недели я была Таней от кончиков волос до кончиков ногтей, но пора заканчивать эксклюзивный спектакль... Роль живого трупа - не моя роль. Я не умею мраморной статуей застывать в объятьях и невозмутимо принимать поцелуи, а иного по роли мне не полагалось. А я люблю тебя, я живая, я женщина...

Спасибо тебе за это чудо - Крым, Ялта, Алупка, персики, вино, обожание во взоре... Я просто помирала в Харькове, а теперь, теперь я еще поживу... Прости, ежели что было не так...

Ольга

PS. Не обижай Лиду, она хорошая... Конечно, тридцатилетней женщине не дано писать пятнадцатилетние стихи... Но я любила тебя и в пятнадцать лет, так уж сложилось... Это было запоздалым признанием. Моим. Не Таниным."

Дочитав до размашистой подписи, я разжал пальцы и письмо тихо легло на линялый голубой спальник, а из глубины недавнего блаженства проросла тонкая ниточка боли и ударила меня в висок. Я лежал и приходил в себя, как боксер после нокаута, тупо глядя сквозь блестящее пятно зеркальца заднего вида туда, где за запыленным стеклом в ритме вальса качалась зеленая ветка - раз-два-три, раз-два-три... Потом я встал "не приходя в сознание" - так, кажется, говорят в подобных случаях, вылез из машины, сделал несколько уверенных шагов к костру.

- Знаешь, Таня уехала... - удивленно сообщила мне Лида. - Ушла еще на рассвете. Тебя просила не беспокоить.

- Знаю, - спокойно ответил я, - она оставила мне записку.

- Да?.. - выжидающе протянула Лида.

- Могу показать, - никак не отреагировал я на провокацию. - А что у нас сегодня на завтрак?

- Гречка... - заинтригованная моим немногословием, отозвалась Лида, и добавила, словно оправдываясь: - сладкая... со сгущенкой. Ты ведь любишь сладкое, Женя?

- Люблю.

- Это я во всем виновата?.. - тихо спросила девочка. - Я вам помешала...

- Да нет, что ты... - с искренним удивлением глянул я на нее. - Ты тут совершенно не при чем. Я сам во всем виноват.

- Не правда... - заявила Лида, ожесточенно орудуя половником. Каша уже лилась через край тарелки, а она продолжала накладывать. - Неправда. Ты ни в чем не виноват! Это жизнь такая дурная, а ты, ты хороший!.. Женя... И Таня хорошая.

- Оля, - автоматически поправил я. - Ее всегда звали Оля...

- Господи... - с ужасом сказала Лида, переводя взгляд с меня на залитую кашей землю и обратно на меня. - Ничего я не понимаю и никогда ничего не пойму!..

Остаток завтрака прошел в густой насыщенной смыслами тишине, похожей на ту, что бывает в театрах за кулисами, где свалены старые декорации - мертвые холсты, знаки и тени прошлых спектаклей.

- А не пора ли тебе домой? - поинтересовался я, когда каша была доедена, чай выпит, а котелок вымыт. - Две недели срока, отпущенного тобой родителям, уже на исходе...

- Ой пора... - закручинилась Лида. - И в самом деле пора... Быстро время пролетело.

- Так, может, сегодня и поедем?..

- Так вот сразу ?.. - робко поинтересовалась моя неробкая спутница.

- Зачем сразу. По дороге в Бахчисарай заглянем. Моря там, конечно, нет, но...

- Не в море счастье! - бодро закончила начатую мной фразу Лида. - Бахчисарай - это здорово!

- Тогда искупнемся и будем укладываться?

- Идет! - согласилась Лида и, сверкая черными пятками, помчалась к морю. А я начал неторопливо сносить вещи к машине. Я ни о чем не думал. Запретил себе думать, просто отключил соответствующие мозговые центры жесточайшей директивой: "Не влезай - убьет".

Для анализа и самоанализа еще будет время, будет семьсот с лишним километров "вiльних" украинских трасс с редкими оазисами заправок, закусочных и постов ДАI. Будет время понять, кого и почему я любил двенадцать лет тому и два часа назад и кого все еще продолжаю любить, несмотря на эту ноющую ниточку в виске, точно след скользнувшей пули. Будет время и место вопросам о том, зачем никого не любившая Таня пила со мною вечерами зеленый чай и признавалась, что это и есть счастье, почему говорила со мною часами, отложив драгоценный томик Диогена Лаэртского, и отчего вздыхала, глянув на часы. И о том, все ли разглядела такая зоркая Ольга, и все ли просмотрел и превратно истолковал такой слепой я... Будет время и место стыду - я ведь тоже "утешался", и в том самом общежитии... Просто удивительно, как мы со Стасиком ни разу не встретились... Там была такая комната, куда приходили вечером с парой бутылок пива, и литром водки, где под утро засыпали на чужой женщине в пьяных слезах и уходили днем точно воры с чувством неглубокого брезгливого облегченья... Время будет... Но никакого времени от начала и до конца времен не хватит, чтобы избавить от проклятья - смотреть и не видеть, видеть и не понимать. Машинально укладывая палатку, я вглядывался в сияющую морскую даль до рези в глазах и впервые в жизни осознавал, какой я немощный и беззащитный слепец, и чувствовал, что это уже навсегда.

Ровно в полдень мы уезжали.

- Знаешь, - десять минут спустя сказала Лида, - а я ведь тебя обманула. На самом деле мне тринадцать лет, а не пятнадцать, но я очень рослая...

- Ну и что?.. - не понял я.

- Как это: "Ну и что"? - огорчилась она. - Ты что же, совсем не удивился?.. - в ее голосе звучала неподдельная тревога и даже отчаяние.

Я искоса взглянул на худую обгоревшую на солнце руку нервно перебираюшую нитку дешевых бус из глядичии. И обреченно подумал:

- Господи, с ума сойдешь с этими женщинами... Для нее действительно смертельно важно выглядеть на два года старше, но мне-то какая разница - тринадцать или пятнадцать?!

Но вслух, конечно, этого не сказал. Вслух я, как мог мягко, обьяснил:

- Конечно, удивился. Ты действительно замечательно выглядишь для своих лет. Но мне кажется, что, когда речь идет об отношениях двух полноценных человеческих личностей, все эти бирюльки: пол, возраст, вес перестают играть сколько-нибудь значимую роль. Ты со мной согласна?

- Конечно - кивнула она, донельзя польщенная. - Все это совершенно не важно!

"Татьяна полюбил Онегин. Татьяна приходит Онегин и говорит: "Онегин, я тебя люблю!" Онегин говорит: "Нет!" Прошло время. Татьяна вырос, большой стал, толстый, красивый. Онегин полюбил Татьяна. Онегина приходит Татьяна, говорит: "Татьяна, я тебя люблю!" Татьяна говорит: "Ишь ты какой!.."