   |
| |
Владимир БОГУСЛАВСКИЙ |
|
|
КУРС МОЛОДОГО БОЙЦА |
О проекте
XPOHOCРусское полеНОВОСТИ ДОМЕНАГОСТЕВАЯ КНИГАМОЛОКОБЕЛЬСКПОДЪЕМЖУРНАЛ СЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАРОССИЯМГУСЛОВОГЕОСИНХРОНИЯ |
РассказКак-то в апреле шестьдесят второго получил я повестку из военкомата, и когда нашел указанный в ней кабинет, то повстречал в нем капитана, который с первых же мгновений начал искриться какой-то нечеловеческой доброжелательностью и услужливостью, пытаясь внушить мне, допризывнику, что учеба в каком-нибудь военном училище, которое он может предложить на выбор,- это именно то, без чего я в данное время ну никак не смогу обойтись. Когда же я с большим трудом сумел прервать поток его красноречия и напомнил, что уже учусь в университете, он как-то сразу осекся, но не сник, а наоборот, набычился, привстал было со своего стула, но затем медленно опустился на него и сосредоточенно начал собирать многочисленные бумажки, разложенные, видимо, для проникновенной беседы со мной. - Ты, очевидно, даже не представляешь себе, парень, что я могу с тобой сделать? - сурово обратился он ко мне на ты, хотя до этого допускал лишь местоимение Вы, да и то с придыханием.- Советую тебе, студент, выбросить эти свои вольнодумные штучки из головы. У меня тут с планом головоломка, а он со своим университетом лезет! Если бы ты был на дневном - тогда, как говорится, гуляй, Вася! Да и то, еще посмотреть надо. Вашего года все равно не хватает, похоже, что и с дневного многие полетят. Так что смотри, пока я добрый, и не рыпайся. Иди, подумай, через три дня снова придешь. И без глупостей! Понял? Я кивнул в знак согласия, подождал, пока он выпишет мне новую повестку, и ушел с тяжелыми предчувствиями надвигающегося на меня чего-то большого, грозного и неотвратимого. Я еще не осознавал, что это будет, поскольку мало тогда задумывался и над армией, и вообще над своей жизнью. Днем я работал, вечером учился, между делом познакомился с хорошей девчонкой, жившей в соседнем доме и учившейся в соседней группе на том же факультете, что и я. Все вроде бы катилось по наезженной колее, ничто не предвещало бури - и вдруг... За три дня я, конечно, ничего не придумал нового, и потому капитан дал волю своим чувствам, смачно пройдясь по мне и по всей моей родне до седьмого колена, в особенности же по материнской линии... Отведя душу, он под конец процедил сквозь зубы, очень напомнив мне этим моего отчима-Песталоцци: - Хотел я тебе найти долю получше, но сейчас ты у меня попляшешь в конвойной охране, где-нибудь в Воркуте или на Колыме! А теперь чтоб духу твоего здесь не было! Пошел отсюда, слюнтяй, дубина неотесанная, интеллигент вшивый! С завтрашнего дня - на медосмотр! Дома мои новости восприняли тяжело. Правда, это касалось только матери. Сестре было на меня наплевать, а отчим был даже рад, что у меня какие-то проблемы, которые его напрямую не касались. Однако делать было нечего, и нам с матерью пришлось смириться. Ей, дочери врага народа, было не привыкать переносить удары судьбы, и потому она не оставляла надежды на волю Всевышнего, который бы отвел угрозы военкоматского жлоба от ее сыночка. Гораздо сложнее было с моей девушкой. Дело в том, что в сухопутные войска тогда служить уходили на три года с лишним, и я, желая выставить себя в благородном свете, решил найти какой-нибудь благовидный предлог и поссориться с ней, чтобы тем самым освободить ее и себя от каких бы то ни было взаимных обязательств: мало ли что могло произойти за эти три года, думал я. Между нами произошла бурная сцена, но я с неслыханным упрямством настоял тогда на своем, и мы расстались с нею, как мне казалось, врагами. В общем, я добился своего. В середине июня мне пришла повестка, в которой предписывалось явиться через неделю на призывной пункт, имея при себе кружку, ложку и тому подобное. Сессия у нас только-только началась, и мне пришлось приложить максимум усилий, чтобы сдать экстерном все зачеты и экзамены за первый курс. Преподаватели смотрели на меня, как на обреченного, сокрушаясь по поводу того, что забирают всегда лучших... Это как-то согревало меня, поднимало в собственных глазах. И вот, в двадцатых числах июня прибыл я на областной сборный пункт с "сидором" за плечами, с кружкой и ложкой в нем и прочим барахлишком и снедью в дорогу, которой меня обильно снабдила моя хлебосольная матушка... Нас собралось на пыльном плацу несколько сотен. Шум был невообразимый. Отметившись, я отошел в сторонку и стал высматривать в толпе знакомые лица. Но лишь раз или два промелькнули полупьяные физиономии, которые я уже где-то видел,- и все; остальная же масса была чужой мне и незнакомой. Послышались команды, по толпе прошел громкий гул, смолкли залихватские звуки гармошек и обрывки не менее залихватских частушек. Провожавших оттеснили за ворота, а нас построили в две колонны. Я оказался с краю одной из них. Рядом стоявшие пацаны уже прознали, что нас должны послать куда-то то ли в Среднюю Азию, то ли на Чукотку, в КО МООП *), охранять зэков, и что вторая колонна - пограничники. Их ближний к нам ряд был в двух шагах от нас, и мы, обреченные, смотрели на них, как на вытянувших счастливые билетики. Началась перекличка. Прошло еще около часа, а мы все еще стояли под палящим солнцем в колоннах, ожидая своей очереди отозваться. И тут неожиданно подбегает к нашему ряду старлей в зеленой фуражке и негромко так говорит: - Мужики, у пограничников не хватает шесть человек! Кто хочет *) Конвойная охрана Министерства охраны общественного порядка к нам? Всегда туго соображающий, на этот раз я стремительно подскочил к нему и четко так, по-военному, доложил: - Я! - Фамилия? - Готтзайданкский! - Еще раз! - Готтзайданкский, товарищ старший лейтенант! - заорал я благим матом, боясь, что старлей передумает, и я навсегда похороню возникшую было надежду вырваться из этой безысходности. - Ну, хорошо-хорошо, становитесь в строй! На остальные пять мест ринулась чуть ли не половина колонны из конвойников, и понадобилось не менее получаса, чтобы восстановить порядок на плацу. Покупатели из погранвойск чуть не передрались с коллегами из КО, и лишь начальник призывного пункта сумел урезонить кипевших от возмущения краснопогонников и унять страсти в рядах призывников, оставшихся под их бдительным оком. Наконец, нас вывели за ворота и погнали пешком на вокзал через весь город. Я шел в последнем ряду и втихомолку радовался своей первой большой победе в жизни (хотя победа эта была относительная, потому что, как выяснилось позже, конвойники служили ровно три года, от звонка до звонка, а я в общей сложности провел вне дома три года и пять месяцев). Настроение портил лишь скрип несмазанных колес от нескольких телег, влекомых древними клячами позади нашей колонны. На телегах сидели и даже лежали больные призывники, которых сейчас везли за тридевять земель для круглого числа или для галочки, с тем чтобы через пару месяцев комиссовать и вернуть домой, истратив кучу казенных денег на это мероприятие. Ну, вот и родимый вокзал. На четвертом пути стоит наш поезд - только что не теплушки. На перроне - толпы провожающих, которые быстрее нас добрались сюда с призывного. Где-то среди них и моя дорогая мамуля. Она уже несколько дней плохо себя чувствовала и еще сегодня должна была уехать лечиться в санаторий. Ну, вот и она. Прощание было тяжелым. Матушка не плакала, но так смотрела на меня, что я сам готов был разрыдаться в любую минуту. Однако сдержался, и мы обнялись. Наконец, раздалась команда на посадку, а она все не отпускала меня, шепча дорогие и милые сердцу слова, известные еще с детства. Еле вырвавшись из материнских объятий, я в последний момент вскочил на подножку вагона, помахал ей на прощание рукой, и поезд увез меня от нее на долгие годы... Этот полупьяный поезд вез нас до места службы почти неделю. На полках не было ни матрасов, ни подушек. Может, по нашей российской безалаберности их просто забыли погрузить в вагоны, а может, это было сделано специально, чтобы уже по дороге в армейские будни подготовить изнеженных маменькиных сыночков вроде меня к ожидавшим их впереди лишениям. Пробирались мы какими-то тайными путями по малоизвестным северным веткам, долго стояли на забытых Богом и цивилизацией станциях и полустанках. Никто не называл нам пункта назначения, и все держалось в жутком секрете. Мы были предоставлены самим себе, и потому особенно бесшабашные головы, да еще под винными парами, творили невесть что. Дошло до того, что в дороге кто-то ради смеха запустил пустой бутылкой в стрелочницу, вышедшую из своей будки поприветствовать будущих своих защитников, и сразил ее наповал. После этого в вагонах появились сержанты и офицеры и водворился хоть какой-то порядок. Все когда-то кончается, завершилось и наше поднадоевшее путешествие. На подъезде к Мурманску нас перегрузили в другие вагоны, и мы еще несколько часов тащились посреди тундры по заросшей травой однопутке до Никеля. Там нас пересадили на грузовики и привезли в Сальмиярви, на учебный пункт. Вот тут-то все и началось... Сначала был карантин. Это когда длинную шеренгу съежившихся и нахохлившихся от непривычного холода новобранцев обступает стая давно- и старослужащих и начинает откровенно сдирать с тебя все хорошее и добротное: мол, оно тебе ни к чему, служить еще долго, а мне - в самый раз. Расставшись с лучшими и теплыми вещами, мы, раздевшись, гуськом тянемся в душ, ополаскиваемся там пару минут и выходим - нагие, мокрые и синие - к рядам столов с трусами и майками, рубахами и кальсонами с завязочками, гимнастерками и портянками, сапогами, ремнями и тому подобным и молча напяливаем на себя все это балахонистое, пахнущее чем-то затхлым и казенным. После этого идем к своим "сидорам", по которым в наше отсутствие прошлась вторая волна мародеров, и кладем их, сильно съежившихся, в казенный вещмешок. Затем нас ведут в столовку. У многих еще сохранилась домашняя снедь, и потому мы, для видимости поковырявшись в жирных алюминиевых мисках, оставляем почти нетронутой всю еду. Уже очень скоро звучит команда: "Встать! Выходи строиться!", и мы, производя адский шум, как-то неловко, но уже без смеха и шуток выбираемся из-за дощатых столов и вываливаемся на улицу. Кое-как построив эту галдящую толпу (больше похожую на огромное стадо огородных пугал) в подобие колонны, нас повели к большому плацу, на краю которого притулились три приземистых барака, ставших для нас родным домом до самых ноябрьских праздников. Здесь нас разделили на роты, а роты - на взводы, представили нам наших взводных и замполитов и развели в разные концы плаца. Здесь взводы, в свою очередь, разделили на отделения, и я, наконец, смог лицезреть своего ближайшего и роднейшего на несколько месяцев человека - командира отделения. Младший сержант переписал всех своих новобранцев, задал каждому по паре вопросов, объяснил квинтэссенцию нашего времяпрепро- вождения на учебном и повел нас в казарму. Там по обе стороны центрального прохода стояли двухэтажные нары, на нижнем ярусе которых мне, среди прочих, было отведено место для сна - два метра в длину и пятьдесят сантиметров в ширину. Назначенные из нашего брата дежурные принесли к тому времени целый ворох каких-то тряпок, при ближайшем рассмотрении оказавшихся матрасами и наволочками. Нам было приказано выстроиться с этими тряпками снаружи, а затем строем подвели к большому стогу соломы, одиноко стоявшему в полукилометре от казармы. После того, как мы рассредоточились, сержант дал команду набить матрасы и наволочки соломой, и... началась потеха. Солома была старая и слежавшаяся, почти повсеместно изъеденная мышами. К тому же накануне прошел дождь... В общем, через полчаса мы со своей добычей ввалились в казарму, и каждый из нас приступил к ювелирной работе по оформлению своего уютного уголка. Мало у кого это получилось с первого раза. Поскольку каждому присуще было свое понятие об уюте, базировавшееся на житейской истине - чем больше, тем лучше,- тюфяки и подушки не вписывались в уставные параметры, и сержант безжалостно приказывал чуть ли не вполовину освобождать их от соломы, на что некоторые новобранцы смотрели, как на ущемление своих законных прав и всячески пытались уклониться. Им тут же давали понять, что никому здесь не было дела до их прав. В лучшем случае их ждала швабра с ведром и гектары грязных шершавых досок под нарами высотой всего в шестьдесят сантиметров. Самых же строптивых ожидали три гальюна по двадцать очков в каждом... Наполовину обессиленные, прикрыв, наконец, соломенные тюфяки и подушки простынями и полупрозрачным одеялом, мы снова оказались на плацу. Прозвучала команда общего построения, и почти пять сотен одинаково плохо одетых в хэбэ вчерашних пацанов выстроились по отделениям, взводам и ротам, обреченно уставившись на появившегося бравого старшину учебного пункта. Он короткими чеканными фразами, усиливавшимися зычным голосом, быстро и точно нарисовал нам картину своего видения нашей судьбы на ближайшие месяцы во вверенном ему батальоне. Все это звучало почти как известное "шаг влево, шаг вправо..." Отпустив нас до отбоя, он пожелал, чтобы мы под присмотром наших непосредственных командиров огляделись вокруг и сосредоточились на мыслях о дальнейшей службе, а уж он-то все сделает от него зависящее, чтобы каждый из нас стал чем-то вроде знаменитого и любимого в народе Карацюпы. Оторванные от материнского подола, ошарашенные событиями последней недели, мы весьма рассеянно внимали рубленым фразам бывшего хулигана, а теперь заслуженного ветерана, обвешанного всеми мыслимыми регалиями, который с видимым удовольствием стращал и так перепуганных пацанов ужасами предстоящих экзерциций и экзекуций на плацу, в поле и в казарме. Первая ночь далась мне нелегко: лишь после того, как я высушил теплом своего тела влажную солому в импровизированном матрасе и его жесткие бугры слегка разгладились, я смог уснуть. Казалось, прошло всего пять минут, когда неожиданно меня грубо растолкали. С трудом открыв глаза, я увидел над собой лицо с выпученными глазами. Я едва узнал моего командира отделения, который что-то пытался мне внушить. Но то ли я еще не проснулся, то ли из-за невообразимого шума вокруг я никак не мог разобрать, что ему от меня было нужно. Наконец, и до меня дошел смысл происходившего. Оказывается, так у них происходит подъем. И мне тоже необходимо было присоединиться к этому священнодейству. Кругом меня толкотня была ужасная: кто-то с верхнего яруса с перепугу спрыгнул прямо на своего соседа снизу и чуть не сломал ему шею, на что пострадавший начал тут же, не сходя с места, доказывать насильнику, что тот по самой своей сути был не прав; кто-то скакал на одной ноге, пытаясь вдеть вторую в непослушный сапог; кто-то стягивал обратно галифе, потому что надел сапоги прямо на кальсоны и умудрился натянуть брюки на сапоги; кто-то путался в завязочках; некоторые все сделали как будто правильно, но забыли накрутить в сапоги портянки и теперь стояли с ними в руках, не зная, что делать... А вокруг бегали младшие и просто сержанты, размахивая руками, истошно вопя и выражаясь вовсе не по тому уставу, который они так настырно изучали целый год в своей школе. Наконец, видимо, насладившись зрелищем в полной мере, наблюдавший за этой картиной из угла казармы старшина еще более зычным голосом, нежели накануне, рявкнул: - Отставить! Еще несколько мгновений суматоха продолжалась, но затем все на секунду застыли, вроде как в детской игре "замри-отомри!" Старшина, выдержав в лучших традициях незабвенного Станиславского паузу, сказал, как отрезал: - Р-р-рота, отбой! Многие из нас не поняли, зачем полуодетым людям снова раздеваться и опять заваливаться на свои смердящие мышами тюфяки. Но командиры отделений быстро разъяснили, что к чему, и мы вновь заворошились, проделывая все действия уже в обратном порядке. На это потребовалось гораздо меньше времени, и через несколько минут почти вся казарма успокоилась. Но успокаиваться было рано, поскольку еще через полминуты последовала новая команда: - Р-р-рота, подъем! И пошло-поехало. В общем, измывался старшина над нами еще раз десять, пока мы не научились управляться в две минуты. По уставу же требовалось сорок пять секунд. Но до этих вершин мы смогли добраться лишь через две недели беспрестанных тренировок. Построив подопытных кроликов на плацу повзводно, отцы-командиры погнали нас куда-то за пределы учебного. Как оказалось, нам предстояла утренняя пробежка километров в пять, к которой были готовы явно не все. Слава Богу, у меня с этим все было в порядке, поскольку на "гражданке" я в свое время занимался лыжами и шпагой. Но зато, когда мы вернулись на плац и остановились у спортивных снарядов, я понял, что пришел мой смертный час: на брусьях я в процессе самоотверженной борьбы с этими двумя толстыми палками в течение нескольких месяцев еще сумел совершить нечто, весьма отдаленно напоминавшее переворот вперед с выходом на обе руки, и научился в конце концов не цепляться своими вездесущими задними конечностями за нескончаемо-параллельные брусья, когда уже нужно было спрыгивать на землю, но перекладина... Перекладина так и осталась для меня непостижимым снарядом, который каждый раз являл миру мою неспособность подняться над ним. Вначале мои товарищи откровенно смеялись над моими потугами, а потом забеспокоились (потому что это сказывалось на общей оценке всему отделению по физической подготовке), стали сочувствовать, даже пытались всем отделением поднять мое неподъемное седалище и водрузить его хотя бы на эту проклятущую железную трубу, за что, несмотря на тщетность всех их усилий, я был им бесконечно благодарен. После утренних тренировок в казарме и пробежки второй наш поход в столовку разительно отличался от первого: жирные алюминиевые миски на этот раз почти у всех быстро опустели, а вот с киселем удалось справиться далеко не каждому: прозвучала команда "Встать! выходи строиться!", и мы окончательно поняли, что все в армии делается на скорость. Похватав куски хлеба и рассовав их по карманам хэбэшных галифе, мы, как ошпаренные, выскакивали из столовой и становились в строй. Нас очень быстро отучили побираться, поскольку старшина самолично подходил к каждому такому рядовому, нагруженному умыкнутым добром, и раздавал наряды направо и налево, словно это были почетные грамоты. Уже на следующий день с десяток салаг крутился с лопатами и вениками у гальюнов, а под нарами еще столько же человек самозабвенно пытались добиться у грязных и прогнивших досок их первозданной желтизны. Меня судьба зацепила на пятый день, когда после завтрака мы стояли на плацу в одну шеренгу, а старшина медленно двигался вдоль строя и проверял, насколько чисто выбриты у нас подбородки. Я к тому времени еще не брился, и он, конечно же, выявил на моей наглой, как ему показалось, физиономии нечто непотребное. Разумеется, я был возмущен до глубины души вмешательством в мои внутренние дела, но ему было плевать на мои внутренности, главное - чтобы снаружи ничего не было видно! Меня, наградив двумя нарядами вне очереди, тут же отрядили бриться, причем ни станка, ни лезвия, ни прочих принадлежностей для бритья у меня не было (в повестке-то даже намека на них не оказалось!), вода имелась только холодная, на улице же было что-то около десяти градусов тепла. Когда я через полчаса все же вернулся в строй свежевыбритым, старшина, внезапно выросший передо мною, наградил меня еще одним нарядом за то, что так долго выполнял его приказание. В тот же вечер я в часы своего личного досуга досконально изучал каждый закоулок нашей казармы, ползая на коленях под нарами и вызывая сочувствие лишь у вновь обретенных мною друзей, многие из которых уже прошли это испытание. Всякий раз, отжимая грязную швабру, я горько сетовал на то, что не поспеваю на занятия по подшиванию воротничков, которые вел наш сержант. Он в совершенстве овладел этим искусством и достаточно терпеливо передавал его своим подчиненным; меня же среди них не было, и по этой причине я до конца своей службы так и не смог восполнить пробел в этом своем образовании. Прошел месяц. Мы потихоньку втянулись в свою новую жизнь. Исправно поднимались и так же споро отходили ко сну; привыкли к утренним пробежкам; научились ходить строем, стирать почти каждый день свою грязную одежду в холодных волнах озера Сальмиярви, на берегу которого далеко не так живописно, как хотелось бы, раскинулся наш учебный пункт; ползать во время тактических занятий по-пластунски по полянам, поросшим брусникой, мастерски перебираться по кочкам на болотах, успевая при этом набивать рот морошкой и черникой так, что потом полдня приходилось отмывать лицо и руки от этой дикой ягодной смеси, не говоря уже о многострадальном хэбэ, а потом в полудреме слушать в ленинской комнате своего замполита, который пудрил нам мозги на политических занятиях про наши долги партии и правительству. За прошедшее время я оказался втянутым в несколько эпизодов, оставивших след в моем сознании. Во-первых, весь учебный по очереди вызывали в течение нескольких дней на допросы к следователям, прибывшим откуда-то аж из-под Котласа. Оказывается, та несчастная стрелочница все же погибла, и теперь искали ее убийцу. Впрочем, кажется, так никого и не нашли. Во-вторых, как раз в это время разразился Карибский кризис, и наше начальство, выполняя разнарядку свыше, приказало пригнать всех новобранцев на митинг, среди ораторов которого оказался почему-то и я. Язык у меня к тому времени еще не потерял гибкость, и я смог всыпать господам-империалистам по первое число тем, что мне подсунули отцы-командиры. После этого выступления я некоторое время грелся в лучах славы, пока светлая полоса не кончилась. А черная началась с одного безумного пари, вроде тех, которые мы, салаги, заключали друг с другом там и сям, чтобы скрасить свои серые будни. Я был отъявленным сладкоежкой, и мои товарищи, заметив, как я время от времени покупаю в солдатской лавке на ДП сгущенку, а не папиросы, как это делали многие из них, решили вызвать меня на соревнование - кто больше выпьет этого самого сгущенного молока. Я поначалу отнекивался, но в конце концов сдался, и на кон были поставлены двадцать банок. Нас оказалось двое дураков, и каждому пришлось по десять штук. Проигравший оплачивал весь товар. Кинули жребий, и мне выпало пить вторым. Мой противник сломался уже на пятой банке, хотя и весил на добрых пятнадцать килограммов больше меня. Мне достаточно было выпить банок шесть - и я бы ходил в победителях. Но я добросовестно (или от жадности) опустошил почти все десять и лишь тогда почувствовал себя плохо. В общем, попал я в санчасть, и все три дня, которые провел там, не вылезал из сортира, до конца насладившись удобствами теплого туалета, которых был лишен на учебном. Наказания не последовало лишь потому, что и так весь учебный смеялся надо мной, в особенности же тот толстяк, для которого потраченные рубли были ничто по сравнению с удовольствием, полученным от общения с таким идиотом, как я. Пока я валялся в изоляторе, меня повадился навещать некий майор, желавший, как он выразился, скрасить мое одиночество. Мне сразу же после его ухода доложили, что он из особого отдела. Правда, он и сам этого не скрывал, отрекомендовавшись в первые же минуты. Уж не знаю, что его во мне привлекло - то ли открытый мною способ попадания в санчасть, то ли еще что. Он вел как будто ничего не значащие разговоры, спрашивал про мою жизнь на "гражданке", про новых товарищей здесь на учебном, как бы невзначай заговорил про наркотики и тех, кто их якобы тут, среди нас потребляет. Я до него самого этого слова-то никогда не слыхал, а уж про тех, кто их глотает, курит или колет - и подавно. Видимо, я ему чем-то все же приглянулся, коли он и после столь категоричного ответа продолжал свои визиты. Я терялся в догадках относительно его целей и где-то уже начал беспокоиться, не связан ли его интерес с историей моей семьи. Однако по возвращении в казарму я вскоре забыл о нем, поскольку больше он пока не давал о себе знать. А уже через пару дней произошло событие, надолго отодвинувшее все наши проблемы на задний план. В тот день нас после завтрака не отправили, как обычно, на занятия, а построили в две шеренги лицом к лицу на расстоянии пяти метров между ними. Прошло минут двадцать, когда послышалась резкая барабанная дробь, и мы увидели, как в начале нашего строя появилась необычная группа людей. Впереди шел барабанщик из нашего отрядного оркестра, за ним - четыре человека из комендантского взвода с автоматами наперевес и с примкнутыми штыками. А между ними двигалось нечто, лишь отдаленно напоминавшее солдата. На нем была грязная и рваная шинель без пуговиц и хлястика, на голове нахлобучен какой-то отвратительный треух, на ногах - почему-то гражданские, донельзя стоптанные башмаки. Он шел, опустив голову, и не пытался даже взглядом вызвать к себе сочувствие и понимание. Возможно, он догадывался, что сочувствия он тут не получит никакого, поскольку мы понятия не имели, кто он такой и за что его прогоняют сквозь строй молодых солдат. Когда экзекуция закончилась, и страшная процессия покинула территорию учебного, командир нашего батальона поднялся на приготовленный по этому случаю подиум и трагическим голосом сообщил нам о том, что это было за мероприятие и кто был этот солдат. Оказывается, месяц назад он бежал с одной из застав на сопредельную территорию, не зная, что у СССР с Норвегией имелся договор о выдаче перебежчиков. В общем, норвежцы продержали его у себя положенный срок, а затем передали его нашему пограничному комиссару. После осуждения трибуналом его, по слухам, за измену родине собирались сослать куда-то на урановые рудники. Нам же бедолагу показали в качестве назидания и устрашения. Рассказывали еще об одном похожем случае, происшедшем совсем недавно на нашей границе. Строительный взвод возводил на одной из застав правого фланга систему С-100 - здоровенный такой забор из колючей проволоки, прикрывающий нашу территорию от гипотетических посягательств чужеземцев. Так вот, один из этих солдат-строителей напился одеколону, одурел и сиганул через эту самую недостроенную систему. Его долго искали, но лишь через две недели норвежские стражники обнаружили с вертолета его труп в расщелине, весь изъеденный песцами и лисицами. Видимо, он просто отравился этим народным напитком, не смог самостоятельно выбраться из пропасти и замерз. Нам его уже не показывали, а свезли в Никель и зарыли там на безымянном кладбище, устроенном, как нам говорили, специально для подобных случаев. Прошло еще несколько недель. И вот, однажды, когда я в химзащитном костюме и в противогазе активно преодолевал стоявшие передо мною препятствия на тактике, командир отделения вдруг остановил мой мощный бросок и подозвал к себе. Рядом с ним стоял невесть откуда взявшийся не известный мне старший сержант, сурово вперивший в меня свой проницательно-насмешливый взгляд. "Все, проверяющий. Видимо, я что-то не так делаю",- подумал я, но виду не подал и, сдернув противогаз, бодро доложил своему сержанту о прибытии. - Вот что, рядовой Готтзайданкский. К Вам тут старший сержант. Разрешаю прерваться на полчаса, а затем быстро в строй. Я кинул удивленный взгляд на чужака, не зная, что сказать или предпринять, потому что тот продолжал молча изучать мое мокрое от противогаза лицо. Наконец, он как бы очнулся и коротко так, по-домашнему, сказал: - Ну, что уставился, пошли! Я заковылял в своем громоздком снаряжении за быстро удалявшимся сержантом и, когда мы уже отошли на приличное расстояние от тактического полигона, он вдруг остановился и повернулся ко мне, ожидая, когда я подгребу к нему поближе. - Что же это ты, рядовой, ведешь себя так? - неожиданно спросил он. - Как так? - не понял я. - Почему домой не пишешь? "Вот оно что,- пронеслось у меня в мозгу.- Значит, майор не зря крутился вокруг меня. Они хотят зайти с этой стороны. Ну-ну, давай, потягаемся! Я тоже не лыком шит". - Что вы такое говорите, товарищ старший сержант? Да я чуть ли не каждый день пишу матери! - А что, кроме матери, тебе уже и писать некому? - Не понял. - Вот именно! Я уже давно просек, что ты - олух, рядовой. Его там, понимаешь, такая деваха дожидается, а он еще носом крутит! - Какая еще деваха? - подозрение начало медленно уступать место прозрению. - Ну, дошло, наконец. Да-да, я только что из Перми приехал, экзамены ездил сдавать в институт, да вот, провалился. А в военкомате встретил твою кралю. Ты ведь знаешь, она там работает. В общем, она оформляла мои бумаги и, узнав, что я из той же части, куда призвали тебя, упросила меня свезти тебе посылочку. Она там, в казарме, у дневального. Я стоял с открытым ртом и никак не мог постичь до конца сказанного им. Он коротко так взглянул на меня и криво усмехнулся: - Да, девчонка что надо. Ты уж меня извини, но я начал было к ней клинья подбивать. Мне ведь через пару месяцев домой. Вот и подумал, а чем я хуже какого-то там салаги, которому еще трубить и трубить. Тем более, как она говорила, ты ни одного письма ей не написал. Но она, как кремень, даже слушать меня не захотела. И что она в тебе такого нашла? Мне тут кое-чего про тебя понарассказали, и мне вдвойне стало ее жалко. Знала бы она, кого собирается ждать столько времени...- Он зло сплюнул и добавил:- Везет же некоторым! Ну, ладно, прощай, мне еще в часть надо. Да, в посылке письма от твоей матери и нее. Передавай привет, скажи, что все доставил в целости и сохранности. Не подав даже руки, он быстро пошел поперек длинного поля, разделявшего плац и видневшиеся вдали двухэтажные административные здания нашей части. Я долго смотрел ему в след, потихоньку приходя в себя от свалившихся на меня новостей. Постояв еще несколько мгновений в прострации, я подсчитал, что времени, отведенного моим сержантом для отлучки, явно не хватит, чтобы добраться до казармы, раскурочить посылку, прочитать письма и вернуться назад, а потому оставил это удовольствие до вечера и медленно побрел обратно на полигон. И вот, наступил долгожданный вечер. После ужина мы с лучшим моим другом ушли подальше от казармы и вскрыли посылку. Чего там только не было! И печенье, и конфеты, яблоки, трико, бритвенные принадлежности, теплые носки и многое-многое другое. Но главное - письма. Пока я пробегал дорогие страницы с последними новостями из дому и жадно впитывал полные заботы слова матушки, а затем и вновь обретенной моей девчонки, друг самозабвенно отдался дегустации содержимого разных кулечков и, когда я, наконец оторвался от чтения, половины присланных мне сладостей как не бывало! Но я не обижался на него, поскольку в этот раз был полностью захвачен нахлынувшими на меня чувствами к дорогому человеку, который где-то там, на другой планете, несмотря на мою дурость, думал обо мне, ждал и надеялся. Пришел день, который мы все ождали с нетерпением - нам выдали боевые автоматы. Через неделю мы, вдоволь натренировавшись в его сборке и разборке, смазке и чистке, оказались уже на стрельбище. Наука стрелять оказалась вполне доступной, и я сразу же выбился в лидеры. Но вскоре случилось непредвиденное: то ли я сам сбил мушку, когда неловко свалился в очередную канаву на тактике, то ли кто-то сделал это за меня, но на самых ответственных стрельбах я отправил все пули в "молоко". И на следующих произошло то же самое. Я потянул по результатам соревнования все отделение назад. Мой сержант был вне себя от ярости и отправил меня в блиндаж держать мишени, заявив, что я больше ни на что не способен. Мне досталась "корова", то есть мишень в полный рост. Как оказалось, у меня были очень чувствительные пальцы, которые "слышали", как пуля "прошивала" фанерную "корову". Я добросовестно опускал мишень, когда в нее попадали, и невозмутимо держал ее прямо, когда стрелок мазал. Поскольку мазил хватало, сержант шумно играл желваками и вымещал зло на мне. Я ничего не понимал и продолжал следовать своему голосу совести, пока меня не вызвали к исходному рубежу. Совсем недавно вылупившийся из сержантской школы наш отделенный командир отличался зрелостью мышления и обычно не очень надоедал своими нравоучениями и придирками. Он, конечно, держал дистанцию между нами, но не очень длинную, а в этот раз вообще накоротке разъяснил мне суть моих заблуждений относительно совести, порядочности и прочих атрибутов, присущих некоторым представителям известной прослойки. Поскольку я продолжал стоять и хлопать глазами, не очень-то соображая, как его возбужденный спич соотносится с моей "коровой", он мне сунул в руку гвоздь и показал, как я должен после каждого выстрела, невзирая на то, есть попадание или нет, вертеть в моей дорогой животине дырки. Я был потрясен, насколько простым оказалось преодоление тотального неумения владеть самым простым и надежным оружием в мире, но воспринял указания начальства, и с этого дня дела со стрельбой в нашем отделении резко так пошли вверх. А тут и у меня все стало получаться: сержант в награду за мою сообразительность заинтересовался моим автоматом и выяснил, наконец, что мушка у моего верного "калашникова" действительно сбита. У меня тоже появились первые отличные оценки на полигоне, хотя вполне возможно, что и в моем случае сменивший меня круглый двоечник так же умело крутил гвоздиком дырки в мишени, что и я. День принятия присяги, по мнению наших командиров,- самый важный день в нашей жизни, прошел достаточно буднично и скучно. С утра пошел снег, сменившийся дождем, потом к этим прелестям добавился еще противный северный ветер, и мы окончательно задубели на открытом со всех сторон плацу, пока дождались нашего любимого полковника, которого видели впервые и который, наконец, открыл торжественную церемонию. После того, как нам зачитали присягу, мы еще битых два часа по очереди подходили к нашему полковому знамени, вытирали замусоленным его концом свои полузамерзшие и мокрые носы, расписывались за это в журнале и возвращались в строй. Затем нас сводили в кино на "Человека-амфибию" и накормили в столовке праздничным обедом, после чего объявили личное время до самого отбоя. Потихоньку подошло время распределения нас по заставам. Мы еще занимались вовсю тактикой, пограничной подготовкой, чеканили шаг в строю на плацу, недоумевая, зачем нам на пограничной тропе умение тянуть носок и высоко держать подбородок, но тем не менее ряды наши редели каждый день, и с большинством вновь обретенных моих товарищей я уже в те поры, как оказалось, распрощался навсегда. Дошла очередь и до меня. Как-то после обеда командир моего полуразрушенного отделения подозвал меня к себе и сказал, что у меня есть возможность попасть в школу сержантов. Я удивился этому обстоятельству, напомнив о моих успехах на перекладине. Он лишь усмехнулся и сказал: - Да наш начальник школы уже через пару недель сделает из Вас кандидата в сборную Союза по гимнастике. Главное - у Вас отлично по политической, огневой и пограничной подготовке. Да и бегаете Вы здорово... Я первый раз за весь учебный слышал от своего командира какие-то добрые слова, поэтому расстрогался, весьма воодушевился такой перспективе и сходу согласился. Но тут сержант выдал мне приготовленное им на десерт: - Но это еще не все. Тут приезжал капитан, начальник Борисоглебского КПП, и упоминал Ваше имя. Он собирается сегодня еще до ужина быть здесь и, наверное, проведет собеседование с Вами. Но, туда отбор особый, так что, может, с КПП еще ничего и не выйдет. Этот Мироничев - весьма суровый мужик, и служить у него довольно трудно. Да и проверки там бесконечные, особисты свирепствуют и все такое... В этот день капитан не приехал, и у меня было достаточно времени, чтобы обсудить с оставшимися друзьями открывшиеся передо мною горизонты. Одни советовали не валять дурака и пойти в школу. Мол, по окончании ее и платить будут больше, и нарядов сержанты не получают, да и домой возможность съездить появится, а в армии все перечисленные компоненты и составляют главную прелесть службы. Другие же напоминали мне о мечте каждого сержанта и призывника - попасть на КПП: отличная казарма, иностранцы, служба - несравнимо легче, чем на заставе, и тому подобное. Я, как Буриданов осел между двумя охапками сена, так и не смог ничего решить для себя, но не умер, а уснул, полагаясь на завтрашний день, переложив на его плечи неподъемное для меня решение. Все разрешилось само собой, когда после завтрака меня вызвали в караульное помещение, и я увидел сидящими за столом знакомого майора из особого отдела и чужого капитана с неприятной физиономией лоснящегося от сытой жизни бульдога. Я доложился, но сесть мне не предложили. Капитан придирчиво осмотрел меня с ног до головы и как-то нехорошо скривился, словно ему подсунули какую-то тухлятину, а не отличника боевой и политической подготовки, и жирным голосом спросил: - Что это у вас из-под воротничка выглядывает, рядовой? Я сразу же вспомнил, как у меня все время вылезает трико, ко- торое я поддевал под хэбэ для тепла, и судорожно попытался запихнуть его застиранный воротничок вовнутрь. Видя тщетность моих усилий, капитан повернулся к майору: - Вот кого приходится брать. С каждым годом мельчает солдат. И это, Вы говорите, лучшие из лучших? Что же тогда остальные? - Ну, это вы зря, товарищ капитан,- заступился за меня особист.- Еще пообтешется. Зато какой орел - десять банок сгущенки в один присест ему нипочем! - Ну, таких орлов у меня у самого полказармы. Так какой, говорите, иностранный язык Вы знаете, товарищ рядовой? - Я ничего такого не говорил, товарищ капитан,- смутился неожиданному вопросу я. - Да? А в личном деле у Вас написано, что переводите со словарем с немецкого. - Так я же его изучал в университете только год. - И что, за целый год так и не научились обходиться без словая? - Ну, читать-то я могу без словаря, а вот устный перевод... - Читать-то, да еще с немецкого, умеет и дурак. Ну, ладно, товарищ майор, ничего не поделаешь, оформляйте. Я после обеда уезжаю, заберу и этого полиглота. Мне пора. Вы идете? - спросил он у особиста. Тот кивнул, и они вместе покинули казарму. Я вышел из дежурки, и меня тут же обступили мои товарищи. - Ну, что они сказали? - После обеда уезжаю,- сумрачно ответил я. - Что же ты такой скучный? Считай, что родился в рубашке,- слегка хлопнул меня по плечу мой сержант. - Не уверен,- тихо ответил я, вспомнив капитана, похожего на бульдога, и его пассаж относительно изучения иностранных языков. Почти уже стемнело, когда у въезда на учебный остановился пошарпанный "газик". Меня разыскал высокий и тощий сержант, который тоже ехал служить к капитану. Я еле протиснулся в машину, где сидели еще пять претендентов с нашего учебного, которых я раньше видел раз или два. Мы молча тряслись еще целых три часа по грунтовой дороге, пока не въехали на территорию КПП. Машина остановилась, мы вылезли и остановились, с удивлением обозревая ярко освещенную симпатичную казарму. На улицу высыпали все ее обитатели, обступили нас и начали хлопать по плечу, жать руки, в общем встретили, как родных. Затем буквально втащили нас вовнутрь, дали выбрать каждому свое место в шикарной спальне с отдельно стоящими кроватями в один ярус и после этого повели в столовую. Мы не переставали вертеть головами и удивляться, насколько отличался этот дом от той казармы, где мы провели несколько последних месяцев. "Может, я действительно родился в рубашке? - подумал я, запивая чай бутербродом с малосоленой семгой и заедая его полной ложкой прекрасной семужьей икры.- Может, не все так уж плохо?" Тула, декабрь 1998 г.
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
| |
Гл. редактор журнала "МОЛОКО"Лидия Сычева
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
