Олег Глушкин |
|
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
XPOHOC"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОЛДЕНЬ""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАПАМПАСЫ |
Олег ГЛУШКИНШторм и штильДля конца ноября необычно спокойное море. Осенние ветры покинули побережье. Гладь воды сливается с безоблачным небом. Синева убаюкивает глаза. Поверхность воды кажется плотной, одетой в зеленоватую фольгу. Белые чайки тихо скользят по этой фольге. Издали они напоминают парусники. Но видение парусов тотчас исчезает, когда чайки ныряют в воду. Погружаются мгновенно, словно протыкают поверхность острым клювом, и тотчас выныривают. В штилевую погоду мир предстает первозданным чудом, отмытым чистыми водами и согретым последним теплом осеннего солнца. Благодать и спокойствие окутывают тебя. Но это лишь на мгновение. Ты не можешь отрешиться от общих бед. Если бы не было последних сообщений, где на экранах телевизора возникали и исчезали в огромных волнах беспомощные корабли! Танкер переломился надвое. Сухогруз затонул прямо в кадре. Волны высотой в десятиэтажный дом. Надо было вырываться на открытую воду через Керченский пролив. Это хорошо понимаешь, сидя в уютном номере приморской гостиницы. Но там, в сумасшедшем вихре воды, как найти спасительный выход. Нефть покрывает Азовское море. Черные чайки, которые уже никогда не взлетят, прячутся в песке. Шторм не стихает. И те, кому с гибнущих кораблей удалось попасть на плоты, еще не знают, что ждет их впереди. Вода клокочет и перехлестывает через головы. Я молюсь за их души. Я прошу часть шторма ринуть сюда, к нам на Балтику. Ветер и волны привычны в этих широтах. Южные моря изнежены штилями. Пусть вернется к ним всегдашнее спокойствие, и гибнущие обретут спасение.
Думая о спасении других, можешь ли спасти себя? Мы все обречены. Мы все в одной не совсем надежной лодке. Ни разу не мог насладиться радостями мира во всей их полноте. Казалось, был счастлив на рейде Лос-Пальмаса. Солнечный день серебрил гладь бухты. Плавбаза наша мерно покачивалась на прибрежной волне. В бинокли можно было увидеть дома, уходящие на взгорье, и фигурки женщин в белых накидках. Мы стояли в ожидании шипшандлера. Контора разрешила каждому сделать закупки. Я заказал зонтик и кофточку для жены. В те годы все было в дефиците и заграничные вещицы особенно ценились. И еще шипшандлер должен был привезти так называемые скоропортящиеся – разрешалась закупка фруктов и овощей, но вместо них брали ром. Так что нас ожидал праздничный вечер. Пир под тропическими звездами. После шести месяцев выматывающей работы мы заслужили отдых. Я сидел на палубе бака и играл в шахматы. В этот день мне особенно везло. Я не проиграл ни одной партии. Даже рефмеханик, обычно делавший со мной ничью, на этот раз был вынужден сдаться. Вечером мы с ним получили бутылку рома на двоих и два яблока. И еще пакеты для наших жен. Размягченные жарким днем мы наслаждались холодом кондиционера в моей каюте. Мы вспоминали дни, когда нам особенно везло и включили в их число и этот день. Но память хранит не только счастливые дни. И было уже за полночь, когда рефмеханик сказал: «Ты знаешь, я ведь замораживал туканцев!» Траулер «Тукан» затонул в шторм, на выходе из проливов в Северном море. Я был в комиссии, которая разбирала причины этой морской катастрофы. Слишком поздно они хватились – вода уже залила рыбцех и хлынула в машинное отделение. Был месяц март и те, которых удалось вытащить из воды, умерли от переохлаждения. Спаслись те, кто сумел влезть в шлюпку. Тела погибших доставили в порт. Туканцев хоронил весь город. Сорок три красных гроба медленно везли на открытых грузовиках. Подле гробов на машинах стояли те, кто спаслись, и спины их содрогались от рыданий. Я не забуду этот траурный день. Ярко светило весеннее солнце, но все, казалось, потемнело вокруг. «Ты знаешь, - продолжил рефмеханик, - у тех, кого я положил в морозилку, пальцы рук были синие и все в ссадинах…Они цеплялись за борта шлюпки, а те, кто сидел в этой шлюпке били их веслами по рукам…» Меня всего словно окатило холодным душем, в тело, разогретое за день, вселилась дрожь. «Зачем ты сказал мне это! – закричал я. – Зачем!» «Чего ты завелся, - остановил меня рефмеханик, - если бы они всех потащили в шлюпку, они наверняка перевернулись бы…»
Шторм и туман хорошо наблюдать с берега. Ты в полной безопасности стоишь на променаде, заменяющем корабельный мостик. Туман дает простор для воображения. Высокие береговые склоны и растущие на них сосны скрыла белая пелена. И поэтому променад становится палубой большого океанского лайнера. Ограждение – это леера, ты держишься за них, чтобы тебя не смыло за борт случайной волной. Позади тебя светятся широкие окна гранд-отеля, сегодня они иллюминаторы носовой надстройки. Оттуда слышится музыка. Это, как ни странно, «Реквием» Моцарта. Вдали, почти на линии невидимого горизонта, расплывчатые корабельные огни пытаются пробить опустившийся на море белый саван туман.
Клуб четырех коней
Я не представляю, как бы выдержал тот длинный и утомительный рейс, если бы не шахматы. Кануло в лету время больших уловов, фирма, нанявшая нашу плавбазу, не отвечала на запросы. Мы дрейфовали по безбрежной глади вод, и капитан напрасно вглядывался в горизонт, где парящая дымка сливалась с легкими перистыми облаками. Иногда ему казалось, что облака превращаются в силуэты траулеров, он подскакивал к локатору: «Вахтенный, вы что? Заснули? Докладывайте немедленно, я же предупреждал вас!» Но поле локатора, прочерчиваемое зеленой стрелкой, было также пустынно, как гладь окружающих нас вод. И тогда капитан уходил в каюту, запирался там и появлялся лишь на следующий день с опухшими глазами и отеками под ними. Не унывал только Сикорский, неведомо как попавший на нашу плавбазу научник из несуществующего уже института по исследованию миграции рыбы. Он знал, что никто уже не отзовет его с промысла, никто не закажет ему билет на самолет в инпорту, и принимал как должное такой поворот в своей судьбе, напрочь связав ее с нашей плавбазой. Он был азартным игроком в жизни и на шахматной доске. Его каюта и была прозвана «Клубом четырех коней». Он-то и привел в этот клуб капитана. Ибо оказалось, что капитан наш признанный всем промыслом игрок, не знающий поражений. И надо было игрой отвлечь его от тяжких дум и сомнений. В первый же день капитан с треском разгромил Сикорского. С каждым своим удачным ходом капитан заметно оживлялся. Если его пешка шла в ферзи, он кричал: пошел проходимец! Если победа была близка, приговаривал: недолго мучилась старушка! Во второй день капитан с блеском разгромил считавшегося неплохим игроком рефмеханика Штоса, не буду утверждать, что это была фамилия, возможно, прозвище, потому что, получив какую-либо команду, он всегда переспрашивал: что-с. На третий день жизнь на судне оживилась, ибо на радостях капитан разрешил выдать команде по бутылке сухого вина. Вино это полагалось выдавать в жаркие тропические дни, но все понимали, что тропиков нам не видать, там теперь наших траулеров вообще не было, а если и были, то ходившие уже под другим флагом или проданные на металлолом. Каждый знает, что в сухое вино можно кинуть палочку дрожжей, подождать несколько дней и это будет нормальная выпивка. Так что повеселился капитан, повеселилась и вся команда. Я понимал, что мне не стоит играть. До этого у меня не было ни одного проигрыша. И глядя на игру капитана, я был уверен, что легко его одолею. Я тоже был живым человеком и, может быть, не менее капитана переживал безрыбье. Игра успокаивала меня и теперь лишенный ее, я бродил по палубе сам не свой. Капитан, по-видимому от Сикорского выяснил, что у я у всех выигрывал. Его торжество победителя и лучшего игрока было бы, конечно, не полным, если бы он не обыграл и меня. Сикорский стал меня уговаривать сыграть. Отступать было некуда. Мы сыграли подряд четыре партии, и во всех я выиграл, уже в дебюте я захватывал центр, а к середине игры имел материальное преимущество, до эндшпиля дело не доходило. Лицо капитана налилось кровью, даже лысина покраснела. «Тебе подсказывают!» – нашел он объяснение своим проигрышам. Да кто же, спросил я. - Как кто, Сикорский! – Да я молчал как рыба, - объяснил хозяин каюты. –Ты молчал!? – возмутился капитан. – Да ты все время хмыкал. У вас есть условные знаки! Ты хмыкал и чесал левое ухо! - Хорошо – я уйду – сказал Сикорский. – Признался! – обрадовался капитан и стал быстро расставлять фигуры. Сикорский ушел, а вместо его набилась полная каюта болельщиков. По плавбазе уже прошел слух, что капитан проигрывает. В этой пятой партии я поставил капитану спертый мат - конем при жертве ферзя. Такое случается не часто. Мечта любого шахматиста. Жаль, не было Сикорского, он бы оценил красоту этой партии. А тут вместо одобрения, чтобы как-то поддержать капитана, боцман зло заметил: «Флагманские, они только в шахматы и умеют играть!» Остальные болельщики тоже были явно не за меня. Они в отличии от меня, дурака, понимали, что эта партия может лишить всех сухого вина. На лицах у матросов было написано осуждение. И видя общее сочувствие, капитан сказал: «Некоторые умеют делать два хода подряд». Я хотел возразить, но не успел, ибо капитан вскочил из-за стола и так хлопнул дверью каюты, что на плавбазе задрожали все переборки. На следующий день, когда в каюте Сикорского собрались судовые любители старинной игры, наш клуб четырех коней было приказано закрыть. По судовой трансляции была передана команда капитана: «Всем свободным от вахт занять места при заведованиях и приступить к профилактическому ремонту». И остались в клубе два человека – я да Сикорский, он – научник и не имел своего заведования, я флагманский специалист тоже не был подчинен капитану. Играть вдвоем без зрителей было вовсе не интересно. И тогда Сикорский предложил сыграть на буфетчицу. Я сначала не понял его. Ну что ты, совсем что ли зачумился, - сказал Сикорский, кто выиграет, тот и будет ее иметь. Я засмеялся: Она что, вещь, что ли? Надо в первую очередь ее согласие. Он сказал, что пусть это меня не волнует, с ней он обо всем договорится. Буфетчицей у нас была толстенная грудастая женщина лет сорока. Это раньше на плавбазах было полно женщин, а в этот рейс – обработчиками в рыбцех женщин не брали, в кадрах скопилось слишком много матросов, готовых на любую работу. И хотя буфетчица была единственной женщиной на плавбазе, я что-то не заметил, чтоб кто-нибудь на нее польстился. Неужели Сикорский от скуки затеял с ней любовные игры? Возможно, теперь хочет от нее избавиться и навязать мне. Мы расставили фигуры, я играл рассеянно, и все мне виделась наша буфетчица, и это видение заслоняло мне черно-белые поля. И тут наступило мое фиаско. Я, как самый последний безразрядник, не заметил вилки и лишился ферзя. Сопротивляться дальше не имело смысла. Здесь не мог помочь мне весь мой турнирный опыт и все мое знание теории. К тому же, это был желанный для меня проигрыш, потому что и представить я не мог, как это у меня будет с буфетчицей. Я обрадовался проигрышу. Сикорский обрадовался выигрышу. Он сплясал джигу в каюте и с победным кличем выбежал на палубу. Не хотел оставаться в проигрыше и капитан, он тоже нашел на меня управу. Ранним утром меня разбудили по трансляции: флагманскому механику срочно выйти на палубу для пересадки. Что за шутки, думал я, протирая глаза. Пять утра! Какая пересадка. Я все-таки поднялся на верхнюю палубу. Нет, это был не сон: у нашего борта болталось на волне маленькое суденышко. Плавбаза стояла почти неподвижно, а эту кроху болтала даже невидимая нами волна. Солнце вот-вот должно было взойти, небо уже посветлело. Я увидел приготовленную для пересадки сетку и рядом с ней улыбающегося капитана. «Вот сейчас тебе надерут шею, вот сейчас ты почувствуешь свое ничтожество, пижон!» - сказал он, но злобы не было в его речи. Он просто решил позабавиться. Не знаю, уж каким образом ему удалось отыскать в океане маленькое суденышко промразведки, как удалось узнать, что там есть технолог – мастер спорта по шахматам. Он приманил это суденышко обещанием пресной воды. Я видел, как моторист растягивает шланги. «Пока подают воду, - сказал капитан, - сыграешь с мастером спорта, узнаешь разницу!» Отказываться было не солидно и я залез на сетку. Лебедка затрещала, меня вознесло вверх, а потом мягко опустило на зыбкую палубу пришвартованного судна. Никто меня здесь не ждал. Тихо и пустынно было на узкой палубе. И наконец из кормовой надстройки вылез заросший черной щетиной человек, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Володей Фишманом, моим земляком и школьным товарищем. Он был чемпионом нашего города и мастером спорта, так что капитан не ошибся. Он бросился ко мне с криком: «Два псковича в океане встретились! Глуха! – назвал он меня по школьному прозвищу – Ты ли это!» - Фишка! – вспомнил я его прозвище. – Дружище! Мы обнялись, и он дыхнул на меня таким перегаром, что впору было закусывать. Мы пошли в его каюту, где я увидел самогонный аппарат не известной мне конструкции и вынужден был испробовать фишкино варево. Я долго пытался ему объяснить и про капитана и про шахматы. «Да на кой они тебе, шахматы! С кем здесь играть? Я свои выкинул за борт! Давай лучше еще по одной за встречу!» Когда мы выпили по четвертой и меня стали звать на пересадку, я спросил чемпиона нашего города: «А что же мне сказать капитану, он же очень расстроится, если узнает, что мы с тобой не сыграли, ведь он только ради этого затеял швартовку. Будет скандал!» Фишка засмеялся: «Да скажи ему, что сыграли вничью!» Но когда я ступил на палубу нашей плавбазы, никто не стал меня расспрашивать об игре. Боцманская команда спешно скидывала швартовые. Двигатели работали на полную мощность. Мы срочно уходили на двадцатый градус. Оказывается, капитан этого суденышка из промразведки сообщил нашему капитану, что там на двадцатом градусе простаивают суда-ловцы, потому что обслуживающая их база снялась в порт. Рыбы там было навалом. Через сутки мы в этом убедились. Все были довольны. А капитан стоял в рубке счастливый, в белой рубашке, словно жених. Он приобнял меня за плечи и сказал: «Чтобы мы делали без шахмат! Это самая мудрая игра». Нельзя было с ним не согласиться.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в |
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |