   |
| |
Сергей ФЕДЯКИН |
|
|
НЕРАЗГАДАННЫЙ ГАЗДАНОВ |
На первую страницуСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИКАРТА САЙТА |
Его первая книга появилась в России всего восемь лет назад. Как не вспомнить? Серенькая обложка. Золотыми буковками выведено незнакомое имя: "Гайто Газданов". Виньеточки... В томе - три романа и девять рассказов. Следом вышел другой том, черный, с пятью романами... На эмиграцию была мода. Каждый эмигрант посмертно метил в писатели исключительные. Из имен ранее неизвестных мало кто удержался в этом ряду. Но Газданов действительно оказался исключительным. Потому так быстро расхватали обе книги. Потому так жадно прочитали вступительные статьи их составителя, Станислава Никоненко. В той суетной ситуации, когда издательства возникали и лопались с невероятной скоростью, попытки издать другие вещи Газданова отдельной книгой, столь же весомой, какими были эти два тома, окончились ничем. Зато по журналам и газетам прокатилась волна новых и новых публикаций. Появились "газдановеды". К именам Азы Хадарцевой, Фатимы Хадоновой, Станислава Никоненко - добавились новые. В Ленинку стали наведываться те, кто хотел ознакомиться с монографией Ласло Дьенеша (на английском языке)... Восемь лет. И почти никому не известный в России Гайто Газданов стал именем известным и почитаемым. * * * Поначалу казалось: издать то, что писатель опубликовал при жизни, найти неопубликованный "хвост" романа "Полет", печатание которого было прервано Второй Мировой войной - и это имя уже можно считать "возвращенным". Но появился в "Дружбе народов" долгожданный "Полет" (публикация Дьенеша), в самых ранних изданиях - романы и рассказы Газданова, его статьи, заметки... А ощущение "неразгаданности" этого прозаика оставалось все тем же. Помню единственный свой разговор с Ласло Дьенешем в коридоре Ленинки. Он со скепсисом взирал на попытки русских филологов дорваться до газдановского архива: - Можно, конечно, попробовать, но мне кажется, я все уже выгреб. Говорил о недавно просмотренных (в машинописи) выступлениях Газданова на радио "Свобода" - и покачивал головой: - Это, конечно, совсем не то, что его статьи о Гоголе или о Чехове. Просветительство, не более того... И - подвел черту: Газданова нужно просто издавать. Собрать десять-пятнадцать лучших рассказов - и напечатать большим тиражом. Казалось, судьба нового поколения "газдановедов" предопределена: штудирование книги Дьенеша, быть может - архивные розыски во Владикавказе, Москве и Петербурге, которые обещают не очень много, и вчитывание в Газданова, с извлечением из его произведений всякого рода "смыслов". Когда вышел 3-хтомник в "Согласии" - почти полное издание газдановской прозы, включая документально-мемуарную книгу "На французской земле", (долгое время она была известна только во французском переводе), - это ощущение ("архив исчерпан") усилилось. За пределами трехтомника осталась самая малость: два небольших рассказа, воспоминания, статьи, рецензии. На 4-й том этого было маловато, Газданов не так часто выступал в роли критика или мемуариста. Не состоявшийся том собрания был и слишком тонок, и слишком дорог для издателей. И все же, воображая его, трудно было отвлечься от неуютного чувства: "чего-то не хватает". Как и от не менее настойчивого ощущения: в статьях Газданова - спрятана история его литературного происхождения. КРИЗИС ИСТОРИИ "О молодой эмигрантской литературе". В этом запальчивом выступлении прозаика современники услышали, главным образом, "гимназическую писаревщину", голос молодого "ниспровергателя". Вопрос литературной смены для русского зарубежья был слишком больной вопрос. Потому за "гимназической писаревщиной" Газданова последовала бурная полемика 1936 года. И потому же в его статье нашли только сумму утверждений, так и не уловив тона: "...если отказаться заранее от всех априорных положений и суждений о столь же претенциозной, сколь необоснованной "миссии эмигрантской литературы", - то придется констатировать, что за шестнадцать лет пребывания за границей, не появилось ни одного сколько-нибудь крупного молодого писателя". Это не слова, сказанные с целью "задеть" кого бы то ни было (тем более, что сразу же Газданов сделал исключение для Набокова-Сирина). Это - исповедь. Положите рядом с этой нашумевшей статьей письмо Газданова Горькому, написанное в 1930-м, и не останется никаких сомнений: "Я вовсе не уверен, что буду вообще писать еще, у меня, к сожалению, нет способности литературного изложения; я думаю, что если бы мне удалось передать свои мысли и чувства в книге, это, может быть, могло бы иметь какой-нибудь интерес; но я начинаю писать и убеждаюсь, что не могу сказать десятой части того, что хочу". Эти слова писал автор нашумевшего (и очень читаемого) романа "Вечер у Клэр". Говорить о себе и о своих способностях иначе, не столь жестко, не мог: от современной литературы он требовал того же, что находил у русских классиков. Но вот парадокс! Знал он и то, что следовать классикам так, как шли за ними писатели старшего поколения, ни он сам, ни его сверстники уже не могут. Если ты взялся за перо, то не имеешь права не помнить, что до тебя были Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой. И, в то же время, после того, что случилось и с Россией и со всем миром, после всех прокатившихся войн и революций, смотреть на мир их глазами уже невозможно. В нашумевшей своей статье он, разумеется, не забыл упомянуть о том, что в эмиграции почти исчез читатель, что материальное положение молодых писателей чудовищно. И все же главная беда была не в этом. В конце концов, и сам он в середине 20-х успел побывать в парижских "бомжах", но ведь в те же годы он и "прорвался" на страницы журналов и альманахов. Молодых прозаиков давило иное: перевернувшийся мир. Чувство "невозможности прошлого" съедало. Вспомним все эти характернейшие заголовки книг и статей, так похожие на жесткие формулы: "Анти-история", "Анти-искусство", "Вторичное варварство", "Новое Средневековье", "Кризис воображения", "Кризис истории", "Кризис означает Суд"... Это писали старшие. Младшим же было еще тяжелее: не успели они еще шаткими ножками встать на твердую почву, как она дрогнула и поплыла: год 1904-й, 1905-й, 1914-й, 1917-й... "Правильное моральное отношение автора к тому, что он пишет". Без этого писать невозможно. Толстовский афоризм Газданов в статье заостряет до предела: "правильное моральное отношение" - это закон художественного творчества. Именно такого морального отношения у его сверстников не было и не могло быть. К "НУЛЮ" Отношение Газданова к некоторым общепризнанным именам поражало и шокировало. "Газданов стал участником парижской литературной жизни, - вспоминал Ю.Терапиано, - примкнул к группе литераторов и поэтов "Кочевье" и часто увлекался полемикой с представителями других литературных групп, переходя порой границы установленной для таких выступлений сдержанности. Об этой, не заслуживающей особого одобрения, манере Газданова, создавшей ему репутацию неудержимого спорщика и придиры, говорили все вспоминавшие о нем..." О том, как Газданов "задирал" признанные авторитеты, доводя до судорог своих оппонентов, быть может лучше других рассказал Георгий Адамович. На одном из собраний общества "Зеленая лампа" было названо имя Валерия Брюсова. "Газданов поморщился и заметил, что, кажется, действительно, был такой стихотворец, но ведь совершенно бездарный, и кому же теперь охота его перечитывать? С места вскочила, вернее, сорвалась Марина Цветаева и принялась кричать: "Газданов, замолчите! Газданов, замолчите!" - и подбежав к нему вплотную, продолжала кричать и махать руками. Газданов стоял невозмутимо и повторял: "Да, да, помню... помню это имя... что-то помню!" Нет, Газданов не был столь уж "нахален" в своих воззрениях на прошлое русской литературы. О том же Брюсове он мог сказать иначе, много точнее: "нельзя от этого просто отмахнуться: среди тех, кто хвалил Брюсова, были люди, прекрасно все понимающие: и ни в их честности, ни в их уме, мы не имеем никакого права сомневаться. Нет, по-видимому, было нечто неуловимое, прекрасное и преходящее - что они чувствовали и понимали и чего мы, наверное, никогда не постигнем. И Брюсов это как-то выражал,- хотя нам это и кажется чудовищно нелепым". И все же за всем анти-брюсовским пафосом Газданова - и в реплике, которая привела в ярость Цветаеву, и в нескольких предложениях из его "Литературных признаний", - живет другое, довольно мучительное чувство. Лишь редкие писатели остаются писателями и после смерти. Лишь немногие произведения, спустя годы после их создания, можно назвать "настоящей литературой". Его самостоятельность в суждениях о том или ином писателе, доходившая до заносчивости (отвергал ведь не только Брюсова, но и Тургенева с Некрасовым!) - была необходимостью. Без резкого отталкивания от многих признанных авторитетов своей дороги в литературе найти было нельзя. Но и за теми, кого он и признавал, и любил, следовать было опасно. Похоже, еще в двадцатые Газданов предощущал невеселую судьбу своего поколения. Ему-то, еще в детстве перечитавшему горы книг, следовать за высокими и признанными образцами было бы легче, нежели искать неизведанных путей. Но чтобы написать действительно настоящее - нужно было искать что-то совершенно новое. Начинать "с нуля", как бы забыв все, что было прочитано в детстве. ГАЗДАНОВ "СОВЕТСКИЙ" И ГАЗДАНОВ "ФРАНЦУЗСКИЙ" В 1931 году, в "Мыслях о литературе", Газданов заметит: "советская литература является событием еще небывалым в мировой истории культуры, она биологически не похожа на литературу-искусство в том смысле, в каком мы привыкли это понимать". За этой формулой - собственное прошлое. В 20-е он сам пошел по этому пути. Быть может в архивах Гуверовского университета в фонде М.М.Винавера когда-нибудь отыщется рукопись "неизвестного автора", рассказ под названием "Аскет", посланный в середине 20-х на конкурс "Звена". (В той части архива, которая оказалась в РГАЛИ можно найти только конверт.) Она многое могла бы открыть в теме "Газданов и советская литература 20-х годов". Но и без этой рукописи многое более чем очевидно. О влиянии Бабеля на раннюю прозу Газданова заговорит любой, кто только пробежит глазами "Общество восьмерки пик", или "Повесть о трех неудачах", или "Рассказы о свободном времени". Заметно и знакомство с Эренбургом. Об этом свидетельствует не столько беглое признание самого писателя в очерке "На острове" - не все, что прочитано, имеет силу воздействия. Но "Теория авантюризма" его Аскета из "Рассказов о свободном времени" слишком настойчиво напоминает некоторые страницы "Хулио Хуренито". Лучшие из ранних рассказов читаются не как "ученические". Проза энергичная, звонкая. Сродни ранней напористой советской прозе. Но не случайно имя Газданов связывают в первую очередь с романом "Вечер у Клэр". Именно здесь он нашел свой подлинный голос. Насколько молодые прозаики самостоятельны, насколько они следует за Прустом и, быть может, за другими французскими писателями, насколько вообще допустимо молодым испытывать воздействие не русской, но европейской литературы - об этом с особым жаром спорили в начале тридцатых. Как раз, когда появились "Вечер у Клэр", "Гавайские гитары", "Водяная тюрьма"... Если выбрать из полемики все, что относится непосредственно к Газданову, получится почти драматическое действие, дискуссия в миниатюре. МИХАИЛ ОСОРГИН. ...художественные возможности Гайто Газданова исключительны... Если нужно указать на художественные влияния, через которые прошел талант Газданова, то невольно приходится назвать Пруста. От него это безостановочное спокойно-напряженное углубление рассказа, так захватывающее внимание, что переход от сюжета к сюжету, может быть и искусственный, кажется естественным и необходимым. НИКОЛАЙ ОЦУП. Книга Газданова, главная муза которой - память, Мнемозина, - не могла не попасть в русло величайшей поэмы о творческом припоминании - я говорю о поэме Пруста... ГОРЬКИЙ (в письме). Вы весьма талантливый человек. К этому я бы добавил, что Вы еще и своеобразно талантливы - право сказать, что я выношу не только из "Вечера у Клэр", но также из рассказов... ВЛАДИМИР ВЕЙДЛЕ. Превратить воспоминания в искусство вовсе не так легко, и, если Газданову это в общем удалось, то, кроме своего таланта, он этим обязан писателю, у которого учился и у которого учиться этому в наше время было всего естественней. Я говорю о Прусте, конечно; от него Газданов перенял и передачу бурного наплыва воспоминаний, и подчеркивания в течение всего рассказа того, что все события его именно протекают в памяти, и ритм фразы, и длину абзаца, совмещающего множество разнородных предметов, объединенных тем, что все они - только части единого воспоминания. МАРК СЛОНИМ. Мне кажется, что говорить о непосредственном влиянии Пруста на Газданова нельзя... Пруст обращает к миру стекло сильного микроскопа, в микроскоп рассматривает он и время и пространство, а потом показывает нам "замедление движения души", как демонстрируют в кинематографе все фазисы бега или танца. У Газданова не заметно стремления к психологической детализации. Он скорее воспринял от Пруста другое: метод рассказа по принципу случайных и внешних ассоциаций, но и это не является определяющим творческую линию Газданова. Как я уже сказал, эмоциональность, взволнованность, беспокойство, прорывающееся и в лирике и в иронии - вот что составляет главные элементы газдановской манеры. МИХАИЛ ОСОРГИН. Рассказ Гайто Газданова по качеству ниже его романа "Вечер у Клэр", но вряд ли и можно сравнивать вещи несоизмеримого внутреннего значения. Прустовские "приемы" (слово, Газданову неприятное) настолько выражены, что об этом можно и пожалеть: в данной стадии газдановского творчества, после выхода прекрасной книжки, обеспечившей ему едва ли не первое место в ряду молодых писателей, можно бы ожидать от него преодоления слишком очевидных влияний. ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ. Вещи Фельзена и Газданова звучат ново и согласованно. Казалось бы - вот и зародыш нового направления. Но если эта новизна и нова, то разве для русского слуха, и то, что объединяет Газданова с Фельзеном, не ими добыто: оба автора просто под влиянием Пруста. Лично для них в том беды нет никакой: оба молоды, оба учатся. Пруст - учитель, как всякий другой. ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ. Сейчас у всех на устах имена Пруста и Джойса - не случайно... И если "русские мальчики" - лучшие все-таки, и единственно "творческие" наши читатели, - ими так сейчас увлечены, то отчасти потому, что мир у этих авторов богаче и полнее по самому материалу своему... Кстати, М.Осоргин недавно об этом увлечении отозвался насмешливо: не могу понять, над чем собственно он смеялся. Вся разноречивость критических отзывов подразумевала главное: молодые прозаики должны на что-то опереться. На что именно? - Это не всякий критик способен был произнести отчетливо и внятно. Самую ясную формулу дал Алексей Ремизов. Сам устремившись в русскую древность, под критическим многоголосьем он подвел самую неожиданную черту: "появление молодых писателей с западной закваской" - явление отраднейшее. "Такое явление могло произойти только за границей: традиция передается не из вторых рук, а непосредственно через язык и памятники литературы в оригинале. Для русской литературы это будет иметь большое значение, если только молодые русские писатели сумеют остаться русскими, а не запишут в один прекрасный день по-французски". Двигаться тем же путем, каким шли советские писатели, в Париже было невозможно. Советская литература рождалась в другой атмосфере. Пафос "все с самого начала" давал ей особую энергию и мажор. В Париже "все сначала" могло прозвучать только с траурной интонацией: если младшее поколение устремится к попыткам начать "с нуля", то главная задача всего русского зарубежья - сохранение культурного наследия - обречена. В 1931 году Газданов заметит, что на русскую зарубежную литературу заметное воздействие оказывает парижская "литературная кухня". Но только ли "кухня" воздействовала на писателей? Вспомним один из самых примечательных "анекдотов" об одногодке Газданова - Борисе Поплавском. Забудем, что Ирина Одоевцева, запечатлевшая этот вечер "Зеленой лампы", не самый достоверный мемуарист. Если здесь не вполне точны детали, то зато отчетливо запечатлена атмосфера литературной жизни русского Парижа, то, что "носилось в воздухе". Выступления. Доклад о Прусте. Поплавский, никогда не открывавший "В поисках утраченного времени", но что-то слышавший и о романе, и о том, как странно он рождался на свет, своим плачущим голосом, почти с мольбой, нервно "допрашивает" Одоевцеву: как звали героев?.. а правда ли, что Пруст закрылся в пробковой камере и писал взаперти?.. А правда ли?.. А правда ли?.. И через минуту - уже выступает, витийствует, докапывается до неведомых глубин. И настоящий знаток Пруста, Фельзен, поражен: "Надо же! Как внимательно, как интересно он прочитал и прочувствовал!" Дело не только в импровизационном и ораторском даре Поплавского, который на глазах ошеломленных слушателей рождал речевое произведение из ничего. Но и в том, что нечто "прустианское" в Париже 20-30х годов ощущалось всеми. (Потому-то ненавистник Пруста, Николай Бахтин, и слал свои проклятия современному человеку, который, со смаком расщепляя на атомы самые мелкие свои ощущеньица, напрочь утратил способность к живому действию, самоанализом убил в себе личность.) Молодые прозаики тоже оказались в "пробковой камере", только не в одиночестве, а как некая "сумма одиночеств". Они росли на чужбине, - не просто "русская культура" внутри "французской", но "русский Монпарнас" (нечто "примерно русское") - внутри Парижа ("примерно французского"). (Владимир Вейдле, глядя на современную живопись, но склонный к предельным, "всекультурным" обобщениям, вообще был склонен резко отделить "ненастоящий" Монпарнас от "настоящей" Франции). ИЗ НЕДР ЖИВОРОДЯЩЕГО ПРОШЛОГО Погружение в собственную память. Оно было естественным для эмигрантов. И Алексей Толстой ("Детство Никиты"), и Бунин ("Жизнь Арсеньева"), и Шмелев ("Лето господне"), и Борис Зайцев ("Путешествие Глеба"), и Ремизов ("Подстриженными глазами"), - все, рано или поздно, отдадут дань своему прошлому. И вполне автобиографический "Вечер у Клэр" в этом ряду вряд ли выглядит неожиданно. Слишком многое (в сравнении с другими молодыми прозаиками) Газданов успел повидать и пережить. Было что вспоминать. И в сущности, он следовал не за Прустом, а параллельно Прусту. Внутрь памяти. И - своим путем. Первые страницы "Вечера у Клэр". Герой добивается благосклонности своей возлюбленной, и ночью, лежа с нею рядом, вслушиваясь в ее сонное дыхание, вспоминает. Вместо "пробковой комнаты" и добровольного заключения - одиночество человека, который обречен жить со своим прошлым, носить его "с собой" и в себе. Реальный мир замирает - а мир собственного сознания строит из того, что когда-то было твоим прошлым, новую, вторую реальность. "...Оглянувшись на Сену в последний раз, я поднимался к себе в комнату и ложился спать и тотчас погружался в глубокий мрак; в нем шевелились какие-то дрожащие тела, иногда не успевающие воплотиться в привычные для моего глаза образы и так и пропадающие, не воплотившись; и я во сне жалея об их исчезновении, сочувствовал их воображаемой, непонятной печали и жил и засыпал в том неизъяснимом состоянии, которого никогда не узнаю наяву". В начале романа - не пейзаж, но восприятие ночного Парижа героем романа. Герой-повествователь ловит каждое мимолетное ощущение. Но ловит не только мир существующий, но и образы смутные, недопроявившееся ("шевелились какие-то дрожащие тела"). Это - герои, еще не нашедшие своего места в газдановской прозе. Это тени, которые мечтают воплотиться. Писатель повествует не только о жизни героя, но и о жизни творческого сознания. Да, прошлый мир разрушился. Исчезло "моральное отношение" к тому, о чем ты пишешь. Но мир можно попробовать создать заново, через память и воображение - и тогда восстановится и какая-то, пусть иная, не прежняя - система "моральных воздействий" на создаваемое произведение. Отсюда, из памяти творящей новый мир, из "шевелящихся тел" еще недовоплотившихся персонажей - и этот особенный строй фразы Газданова, с ее плавными изгибами, наплывом ассоциаций и образов. Но только ли "французский воздух", "чужбинность", вечное эмигрантское одиночество определили эту "влажность" и "эластичность" Газдановской прозы, о которых писал Георгий Адамович? Некоторые реплики знаменитого критика заставляют вспомнить и о русских корнях газдановской прозы. "РУССКИЙ" ГАЗДАНОВ Стоит составить вместе несколько цитат - и между ними возникнут особые силовые линии, которые сначала рождают догадку, а потом и полную убежденность, что в глубине его длинных, "французских" фраз ворочаются иные, русские тени. "Замечательно, что ни в одном произведении Гоголя нет развития в человеке страсти, характера, и пр.; мы знаем у него лишь портреты человека in statu, не движущегося, не изменяющегося, не растущего или умаляющегося". Замечание Розанова тонко и убедительно, если только забыть, что "статичность", "портретность" или даже "карикатурность" гоголевских характеров он воспринял как тяжкий грех их создателя. "Господин Чехов с холодной кровью пописывает, а читатель почитывает". Это уже Михайловский. В отличие от Розанова - читатель нечуткий, избыточно прямолинейный, но умеющий ясно выразить "общее место" позитивистского мироощущения. Для него Чехов - писатель "бесчеловечный", которому "все едино, что человек, что тень, что колокочик, что самоубийца". Стоит теперь процитировать то, что вырывалось иногда из-под пера Георгия Адамовича, когда он прикасался к очередному произведения Газданова, - и мы услышим почти те же доводы: "...он с одинаковым искусством описывает все, попадающее под руку... он обречен остаться наблюдателем происходящего на поверхности, не имея доступа вглубь жизни... каждый персонаж как будто застыл в навязанной ему позе, и едва только мы попробуем ее мысленно изменить, он перестает существовать... Газданов очевидно создан, как какое-то зеркало, безошибочно отражающее все, что перед ним, однако ко всему безразличное"... Сходство слишком разительное, чтобы от него можно было отмахнуться. Чуткий, тонкий, наделенный редким даром "вслушиваться" в автора, но и вечно спешащий Адамович произносит почти те же отрицательные доводы, которые до того звучали в адрес Гоголя и Чехова. Впрочем, Адамович никогда не произносил своих формул без оговорок, и даже готов был допустить, что "тайна" Газданова "еще не совсем раскрыта". И как неожиданно и - в глубине своей - точно начало его статьи о втором романе Газданова ("История одного путешествия"), когда первый же длинный абзац Адамович посвящает искусству Гоголя, этому потрясающему "сцеплению слов и образов", "неукротимости ритма, пронизывающего каждую фразу", и вместе с тем - странности и "необязательности" гоголевской прозы (в отличие от "обязательного" для русской культуры творчества Пушкина или Толстого). И как глубинно точен (хотя внешне "ругателен") Владислав Ходасевич, когда читая "Бомбей" вспоминает прозу Чехова ("В его "Бомбее" фабулы вовсе нет - бесфабульные рассказы Чехова рядом с "Бомбеем" могут показаться чуть ли не авантюрными"). Как чуток бывает настоящий критик даже в ошибке и в отрицании. Именно о Гоголе и о Чехове - много позже, после второй мировой войны - Газданов напишет лучшие свои статьи. Вместе с выступлением 1936 года о современной эмигрантской прозе они являются "тайным признанием" Газданова. Только воспринял он от Гоголя и Чехова не "реализм" и не "точность деталей", а совсем иное. ИЗ ГЛУБИН НЕВЕДОМЫХ "Вторую реальность" гоголевской прозы с предельной точностью и доказательностью показал Набоков. Он перечитывает эпизод, где Чичиков, подъезжая к дому Собакевича, глядит из брички: "Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшее из окна почти в одно время два лица: женское, в чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья". Комментарий Набокова точен даже там, где он воспроизводит непроизнесенное Гоголем: "Сложный маневр, который выполняет эта фраза для того, чтобы из крепкой головы Собакевича вышел деревенский музыкант, имеет три стадии: сравнение головы с особой разновидностью тыквы, превращение этой тыквы в особый вид балалайки и, наконец, вручение этой балалайки деревенскому молодцу, который, сидя на бревне и скрестив ноги (в новеньких сапогах), принимается тихонько на ней наигрывать, облепленный предвечерней мошкарой и деревенскими девушками". Фраза Газданова движется вовсе не по-гоголевски, более плавно, медленно, но, в сущности, родит не менее замысловатый и причудливый мир: "...резкость отрицательных чувств была мне несвойственна, я был слишком равнодушен к внешним событиям; мое глухое, внутреннее существование оставалось для меня исполненным несравненно большей значительности. И все-таки в детстве оно было более связано с внешним миром, чем впоследствии; позже оно постепенно отдалялось от меня - и чтобы вновь очутиться в этих темных пространствах с густым и ощутимым воздухом, мне нужно бывало пройти расстояние, которое увеличивалось по мере накопления жизненного опыта, т.е. просто запаса соображений и зрительных или вкусовых ощущений. Изредка я с ужасом думал, что, может быть, когда-нибудь наступит такой момент, который лишит меня возможности вернуться в себя; и тогда я стану животным - и при этой мысли в моей памяти неизменно возникала собачья голова, поедающая объедки из мусорной ямы" ("Вечер у Клэр"). В статье о Гоголе Газданов не забудет напомнить одну "азбучную истину": "Каждый писатель создает свой собственный мир, а не воспроизводит действительность, и вне этого подлинного творчества литература, настоящая литература, не существует". И хоть парень с балалайкой и в лаковых сапогах никак не похож на жующую собачью голову, тайное родство этих "незаконнорожденных" существ обнаруживается уже в самом их появлении на свет из одного лишь сцепления слов и ассоциаций. Правда в газдановской прозе к гоголевской "бредоносной" словесной магии прибавляется и чеховская сюжетная вседозволенность. И в каждом из названных классиков Газданов особо отметил "неудержимый и безошибочный ритм повествования" (у Гоголя) или "безошибочный ритм повествования, непогрешимый в своем совершенстве" (у Чехова). (Об "исключительном чувстве прозаического ритма" или фразе "вкрадчивой, бесшумной, гипнотизирующей эластичностью ритма" у самого Газданова писали еще в тридцатые и Владимир Вейдле, и Георгий Адамович). За внешним "прустианством" обнаружилась глубинная традиция. Ей нельзя было следовать напрямую - слишком изменился человек в ХХ веке, слишком уж мир "встал на голову", чтобы о нем можно было бы что-либо внятное сказать языком прошлой литературы. Нужно было отойти от русской классики, сначала "осоветиться", а после "офранцузиться", чтобы русская традиция заговорила из самой глубины его творчества естественным, не книжным, не "вычитанным" языком. ВОЗВРАЩАЯСЬ К ИСХОДНОМУ Статья "О молодой эмигрантской литературе" - отчаянно заданный вопрос. Статьи о Гоголе и Чехове - поздний, внятный и энергичный ответ. "Литературные признания", "Мысли о литературе", доклад о Розанове, "Заметки об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане", маленькие рецензии - это внутренний поиск, промежуточные выводы, иногда - программа действий. Все это - несостоявшийся том 4-й из собрания сочинений Гайто Газданова. Точнее - часть этого тома. Архивные поиски - даже при заведомой безнадежности этого дела - могут даровать чудо воскресения. "По-моему, я все уже выгреб..." После этих слов сам Дьенеш "выудил" радиобеседы Газданова, где среди материалов интересных для историков обнаружился маленький шедевр - "лик творчества" Алексея Ремизова. Если к этому добавить то, что давно уже держит на руках Станислав Никоненко, что всего за два года "выкопали" в зарубежных архивах Ольга Орлова, Мария Васильева и Татьяна Красавченко - получится солидный том. Два (пусть и незаконченных) романа - "Алексей Шувалов" (от него ведет свое происхождение повесть "Великий музыкант") и "Переворот". Несколько рассказов, - не черновых: настоящих, "газдановских". Статьи, воспоминания, письма... И за всем этим - загадка творчества одного из самых оригинальных художников ХХ века, которую мы только-только начинаем разгадывать. 1998 |
ВСЕ ПРОЕКТЫ:Русская жизньXPOHOCФЛОРЕНСКИЙНАУКАРОССИЯМГУСЛОВОГЕОСИНХРОНИЯПАМПАСЫМОЛОКОГАЗДАНОВПЛАТОНОВ |
|
|
СТАТЬИ |
|
Председатель Общества друзей Гайто Газданова -Юрий Дмитриевич Нечипоренкоредактор Вячеслав Румянцев 01.07.2002 |
