№ 8'07

Александр Федоров

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Александр Федоров

КУРАЙЩИК

Рассказ

Александр Митрофанович Федоров известен как автор многих романов, как «Наследство», «Природа», «Бумажное царство», «Подвиг» и других. Башкирская тема занимает центральное место в его раннем творчестве. В цикле стихотворений «В башкирской степи» он воспел красоту необъятных ковыльных просторов Башкирии. Дружба русских и башкир нашла отражение в его рассказах и романе «Степь сказалась».

Последняя надежда Меннигарея рушилась. Уж если «своя людя», Сулейман, отказал Меннигарею в хлебе, к другим, значит, и показываться незачем. Да и к кому другим-то? Разве Меннигарей не побывал всюду, куда его толкала хоть маленькая надежда на хлеб? С самого раннего утра нынче вышел. В двух соседних деревнях успел побывать. Дворов десять обошел. Везде Меннигарея принимали ласково. Он был лучший курайщик не в одной только Иссы-Кульской волости, и на сабантуях, на свадьбах почетным гостем считался. Но ласка не хлеб. Ею сыт не будешь зимою. Да одному бы еще туда-сюда, а вот коль дома двое ребятишек да баба голодная ждет, тут завоешь волком.

Как теперь им Меннигарей покажется на глаза? Нынче на рассвете, уходя из избы, чтобы не видеть этих жадных, умоляющих глаз и ослабевших, исхудалых членов, чтобы не слышать этих тихих детских просьб: «Икмяк»...* и в ответ на них не видеть тупого и безнадежного взгляда своей бабы Фарихи, Меннигарей обещал непременно принести хлеба, целый мешок... Меннигарей был добрым отцом и мужем. Не его вина, что аллах прогневался за что-то на степь и послал на нее голод. Даже и в зажиточных семьях хлеба не доставало. Все голодают — и башкиры, и русские хуторяне. Мелкие хозяева совсем обнищали. У кого какая скотина была — распродали за бесценок. Когда самим есть нечего, где уж скотину держать! Хорошо, кому удалось к богатым людям в работники наняться или у тех же богатых людей хлебом раздобыться, чтобы потом отдать сторицей или отработать по уговору летом.

——————

Составитель М. Г. Рахимкулов.

* Хлеба.

А кто же поверит в долг Меннигарею? Хлеба он совсем не сыпет**, а о труде и думать нечего: ни сохи, ни косы он в руки взять не умеет. Живет как птица небесная. Начальство, было, пробовало принуждать Меннигарея к землепашеству, да видит, что ничего не выходит из этого, махнуло на него рукой. Надельную землю свою Меннигарей отдал обществу: только бы его не беспокоили недоимкой.

— Арендам земля гуляйт,— объяснил Меннигарей,— сохой земля рвать жалко, травка косой резить жалко.

Однако наряду с этими нежными чувствами к земле Меннигарею ничто не препятствовало быть заядлым охотником и беспощадно уничтожать во множестве водившуюся вокруг деревни дичь. Меннигарей промышлял даже по временам охотой, хотя главным орудием для добывания средств к жизни Меннигарею служит с ранней весны до глубокой осени неизменный друг — курай.

При помощи курая он и на зиму обыкновенно сколачивал кое-какие деньжишки и раздобывался съестными припасами. Не оставляли в случае нужды и добрые люди. Так Меннигарей и перебивался из года в год.

Никогда еще такого дурного времени не было у Меннигарея, чтобы он, как нищий, переходил из одного двора в другой, прося помочь ему в беде.

—————

** Сеет.

Даже у земского был Меннигарей. Обещал земскому и уток, и гусей, и всякой дичи летом доставлять... даже лису обещал предоставить, если попадется к нему на капкан. Но земский хлеба не дал. Спасибо хоть за то, что на кухне велел накормить Меннигарея, и от этого обеда у Меннигарея остался кусок хлеба, который он бережно нес за пазухой домой.

Но разве одним караваем накормишь всех? А завтра? Разве не тот же голод будет и завтра, и еще много дней впереди?

К Сулейману Меннигарей пошел к последнему.

Сулейман был родственник Меннигарея, человек богатый, у которого имелось много скота, две жены и мельница на реке Азнайке. Меннигарей чувствовал к Сулейману, как человеку богатому, большое уважение, даже гордился этим родством, но не любил Сулеймана, который смотрел на Меннигарея как на бездомника. Меннигарей бывал у него в гостях, но держал себя там с большим достоинством, ни с какими просьбами о помощи к нему не обращался никогда, и только безвыходное положение вынудило его теперь идти на это унижение.

Сулейман точно угадал, с чем пришел к нему Меннигарей, завздыхал, заколыхался всем своим толстым туловищем на кривых коротких ногах и, то и дело поминая аллаха, стал жаловаться на тяжелые времена и на то, что от нищих отбоя нет.

Меннигарей хорошо знал, что от этих действительно тяжелых для бедных людей времен у Сулеймана становился тяжел карман, но не противоречил ему. Меннигарея как будто даже обидело, что тот подозревал об истинной причине его посещения, и, чтобы поддержать свое достоинство, он начал рассказывать, что был у земского в гостях, и не удержался, чтобы не приврать для пущей важности.

— Сяй с ним пил,— фантазировал Меннигарей,— гостинца детишкам дал мне земский... Звал каждый день в гости ему гулять.

Но упоминание о гостеприимстве земского нимало не тронуло Сулеймана и не вызвало его на соответствующее угощение. Он сидел на нарах, согнув иксом ноги, как бы уходя всем существом в свой живот, и, избегая глядеть собеседнику в глаза, моргал своими заплывшими свиными глазками, одобрительно покачивал круглой бритой головой в засаленной тюбетейке и, когда гость умолкал, приговаривал:

— Шулай-шулай...*

Меннигарею казалось, что хозяин не слушает его, и однако обидное чувство заставляло его еще более фантазировать.

— Звал меня земский опять на охоту с ним гулять. Никто,— сказал земский,— так хорошо дичь не знает, как Меннигарей. Никто так хорошо на курае не играет, как Меннигарей. Просил меня своего баранчука** выучить на курае играть.

— Шулай-шулай...— повторял Сулейман, перебирая на животе пальцами, из которых на правой руке вместо указательного была култышка... Сулейман точно высчитывал что-то на этих девяти пальцах.

— Деньги за это обещал! — не унимался Меннигарей; в то время как у него в душе поднималось до слез едкое чувство недовольства собою... Так бы вот и сорвался сейчас с места и выбежал вон... А дети? А баба?

—————

* Так-так.

** Сынишку.

Меннигарей рассказывал разные небылицы, а сам все думал о них. Тайное предчувствие подсказывало ему, что Сулейман хлеба не даст, но, по крайней мере, надо хоть попытаться. Ведь как бы то ни было, Сулейман — «своя людя». И все же Меннигарей никак не мог перебороть себя и приступить к делу. Он уж и не знал, что бы еще такое рассказать своему богатому родственнику, чтобы поднять свою особу в его глазах, внушить к себе доверие и только тогда попросить хлеба. Меннигарей уже перешел к своим надеждам на кумысников и, наивно подделываясь под взгляды Сулеймана, звал их дураками и хвастался тем, что умный башкурт всегда может нажиться от них (Сулейман летом держал кумысников) и что теперь он, Меннигарей, песни которого так любили слушать эти кумысники, знает, как выманивать у них деньги. Для большей убедительности Меннигарей попытался даже подмигнуть глазом и плутовато засмеяться, но ему было самому за себя стыдно, и лукавство плохо ему удавалось, что еще более мучило и растравляло тяжелое его состояние. Он уже чувствовал, что не в силах более притворяться, и хотел попросту обратиться к Сулейману и сказать ему: «Дай, Сулейман, хлеба. С голоду помираем»... Но в это время в избу вошел курносый и рыжий мужик, по прозвищу Дуля, со впалою грудью, с большим туловищем, но несоразмерно короткими ногами. Его и звали-то по прозвищу, а не Игнатием, как он был крещен.

Дуля остановился в дверях и низко мотнул Сулейману своей большой кудлатой головой.

— Арума!* — глухим голосом заговорил он, по привычке перекрестившись на передний угол.

— Арума.

Дуля с минуту постоял молча, сжимая в руках шапку, похожую на сорочье гнездо, точно ожидая вопроса со стороны хозяина, и, наконец, не дождавшись, сконфуженно заговорил:

— А я к тебе, Сулейман.

Сулейман сопел носом и молча перебирал пальцами.

— Сделай милость, выручи. Одолжи мучицы.

Сулейман продолжал безмолвствовать.

— Мукам тебя просим... Бир мине... мука,— коверкая слова, повторил Дуля, думая, что башкир не понимает его русского языка.

— Юк мука... Нет мука.

—————

* Здравствуй.

— Да ведь немного мне, Сулейман, муки-то надо. На покров отдам, ей-богу, отдам. Чай, сам знаешь... Сторицей отдам...

— Юк мука.

— Не откажи, Сулейман,— умоляюще заговорил мужик.— В долгу не останусь... Вчетверо отдам... Сделай милость... Дома детишки голодные... Почитай, кору едим... Праздник у нас светлый завтра, а не токмо что разговеться, голод утолить нечем. Время-то ведь недолгое. Весна на дворе... Ежели бы не детишки, разве бы я... Малыши ведь... Плачут... Хлебца, говорят, тятенька, привези... Четверо ведь их... Помоги...

Голос мужика осекся. Он повалился Сулейману в ноги. Меннигарей вспомнил своих детей, и слезы выступили ему на глаза.

— Помоги! Помоги! — с неожиданною яростью вскочил с нар Сулейман и заколыхался перед мужиком на своих ногах ухватом...— Ашать* нечего — Сулейман хлеб дай, а зерном молоть — к Торгуй идешь на мельнис... И за хлеб к нему иди на мельнис...

Дуля так весь и съежился.

— Да ведь это не из-за чего иного...— виновато заговорил он,— а из-за того, что торгуевская мельница ближе к нам... Ну, а теперь ни за что к Торгуеву не поеду... Убей меня деревом! Ну его к лешему. Он и мелет хуже, и берет дороже... И сам к тебе буду возить, и другим закажу. Лопни мои глазыньки... Выручи только. Я тебе вдвое... вчетверо отдам... А сверх того еще с бахчи огурцов аль иной овощ предоставлю...

Сулейман помолчал с минуту, по-прежнему перебирая пальцами, и, наконец, боком взглянул исподлобья на Меннигарея.

Меннигарей понял, что он в эту минуту лишний, и, отговорившись тем, что хочет посмотреть недавно купленную Сулейманом лошадь, вышел.

Несмотря ни на какие просьбы, Сулейман наотрез отказался дать муки своему родственнику. «Нет муки»,— отвечал на все его мольбы «своя людя».

— Нет муки, а урсаку дал! — озлобленно и укоряюще вырвалось у Меннигарея, и, не простившись с хозяином, он вышел.

—————

* Кушать.

На дворе у хлебного амбара Сулеймана стояла лошадь. Дверь амбара была открыта, и на крыльце Дуля оживленно разговаривал на ломаном русско-башкирском языке с Фатьмой, хозяйкой Сулеймана.

Увидя Меннигарея, он дружелюбно крикнул ему:

— Ты куда, Меннигарей?

— Домой,— мрачно ответил тот, не останавливаясь.

— Стой мало-мало. Я тебя на своих санках возить буду. Шабры, чай.

Но Меннигарей, ничего не отвечая, вышел за ворота и понуро зашагал домой, не обращая ни малейшего внимания на стаю голодных собак, порывавшихся испугать его надрывистым лаем.

До соседней деревни Азнаево, где жил Меннигарей, было верст шесть. Долго ли тут дойти до дому! Но Меннигарею теперь некуда было спешить. Мысль о том, что ждет его теперь дома, поневоле задерживала его шаг. Длинные, тонкие ноги его, всегда легко и быстро отмахивавшие огромные степные пространства, на этот раз как будто отказывались повиноваться и без всякой уверенности ступали по земле, местами освободившейся уже из-под снега.

Да не только ноги, но и вся фигура Меннигарея, высокая и стройная, несмотря на его пятьдесят лет, на этот раз потеряла свою бодрость и слегка ссутулилась. Понурая голова в облезлом меховом малахае выражала полную его безнадежность, чему особенно способствовало до отчаяния унылое лицо его, длинное и худощавое, с редкой козлиной бородкой и подстриженными над губой усами.

Уныние залегло не только в глазах, но и в каждой морщине, в каждой рябине на носу, даже в ушах, топырившихся из-под шапки.

Его узкие, острые глаза не глядели ни по сторонам, ни на дорогу. Перед ним неотступно стояла одна и та же картина. Темная, низкая изба с полусгнившим покоробленным полом, позеленелыми окнами и вделанным в печь чувалом*; на печке двое голодных, почти голых детей, а в дверях — костлявая, старообразная баба его Фариха, с жадным вопросом в глазах, потускневших от тупой, безысходной нужды.

Меннигарей даже остановился при этом и горестно вздохнул:

— О, алла! алла!

—————

* Чугун.

В этом восклицании Меннигарея, конечно, не было и тени ропота или недовольства на бога. Он был верующий мусульманин. Скорее оно выражало именно покорность аллаху: «Ты, мол, знаешь, что делаешь». Эта покорность на мгновение блеснула и в его глазах, обращенных к небу, но она все же не могла утешить его горя, и, сокрушенно покачав головою, Меннигарей опять зашагал по дороге.

Теплый апрельский день на прощание разливался по степи бледно-розовым светом. Талый снег, осевший и обрушивающийся, впитывал его в себя, точно хотел его удержать, но свет ускользал все дальше, на запад, точно его сдувал сырой и теплый ветер.

Холмы и курганы по степи уже выставили из-под снега свои черные головы, топорщившиеся прошлогоднею измятою желтою травою. Река Азнайка там и сям выступала из заросших кустарником берегов синяя-синяя, точно надувшаяся и готовая лопнуть от натуги. Порой из-под снега выбивались ручьи и, падая в овраги, ворчали и клокотали там. На высоких местах проступали проталины, и снежный покров на степи казался весь изорванным и дырявым. Местами появились незначительные зажоры, отражавшие розовый закат. Степь еще безмолвствовала, но и в ней и над нею уже чувствовался первый трепет пробуждения.

С закатом воздух заметно посвежел, но в нем все еще пахло земляным паром, прелым навозом и весенним дымком, доносившимся бог весть откуда, так как деревня осталась далеко позади Меннигарея, и собачий лай и редкие звуки оттуда все мягче и невнятнее провожали его.

— О, алла, алла! — снова вздохнул Меннигарей, но на этот раз вздохнул легче и опять обратил глаза к небу. Оно мягко и нежно синело, и от юга к северу, на огромное пространство, белыми пуховыми полосами протянулись высоко-высоко три длинных, прямых облака.

На этот раз глаза Меннигарея долго не отрывались от неба. Его тонкие, опущенные уголками книзу губы тихонько шевелились. Можно было подумать, что Меннигарей молится.

Эта слегка тускнеющая небесная синева и раздраженный бодрым весенним трепетом воздух подняли в нем смутное беспокойство. Он раза два вздохнул полною грудью, и оно поднялось в нем еще сильнее, точно он впитывал его в себя вместе с воздухом. Обрывки мыслей, ощущений, воспоминаний и образов поднялись в нем и расширяли его сердце.

Бывало, с первым веяньем весны не только люди, но и скот в башкирских деревнях обнаруживали радостную тревогу. Наступало время ухода на кочевки, на полугодовое летнее приволье и блаженство. Это время давно миновало. Меннигарей захватил его только первою половиною своей жизни, но до сих пор, чуть только повеет весной, в нем так все и заходит ходуном, так и потянет его куда-то вдаль от смрадных темных изб, с которыми тесно связаны зимние недруги беспечных башкир: голод, холод, болезни. И так крепко засело в нем это прошлое, что он и после запрещения кочевок не мог уже усидеть весной дома, как волей-неволей делали это другие башкиры.

И теперь также уйдет Меннигарей. Вот только чуть зацветет степь. И опять зазвенит его курай тоскою и грустью о прошлом, и опять у него будут и кумыс, и хлеб, и баранина, и деньги. Эти мечты постепенно овладели Меннигареем. Он представлял себе, как, накопив деньжонок, купит самовар, да не жестяной, а медный. Себе сделает новый бешмет, жене купит разрисованные ичиги*, детям кульмяки...** А то на них только тряпочки одни остались. Хорошо бы и новую избу построить... как у муллы... Это, правда, дорого стоит, ну да, коли постараться, можно денег добыть. Приедут кумысники... Он будет играть им на курае, продавать дичь... Сам потом будет пускать к себе кумысников. Кумысники — «добрый людя». Года два тому назад один кумысник, любивший музыку Меннигарея, часы ему подарил, настоящие серебряные часы. Меннигарей их за три теньки*** лавочнику продал. И нынче, наверное, добрые люди приедут... Это уж скоро... А пока можно как-нибудь перетерпеть. Ведь и другие голодают, как он со своей семьей, да в лесу коренья выкапывают для еды. Аллах не оставит!

Сознание горькой безвыходности своего положения, доводившее Меннигарея до отчаяния, постепенно уступило место сладким надеждам, подернутым легким облаком грусти. Но ему грустно было уже не столько за настоящее печальное положение своих дел, сколько грустно вообще: за всех своих собратьев и за то, что злые люди отняли у них благополучие, завладели всем одни, как будто степь не велика и не богата и на ней не хватит места всем добрым людям.

— О, алла, алла!— снова вздохнул и покачал головою Меннигарей. Но в этом вздохе уже далеко не чувствовалось прежней остроты горя... Меннигарей даже мало-помалу выпрямился и значительно бодрее взошел на холм, звонко постукивая палкой по земле, слегка застывшей от заревого апрельского холодка.

Сумерки быстро густели. Облака, похожие на пуховые шали, потускнели и растянулись по всему небу прозрачною пеленою, сквозь которую начали проблескивать звезды.

———————

* Сапоги.

** Рубахи.

*** Рубля.

Воздух заметно холодел. Лужицы на дороге покрылись стеклянистым ледком. Густая поросль по обоим берегам реки стояла черною стеною, и в зажорах уже не отражалось розового неба: они сливались со степью.

Меннигарей услышал за собою стук копыт, шипенье полозьев по снегу, какие-то пьяные выкрикиванья и обернулся.

Это Дуля возвращался к себе на хутор. Полубеспечное, мечтательное настроение Меннигарея было отравлено. Он нахмурился.

— Арума! — поравнявшись с Меннигареем, по-башкирски приветствовал его Дуля, стоя на коленях между двух мешков.— Вот я и нагнал тебя.

Меннигарей ничего не отвечал.

Дуля слегка задержал лошадь и продолжал не совсем твердым языком:

— А я, брат, на радости, что у Сулеймана хлебом разжился, заехал в кабак да арака мало-мало хлебнул.

Дуля прищурил глаза и весело засмеялся.

— Говорил тебе — жди маленько, и тебе бы поднес.

Меннигарей только плюнул с презрением в ответ на эти слова и что-то злобно пробормотал себе под нос.

— Не пьешь... Закон не велит...— истолковал его бормотанье Дуля.— А у нас в законе сказано: потребляй. И казне полезно, и душе весело... Среди вашего брата иные тоже потребляют... Вон Ахметка, Гасанка... Пьют арака.

— Собаки... оттого пьют.

— Это верно,— добродушно согласился Дуля.— Ежели закон не велит, не пей. Грех. Вон нам в великий пост не токмо что чего прочего, а и масла нельзя в рот брать, а глядико-сь, как я сегодня натюрился... Это в страстную субботу-то! — удивился сам себе Дуля.— Тьфу, окаянный я! Убей меня деревом!

— Тпру! — неожиданно потянул он вожжи и остановил лошадь.

Путь шел теперь крутым спуском вниз, и лошадь нужно было свести под уздцы, так как дорога обледенела. С этого места в сероватом сумраке различались вдали черные избы Азнайки. Только в одной избе горел огонь, и Меннигарей по этому узнал избу муллы. Глаза его сразу наметили свою избу. Воображение его опять с неумолимою яркостью нарисовало ему ожидающую картину.

Он покосился на Дулю, осторожно и ласково сводившего под уздцы свою лошадь, покосился на мешки с мукой и, крепко стиснув в руке палку, двинулся вперед по дороге.

— Стой, Меннигарей! Куда ты? Вместе айда. Я подвезу тебя,— останавливал его Дуля, лихо скатываясь на санях с конца откоса.— Дорога снежная... Вишь, ныне Пасха-то ранняя какая... Утыр*. Да русским языком тебе говорят, дурья голова, садись! Утыр!

И, слегка повернув к Меннигарею лошадь, Дуля схватил его за полу бешмета и уронил к себе в сани.

— Ну, вот и тут! — весело расхохотался он.— Так-то оно лучше будет. Ноги-то не казенные. Я ведь тебя люблю! — нежно объяснил ему свои чувства Дуля.— Потому ты охотник и я охотник, и оба мы, значит, охотники.

Дуля схватил руку Меннигарея и, в знак дружбы, хлопнул по ней изо всей силы своею ладонью.

— И за то, что водку ты не пьешь, люблю тебя. А что я пьян, за это меня бог простит. Посуди сам! Завтра светлое Христово воскресенье, а дома жрать нечего. Детишки с голода пухнут. Оно зазорно Христа-то с тощим желудком поминать. Э, да что тебе об этом толковать? Разве ты поймешь?..

— Ек... Я знайт Христос... Русска пигамбяр**. Христос. Коран его писал...

— Пиганьбяр, пиганьбяр! — передразнил его Дуля.— Это вот ваш Могамет пиганьбяр, а наш Христос — бог-спаситель... Во!

Меннигарей презрительно взглянул на Дулю.

— Спасибо Сулейману, выручил,— продолжал Дуля.— Умный он людя, ваш Сулейман-то... Для нашего брата — зараза, а умный... Не чета всем вам, дуракам. У вас изо рта можно кусок вытащить, а у него не вытащишь... Не-е-т! Зубаст. С меня за мешок муки да за мешок зерна, почитай, в десять раз больше сдерет. Башка! А как не дать, коли дома кору жрем. Коли детишки пухнуть начали.— Дуля заморгал своими добродушными серыми глазами и захныкал, приговаривая: — Детишек стра-а-сть как жалко! У тебя вот тоже, чай, дети бар.

— Бар,— мрачно ответил Меннигарей.

— Тоже, чай, ашать-то нечего?

— Нечего... Умирать надо.

— Зачем умирать?.. Перебьетесь. Вы на это народ привычный. Зиму-то хуже скота живете, а ничего. Как лошади у вас зиму на тебеневке из-под снега траву щиплют, так, значит, и вы... корешки разные выкапываете. И ничего...

—————

* Садись.

** Пророк.

Дуля добродушно рассмеялся, но Меннигарею в этом смехе послышалось глумление пьяного человека, у которого есть теперь хлеб, над неимущим. Он злобно стиснул зубы, и ему захотелось ударить этого урсака.

— Ну, да вам-то к голоду не привыкать. Урожай-неурожай, вы все равно голодаете. Потому — лентяи. Ежели бы у нас столько земли было, мы бы каждый день кашу с маслом ели. Бить вас некому, оттого вы и голодаете.

Эти слова еще более разозлили Меннигарея. Он чувствовал, что это правда, да не совсем, но объяснить, в чем неправда, не мог…

— Вришь... Давно был... иок голод... Башкурт косевка гулял. Башкурт икмяк бар*, лошадкам бар... овеськам бар... Злой людя ходил к башкурт... земля отнимал, овеськам отнимал... Башкурт обижал... Злой людя... урсак людя!..— со сверкающими глазами говорил Меннигарей, чувствуя, как непреодолимая вражда закипала в нем к сидевшему с ним рядом урсаку, точно он именно был виной всех башкирских лишений и утрат.

— Так вам и надо. Не разевайте рот.

— Бедный людя грех обижать.

— А ваши нас не обижают?.. Тоже ой-ой как обижают! Двойную аренду дерут, лошадей крапчут. Первые конокрады башкиры. А Сулейман разве кровь-то не пьет и из ваших, и из наших?.. Тоже чисто собаки нас грызут... А нешто так Христос-то велел… Вот завтра его светлый праздничек... Он распят был за людей-то... Вот ты, к примеру, поганый басурман, а и тебя велел он любить... Последнюю рубашку ближнему отдать. Во!..

Дуля опять расхныкался и полез целоваться к Меннигарею... На того пахнуло запахом сивухи. Он с отвращением отвернулся, и Дуля обмусолил ему ухо. Дуля совсем размяк и, ткнувшись в мешок, бормотал что-то, сокрушенно мотал рыжей головой и хныкал.

Меннигарею хотелось задушить урсака... Так кипела в нем на него злоба. Вот урсак приедет сейчас домой, велит своей бабе затопить печку, напечь хлебов, и они будут есть, а Меннигарей возвращался домой с пустыми руками. Ему казалось, что этот хлеб его... Убить урсака, взять себе муку, велеть Фарихе напечь хлебов и накормить детей.

Эта мысль так настойчиво лезла в голову Меннигарею, что он уже представлял себе, как, задушив этого брюхастого мужика, он проберется к озеру, к которому ни весной, ни летом нельзя пробраться через топи и болота, поросшие камышом, и, пробив лед, спустит туда тело... Озеро это, к тому же, так недалеко.

—————

* Хлеб имел.

Они ехали теперь мелким леском, где и вовсе уж было темно. Мужик перестал хныкать, голова его беспомощно свесилась через мешок, и шея была открыта сзади. У Меннигарея невольно стискивались руки... Он было подвинулся к нему, но вдруг его что-то остановило.

— О, алла, алла! — поймав себя в страшную минуту, прошептал Меннигарей и даже отодвинулся от мужика, заснувшего пьяным сном.

Лошадь миновала лес. Они были у того места, где Меннигарею нужно было слезать. Деревня темнела налево за рекой Азнайкой... Оттуда порой раздавалось тявканье собак.

Меннигарей беспокойно завозился в санях... Мужик храпел. Меннигарей слегка толкнул его. Тот продолжал храпеть. Тогда Меннигарей быстро спрыгнул с саней, дрожащими руками схватил тяжелый мешок с мукой и взвалил его на плечо. То ли чуя недоброе, то ли просто облегченная от двойной ноши, лошадь пошла быстро. Меннигарей бросился по косогору прямо к реке. Только бы перейти скорее ее, дома уж он сумеет спрятать дорогую ношу! Совесть нисколько не тревожила Меннигарея. Ему только было чего-то страшно, точно от предчувствия. Кровь колотила в виски, и сердце билось в груди, как мышь. Пятипудовой ноши он как бы не ощущал на плечах, и ноги сами несли его.

Меннигарей ступил на лед. У самого берега стояла вода, и ноги его сразу заледенели. Вода тревожно журчала где-то поблизости и точно предостерегала Меннигарея.

Он быстро сделал несколько шагов по льду.

Вдруг лед треснул... под ним или где-то около него. Меннигарей весь похолодел, остановился и зашептал молитву.

В душе его шевельнулось что-то похожее на укор себе. Непрошеная мысль прямо сердцу его шепнула, что он сделал что-то нехорошее.

Но Меннигарей отогнал от себя эту мысль. Не давая ей времени завладеть собою, он рванулся вперед.

Раздался еще более зловещий треск. На этот раз он был прямо под его ногами. Вода, пробившись в трещину, охватила ноги Меннигарея.

Он побежал вперед, как безумный... Еще треск... еще и еще... Точно там, под водою, какие-то духи стреляли в лед из ружей и сговорились погубить Меннигарея.

Он в ужасе замер и тут почувствовал... что движется вперед.

Меннигарей понял все. Это тронулась река, и сам он стоит с украденным мешком муки на льдине... украденным у такого же бедняка, голодного человека, как он сам. Мало того, у этого человека вдвое больше семья, а завтра его великий праздник.

Он вспомнил о Христе, об этом пигамбяре, о котором Коран упоминает с благоговением. Он почувствовал себя виноватым перед этим пророком не меньше, чем перед мужиком. Злоба и зависть его к этому мужику сразу пропали. Меннигарей увидел в постигшей его беде небесное наказание. «Христос меня, русский пророк, наказывает за то, что я у урсака муку карапчил!» — в отчаянии сознался Меннигарей, и ему стало страшно, но не смерти страшно, а греха, который он сделал.

— О, алла! О, алла! Магомет! Христос! — шептал он дрожащими губами, едва удерживаясь на ногах и обращая глаза к звездам, с укором глядевшим на него.

А льдина все подвигалась вперед и вперед по течению. Меннигарей слышал, как вокруг него, впереди и позади, с треском и грохотом льдины наскакивали одна на другую.. Он был посредине реки. Вот-вот налетит какая-нибудь льдина и потопит его. Вперед ли, назад ли бежать — все равно на верную погибель. Оставаться тоже значило погибнуть. Со всех сторон смерть.

Меннигарей недолго колебался и, снова обратив на мгновение взгляд на небо, почти не ощупывая ногами пути, бросился во мрак назад, не покидая мешка с мукой, шепча бессвязную молитву, оступаясь и почти падая, то погружаясь вместе с льдиной в воду, то перепрыгивая на другую.

Льдины трещали под ним и выскакивали из-под ног. Раз его правая нога вся ушла в воду, но он каким-то чудом удержался на льдине, все еще не выпуская мешка. Льдины во мраке казались плывущими живыми существами... Несколько раз он был на волосок от смерти... В одной из трещин застряла нога его. Он рванул ее и содрал кожу, но не чувствовал боли... Порой из груди его вырывались отчаянные вопли: «О алла! алла! Магомет! Христос!»

Надежда стала покидать его. Берег, казалось, уходил... Меннигарей закрыл глаза и опять ринулся вперед... Брызги воды летели ему из-под ног в лицо. Наконец, он почувствовал, что под ногами его лед крепче... Он остановился и с невыразимою радостью увидел себя у берега. Тут лед сплотился и стоял твердо. Меннигарей побежал вперед, насколько хватало силы, и скоро очутился на берегу. Он бросился на колени и заплакал от радости. Потом вскочил и, согнувшись под тяжелой ношей, побежал вслед исчезнувшим саням, крича на бегу: «Эй, эй, Дуля! Дуля!.. Эй, эй!»

Но Дуля был уже далеко. Да за шумом и треском реки голоса Меннигарея все равно не было слышно. Меннигарей догнал его сани почти возле хутора.

— Мука ты терял! — задыхаясь от усталости и волнения, почти выкрикнул он, бросая мешок в сани, и, не дожидаясь никакого ответа со стороны опешившего от неожиданности мужика, бросился прочь, точно боясь за себя и стыдясь своего поступка.

— Постой! Постой, Меннигарей! — опомнившись, закричал ему вслед мужик.

Но Меннигарей уже скрылся во мраке. Фигура его раза два черным продолговатым пятном мелькнула и пропала.

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007

Главный редактор - Горюхин Ю. А.

Редакционная коллегия:

Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсее­ва С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулей­ма­нов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М.

Редакция

Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76

Заместители главного редактора:

Чарковский В. В. (347) 223-64-01

Чураева С. Р. (347) 223-64-01

Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69

Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69

Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69

Отдел публицистики:

Чечуха А. Л. (347) 223-64-01

Коваль Ю. Н.  (347) 223-64-01

Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69

Корректоры:

Казимова Т. А.

Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев