Петр КУЗНЕЦОВ

СВИДАНИЕ С ОТЦОМ

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Светлой памяти отца моего

Кузнецова Тихона Макаровича

Я родился 17 февраля 1947 года. Значит, в июле - августе 1954 года мне было семь с половиной лет. Я все помню, и память не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Особенно тревожно бывает ночью.

«Я узнал тебя тогда, сынок», — шепчут побелевшие отцовские губы. Щетина ежиком покрыла кадык. Голова запрокинута. Кадык и нос торчат одинаково. Руки со скрюченными пальцами лежат поверх одеяла и как будто хотят вцепиться в него. Я пытаюсь заснуть. Сон перемежается с явью, и я уже не пойму: то ли во сне, то ли наяву мне слышится: «Я узнал тебя тогда, сынок». И опять белые, как иней, губы, седая щетина, кадык и нос. Отец мертвый. А поверх одеяла лежат скрюченные, с белыми ногтями руки. Я просыпаюсь. Страха нет. Нет даже волнения. Есть только тупая саднящая тяжесть. Этот сон и видения стали неотъемлемой частью моей жизни. Тяжесть камнем легла на душу и сердце. Саднит и давит. Давит и саднит. И время — лучший лекарь — не властно над этой болью. Она живет со мной постоянно. Не легчает и не тяжелеет. А сине-фиолетовые губы повторяют: «сынок… сынок… сынок».

…На вокзале в Караганде было полно военных. Они сновали по проходам, деловито открывали и закрывали двери; все время куда-то уезжали и приезжали новые партии. Офицеры и солдаты были суровы и озабочены, и это создавало впечатление какой-то сумрачной суматохи. Гораздо позже, уже во взрослой жизни, я узнал, что все они ехали в Кенгир, где в лагере произошло восстание заключенных. Но тогда я об этом, конечно, не догадывался. Я просто стоял неподалеку от проездных путей и смотрел на военных. А над вокзалом висела неподвижная гарь: воздух был пропитан горелым машинным маслом, пронзительно свистели паровозы, все вокруг грохотало.

Дорога от Караганды до Спасска запомнилась плохо. В памяти остались желтые выгоревшие сопки и зольно-белесая пыль. Добирались хоть и на машине, но долго. Знойно. Хотелось пить. Квартиру нашли быстро. Сестра была уже с опытом. Она к отцу ездила еще во время войны, когда он погибал в рудниках Карсакпая под Джезказганом. Тогда она была тринадцатилетней девочкой и спасла отца в первый раз. Отец на карсакпайских рудниках стал инвалидом. Правая нога от колена торчала странно в сторону. И когда он шел, и особенно когда спешил, то бывал похож на лохматого грача, которого мы, пацаны, подстрелили из рогатки, но не могли поймать, потому что тот высоко и длинно прыгал. То ли по инвалидности, то ли по истечении срока, отца в 1946 году отпустили. В сорок седьмом родился я. А теперь отец был повторником. Я его еще не видел ни разу. Нет, наверное, видел, но не запомнил, потому что тогда в моей памяти отца не было.

— Посидите в предбаннике, — сказал военный и скрылся за маленькой дверью, вделанной в раздвижные железные ворота.

Мы остались между высокой стеной с воротами и рядами колючей проволоки. Около ворот лежала тощая, с длинной мордой, собака. В стороне от нас, на бетонной плите, неподвижно сидела женщина. Волосы ее выгорели, ноги до колен были черными от загара. Она отрешенно глядела в стену. Собака встала, повернулась и села прямо перед женщиной. Были они чем-то похожи — рыжая тощая собака и белесая, с бесцветными, как у табунщика, глазами женщина. Когда собака подошла, женщина встрепенулась, достала из сумки буханку черного хлеба и стала бросать ей куски. Собака взлетала высоко, раскрывала огромную красную пасть и громко лязгала зубами. Сбежалось еще много собак, началась грызня.

Сестра толкнула меня. Ворота были наполовину раскрыты. В глубине тюремного двора стояло высокое красное здание, но видна была только кирпичная стена. И вдоль нее быстро шел, как будто высоко и длинно прыгал, невысокий худой человек. Ворота стали медленно закрываться, хромой запрыгал еще выше, еще длиннее. Скоро его не стало видно. Ворота, соединившись, лязгнули: перед нами была глухая стена. Вышел военный. Он что-то объяснял сестре. Та плакала. А я искал глазами женщину с собаками, но они куда-то исчезли. Военный постоял с нами еще несколько минут и тоже исчез. Оказалось, что разрешение на свидание выдает высокое начальство, а его здесь нет, оно в Долинке. Начальника тюрьмы тоже нет. Остались только люди маленькие. Порядки изменились, не то что в войну. И нам надо ехать в Долинку.

— Настя, — спрашиваю я у сестры сегодня, — а что ты тому солдату показывала в Спасске?

Она не помнит точно, но говорит:

— Наверное, письмо отца с просьбой приехать и обязательно взять тебя. Он тебя видел только на печи в старой фуфайке.

Дорогу в Долинку и обратно я тоже запомнил плохо. Старая, совсем разбитая полуторка. Реплика шофера: «Человека здесь убить, что муху». Опять зной. Пыль. Рыжие сопки. Наконец — Долинка. Высокое серое здание с колоннами и бесконечные аллеи молодых тополей.

До 1976 года в здании управления Карлагом был сельскохозяйственный техникум. В подвалах-душегубках — лаборатории сельхозмашин. Аллеи тополей живы и сегодня. Это могучие ровные ряды. Как будто встали «пронумерованные зэки», как писал Евтушенко. Тихо и медленно летит тополиный пух, и, может, только он знает, чьими соками напитываются кроны.

Когда мы вернулись в Спасск, свидание дали быстро, в тот же день, к вечеру.

Руки отца показались мне страшными. Это были настоящие лапы-клешни. Пальцы — буграми от сустава к суставу. Ногти выпуклые и похожи на воробьиные яйца. Ладонь по голове не скользила, а тянула волосы за собой, и я от боли наклонялся. Нас завели в зону и оставили в комнате одних. Комната была проходная. Сестра хлопотала с мешком, называла отца «тато» и все время плакала. Отец повторял одни и те же слова:

— Ничё, ничё. Счас легче, счас легче.

Вдруг на пороге появился молодой, коротко стриженный зэк в тельняшке. Зэк был суров и агрессивен:

— Что, дед, свиданку дали? Помякшело.

Он стрельнул на сестру глазами и исчез, приволакивая ногу с невероятно толстой подошвой на одном ботинке. Я как сейчас вижу: ботинок был правый. В этом я убедился еще раз через тридцать лет.

…Крупный чиновник районного масштаба, я еду на персональном «Москвиче». В кювете лежит перевернутый «Урал». Холодно. Вокруг мотоцикла суетится хромой старый человек. Я жестом приказал шоферу остановиться. Мы буксируем мотоциклиста назад, в село. Я поглядываю в зеркало и вдруг вспоминаю. Это же тот самый зэк в тельняшке и ботинке с толстенной подошвой. Мы остановились у его дома. Я внимательно заглянул ему в глаза и спросил:

— Мужик, ты летом пятьдесят четвертого сидел в Спасске?

Он заплакал:

— Ты тот самый пацан?

Это произошло совсем недавно. А тогда зэк в тельняшке представился мне настоящим извергом. Мы потом виделись еще несколько раз, и он почему-то всегда старался быстро пройти мимо, хотя взгляд его на мне задерживался и обдавал холодом. Иногда он говорил свое неизменное: «Да, дед, помякшело» — и скрывался. Отец вернулся только осенью пятьдесят седьмого. А пока мы были у него в зоне. Свидания длились по часу, может, по два и проходили все в той же проходной комнате. Мы появлялись под вечер, нас пропускали. Днем сестра моталась по поселку и меняла табак на продукты. Отец табак не взял, а быстро сунул его обратно в мешок. Стакан курева шел в обмен на яйца, хлеб, масло. Мне казалось это странным, потому что у нас табак, посаженный еще отцом, рос буйно, занимал в рассаднике, маленьком огороде около дома, целый угол, и мы все громко чихали, когда еще с зимы готовились в дорогу. Кроме хлеба и масла сестра выменивала за табак и каждый день приносила на квартиру еще тушку не то сурка, не то суслика. Там этих зверьков почему-то называли зурманами. Мы варили их в хозяйском чугунке и под вечер несли к отцу. Он молча и быстро съедал мясо, кажется, совершенно не обращая внимания на невероятно вкусный запах, который исходил от него. Потом отец из-под козырька шапки доставал горсть овса и высыпал его сестре. На другой день мы приносили овсяную похлебку и зурмана. Так продолжалось целых десять дней. Отец работал где-то при лошадях, там и спал, но что он возил на этих лошадях, мы не знали. Иногда отцу разрешали побыть с нами чуть побольше. И тогда мы видели, что от овсянки и зурманов он стал хорошо выглядеть и что даже прежде сильная его хромота меньше замечалась. Глаза у отца живо блестели, и он спросил меня однажды, сколько я знаю букв, умею ли считать, ведь мне этим летом идти в школу. В свои семь с половиной я, как и все мои сверстники, не знал ни букв, ни цифр. Я, помню, перебил отца и начал живо рассказывать о том, как я быстро плаваю и что скоро мне удастся нырнуть дальше, чем ныряет мой друг Пашка. Отец громко смеялся, запрокидывая голову. При этом на фоне окна сильно выделялись его нос и кадык. Услыхав неожиданный смех, в комнату заглянул охранник. Но, ничего не обнаружив, тут же вышел. Охранник был пожилой и молчаливый. А вот другой охранник, совсем молоденький солдат, однажды рассказал сестре, как зэки рыли подкоп, выносили в карманах грунт, и уже почти на выходе из зоны нора их наткнулась на вкопанные в землю столбы от вышки с часовыми. Зэки стали долбить, часовой, конечно же, услышал. Всех застукали. Эту историю я слышал потом еще десятки раз в разных вариантах. Но впервые — из уст солдата-охранника в Спасске. Солдат тот был для меня героем, зэки — настоящими шпионами. А отец — нет, он хороший и здесь случайно. Дальше мои рассуждения не шли. Отец совсем не слушал солдата и прижимал меня спиной к своему животу, от него шел резкий запах лошадиного пота. Я чувствую его и сейчас.

Освоился в поселке я быстро. Когда сестра уходила «на промысел», я бежал к зоне. Рано утром через ворота выводили заключенных и сажали в машины. Автоматчики и собаки сидели сзади по углам. Других заключенных вели на ближние работы. Охрана была такой бдительной, автоматчики так суровы, а собаки так огромны, что я не запомнил и не рассмотрел ни одного заключенного. Они навеки остались в моей памяти однообразной серой лавиной.

Однажды утром, после того, как заключенных распределили на работы, из ворот на телеге выехал отец. Я хотел закричать, но он в это мгновение посмотрел на меня и не узнал, хотя я стоял совсем близко. Я замер в крике, а отец хлестнул вожжами по бокам лошади, чмокнул губами, и телега загремела дальше. Я опешил. Ведь он не мог не узнать меня: я стоял так близко. К тому же детей в деревне почему-то не было, и я всегда бродил возле зоны один. Отец еще раз хлестнул лошадь, и телега, высоко накрытая брезентом, въехала на территорию, плохо загороженную проволокой. Быстро опомнившись, я побежал следом. Это было кладбище, хотя крестов, как на нашем деревенском, я не увидел. Вместо них всюду стояли высокие столбики с цифрами. Отец, судя по всему, сильно нервничал, часто оглядывался в сторону лагеря, как будто кого-то боялся. Я почти лег на траву у самой проволоки, и моя белая голова среди высохшего ковыля была, конечно же, незаметна. Отец отстегнул и снял брезент. На телеге, словно только что оструганные белые бревна, лежали человеческие тела. Отец за ноги стаскивал их с телеги и бросал (мне так хочется написать — опускал) в яму. Тела не гнулись и гулко звенели… Я был потрясен. Сердце мое часто забилось. Забыв обо всем на свете, я вскочил и быстро побежал на квартиру. Не помню предлога, но на свидание в тот день я не пошел. А назавтра мы уехали. Прощание с отцом прошло быстро. У него тряслись руки, выпуклые, как воробьиные яйца, ногти громко барабанили по столу. Он старался держать руки на весу. От них, мне казалось, шел смрадный подвальный холод. Я очень боялся этих рук и все время отстранялся. В комнату часто заходили и выходили. Два или три раза туда-сюда озабоченно прошел зэк в тельняшке и ботинке на толстой подошве. Он подобрел и уже не казался таким строгим. Сестра плакала и постоянно повторяла «до свидания, тато», собирала мешок и громко шмыгала носом. Отец хотел сказать что-то очень важное, что могло бы облегчить нашу жизнь дома, но, видно, слов не находил, сильно мучился от этого и изредка вытирал слезы. Он очень хотел обнять меня, а я не мог приблизиться к нему. Особенно страшными, холодными и липкими были его руки. На них, кажется, навечно застыл налет смерти.

Нам повезло. В Караганду шла лагерная машина, и нас взяли. Отец, припав на кривую ногу, махал рукой. Ладонь, черная и громадная, качалась, как приклеенная, и была похожа на боксерскую лапу. Лицо было страшным, но уже без серого пепла смерти, как в начале свидания.

…Отец вернулся перед майскими праздниками. Целое лето я провел с ним. Одно лето — вся моя жизнь. Уже осенью отец тяжело заболел. Я был учеником четвертого класса, хорошо учился. Отец лежал на высоких подушках, по вечерам парил ноги в горячей воде, от которой по комнате разносился резкий горчичный запах. Я к отцу подходил редко, только когда он просил. Отец мучился. Ему было очень трудно. Его терзали боли. Один или два раза фельдшерица приносила какие-то таблетки. Отец их поедал сразу все и засыпал.

Он умер девятого декабря. Я был дома. Тело его шумно зашевелилось. Я оглянулся. Отец ясно и четко произнес:

— Я узнал тебя тогда, сынок.

И вдруг голова его резко запрокинулась, губы стали сине-фиолетовыми с белым налетом. На них так и застыло слово «сынок». Среди подушек торчали нос и кадык. Они были странно похожи друг на друга. Только кадык был усыпан мелкой седой щетиной.

Кузнецов Петр Тихонович — вынужденный переселенец из Казахстана. Работает учителем литературы в средней школе поселка Пирогово.

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев