> XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ   > БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

№ 6'07

Сергей Рыбаков

XPOHOC
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА

 

Русское поле:

Бельские просторы
МОЛОКО
РУССКАЯ ЖИЗНЬ
ПОДЪЕМ
СЛОВО
ВЕСТНИК МСПС
"ПОЛДЕНЬ"
ПОДВИГ
СИБИРСКИЕ ОГНИ
Общество друзей Гайто Газданова
Энциклопедия творчества А.Платонова
Мемориальная страница Павла Флоренского
Страница Вадима Кожинова

 

Сергей Рыбаков

ПО УРАЛУ, СРЕДИ БАШКИР

Сергей Гаврилович Рыбаков родился в 1867 году в Самаре. Образование будущий музыкант-этнограф получил в Петербурге, где окончил истфилфак университета, а также учился в Институте восточных языков и консерватории. В 90-х годах XIX века совершил ряд музыкально-этнографических экспедиций в Башкирию, Сибирь и Среднюю Азию. В 1897 году в издании Академии наук вышел его основной труд «Музыка и песни уральских мусульман с очерком их быта».

 

…25 июня 1894 г. я, брат мой Петр и Андрей Степанович Гусев, народный учитель, выехали на тройке лошадей Гусева в экипаже, добытом им в центре Башкирии, через Кубеляк-Телевскую, Тамьяно-Тангаурскую волости из Верхнеуральского в Орский уезд Оренб. губ.

Погода была холодная; дул сильный ветер, так что первый день путешествия мы сидели в экипаже в шубах. Июнь месяц был вообще холодный, а в 20-х числах холод усилился до того, что в горах около заводов выпал снег.

Первым пунктом остановки было место на берегу речки, в 2-х верстах от деревни Ташбулатовой (45 вер. от Верхнеуральска).

В выбранном нами местечке, под защитою деревьев, было тихо, а выглянувшее солнце оживило нашу трапезу и согрело нас изрядно. Кругом же дул порывистый, холодный и сильный ветер. Наш путь лежал вдоль Уральских гор, по восточному склону их подошвы хребта Ирендык, тянущегося от горы Иремель до южного конца Уральских гор.

Иремель — горная группа на границах Верхнеуральского и Троицкого уездов Оренб. губ.— ограничивается с востока долиною р. Белой, а с запада — долиною р. Юрюзани. Высшая точка этого кряжа (под 54"22' с. ш.) достигает 5062 фут.

Ирендык — горный кряж в Южном Урале между долиною р. Урала с одной стороны и долиною р. Сакмары и Таналыка с другой,— средняя из трех параллельных цепей, на которые разветвляется Уральский хребет, на юге оканчивается горою Суурган, или Джиль-Баш. В северной части абсолютная высота Ирендыка превосходит 3000 фут.

Ирендык отделяется от Уральского хребта в собственном смысле широкою долиною, летом покрытою густой травой. Средняя часть Ирендыка, с обоих концов отрезанная двумя речками, называющимися одинаково — Кизил, носит название «Кыркты» (вырезка) и имеет протяжение верст в 40, не доходя на северном конце верст 30 до Верхнеуральска и кончаясь на юге немного далее деревни Абзелиловой.

Дорога вдоль Ирендыка и Кырктов, проходя до местности ровной или усеянной невысокими холмами, отличается большою ровностью и исправностью, чему в особенности способствовало отсутствие дождей.

 

———————

Составитель М. Г. Рахимкулов.

 

После чаю и импровизированного обеда мы поехали в деревню Ташбулатово, в 2 верстах. Встречных башкир мы расспрашивали о башкирских песенниках и дудочниках в деревне.

А. С. Гусев знал одного из них прежде и спросил, живет ли он в деревне. Башкир ответил, что нет, так как недавно попал в верхнеуральский острог за конокрадство. Спрашивали о других дудочниках, но и те сидели также в остроге. Странно вели себя дудочники. Ввиду этого известия, мы хотели проехать мимо деревни Ташбулатово, но узнали, что там найдется дудочник, и поэтому остановились ночевать.

Мы заехали в дом одного русского, занимающегося в этой башкирской деревне хлебопашеством (Козлов). Дом русского сразу отличался от башкирских избушек своею величиной, исправностью, тесовою крепкою крышею и опрятностью внутри.

Пока искали для нас дудочника (курайсы, по-башкирски), мы познакомились с хозяевами. Жена хозяина оказалась богомольной, суеверной и болтливой старушкой; когда она узнала, что мы ищем дудочника слушать его игру, то объявила: «Вы, батюшки, уж здесь в дому с ним не возитесь, грешно: ведь завтра воскресенье». На наше возражение, что мы будем слушать дудочника не для забавы, а чтобы записать его песни, она продолжала: «Нет, батюшки, грешно в русском дому,— у башкир можно». И мы искали помещения в башкирских избах. Дудочника, которого мы ждали, не оказалось тогда в деревне,— он был в кочевке, в 3 верстах от деревни; за ним нарочно ездили и привезли часов в 8—9 вечера. С ним мы отправились в одну башкирскую избу почище, находившуюся по той же улице, наискосок русского дома. Входим,— изба не старая, довольно опрятная: лишнего хлама не разбросано, на нарах (так называются здесь широкие скамейки по стенам) разостланы недорогие ковры. Мы вошли и расселись на нарах; перед нами поставили оказавшийся в избе стол, принесли железный подсвечник и зажгли нашу стеариновую свечу: в башкирской избе распространилось непривычное освещение. У топившегося чувала (печка вроде камина) стали приготовлять самовар, а в ожидании его дудочник заиграл башкирские песни. На его игру сошлись посторонние башкиры, и изба наполнилась любопытными; я начал записывать мелодии и воспроизводить их голосом или насвистыванием: башкиры выражали удивление по поводу того, что я это записываю.

Вскоре хозяин стал угощать нас чаем, а также и некоторых из присутствовавших. Разговор прекратился, и послышались звуки усердного, молчаливого чаепития, во время которого любопытные взоры многих из присутствовавших, о чем-то соображавших, устремлялись на нас. Мой брат пользовался случаем набросать портреты некоторых из башкир и восхитил их удачностью одного рисунка: «Ай хай! — слышалось среди оживленного башкирского разговора: — Якши» (хорошо).

После чаепития я возобновил записывание песен: дудочник Каракаев продолжал играть, полулежа на подушке, на нарах (у него болела нога, вывихнутая при падении с телеги). Часов около одиннадцати ночи наше заседание кончилось, и мы поднялись по домам; число любопытных к этому времени уменьшилось, и в избе осталось только 2—3 посторонних башкира. Вышли мы из избы: глубокая темень царила кругом, и холодный, порывистый, точно осенний, ветер охватывал нас; дрожа, перебрались мы через улицу к дому русского обывателя, неся с собой принадлежности чаепития и пр. Целую ночь шумел и стучал ветер в окна дома, где мы остановились; устроиться на ночь пришлось на полу, правда, чистом, как и вообще все было чисто и опрятно в этом жилище русского крестьянина.

На другой день утром ветер стих, солнце ярко сияло и даже согревало, несмотря на продолжавшийся холод. Дудочник Каракасев ждал уже нас в кухне, как мы условились с вечера. Мы пригласили его пить с нами чай; он устроился по башкирскому обычаю на полу, причем хозяйка дала ему особую посуду, специально содержимую для башкир: по ее убеждениям, нельзя башкирам давать пить или есть из той же посуды, как и русским: «Они ведь нехристи, креста на них нет, грех из одной посуды с ними есть». Равно грех русскому взять посуду, которую она обрекла для башкир; когда кто-то из нас взял было чашку для башкир, то хозяйка заахала: «Что ты, батюшка? Как можно! Из этих чашек ведь башкиры пьют: опоганишься, постой, я тебе русскую чашку дам». Мы смеялись, и находившийся при этом башкир также трунил над нею, подзадоривая ее. Зашла речь о том, что грех и что не грех, на что молитва есть и на что молитвы нет. Старуха-хозяйка, между прочим, уверяла, что если мышь упадет в колодец и опоганит его, то на это есть молитва; священник может освятить колодец и сделать его опять чистым, а на баню молитвы нет, баню освящать священник никогда не ходит.

Записав еще несколько песен и мелодий от Каракаева в той же избе, как и накануне, я вместе со спутниками стал собираться в дальнейший путь...

 

* * *

Под впечатлением любезного приема мы поехали дальше по направлению к деревне Абзелиловой (Аскаравой) в 30 верстах от Ташбулатовой, где находится волостное правление Тамьяно-Тангаурской волости. Дорога продолжала тянуться вдоль Кырктов, по их склонам, в местности живописной и пустынной, и отличалась прекрасными качествами вопреки нашим предположениям, что в горах дороги должны быть неудобны. По дороге часто попадались красивые камни как в виде щебня, так и большими глыбами по сторонам, и наш экипаж временами точно ехал по мостовой или шоссе. Оказывалось, что мы попирали яшму, которая здесь встречается в изобилии и совсем не эксплуатируется.

Мы проезжали среди необозримых полей и свободных мест, судя по количеству и изобилию травы, весьма пригодных для земледелия, но лежащих совершенно втуне; наш спутник, учитель А. С. Гусев — как завзятый сельский хозяин — не знал пределов своему негодованию по поводу лености и непредприимчивости башкир: «Сколько земли, какая благодать-то кругом! Сами не работают, так хоть бы другим сдавали»,— говорил он.

Вскоре мы переехали гряду холмов, разделявших нас от Кырктов непосредственно, и слева от нас вид, бывший до сих пор открытым, ограничивался теперь этой грядой, но зато мы очутились в относительной близости к Кырктам, причудливую живописность и дикую красоту которых мы удобно могли созерцать: игра света и теней в горах была временами чрезвычайно эффектна.

Переезд наш до деревни Абзелиловой мы коротали в разговорах; между прочим, г. Гусев рассказывал о своей жизни в описываемых местностях, когда он был учителем в деревне Иткуловой 1-й Бурзянской волости Орского уезда. По его словам, он исходил Кыркты вдоль и поперек, как страстный охотник на птиц и зверей, в том числе медведей, которых здесь водится или водилось не так давно в достаточном числе. Однажды, блуждая с товарищем, он наткнулся неожиданно на медвежью берлогу, из которой медведь только что вылезал; в первый момент А. С. остолбенел, а затем стремглав поскакал на лошади прочь по дороге к селению; проскакав версты 4, он осмелился обернуться и посмотреть, не видно ли медведя и в безопасности ли он; обернулся и обомлел от ужаса: медведь во весь дух бежал рядом с ним, параллельно с дорогою, между кустов. Не помня себя, Гусев опять погнал лошадь вперед, а медведь все не отставал, хотя намерения напасть не обнаруживал; бежал он беззвучно, тряся своей густой шерстью, точно катился огромный клубок шерсти. Так они скакали, точно желая обогнать друг друга, пока не встретился перекресток. Гусев повернул налево, а медведь неожиданно для него взял направо, и так они расстались, причем Гусев долго не верил, что медведь не вернется и не погонится за ним опять; почти без памяти прискакал он в селение и сообщил там, что медведь вышел из берлоги и направился по такой-то дороге; народ собрался с кольями искать медведя, но, кажется, не нашли.

Приближаясь к деревне Абзелиловой, мы увидели впереди, среди горных кряжей, две вершины, заметно выделяющиеся перед другими; по словам нашего спутника, эти вершины имеют историческое значение: возвышаясь над окрестностями, они служили в былые времена маяками для башкир; во время их восстаний и войн с киргизами башкиры постоянно содержали караулы на них, чтобы наблюдать за движением противников, и зажигали в случае надобности сигнальные огни; около этих же вершин происходили битвы.

 

* * *

В Абзелилово мы приехали вечером, 26 июня, и остановились в школе, предполагая встретиться здесь со знакомым учителем. Но его не оказалось дома: он уехал на Белорецкий завод (в 60 верстах), так что мы заняли его помещение и пользовались услугами школьного сторожа-башкира, обучавшегося грамоте в этой же школе. Деревня расположена у подножья горных кряжей, сходящихся под углом в довольно широкой долине, и состоит из 4 рядов построек; населена башкирами с небольшим числом русских дворов. Она была почти оставлена жителями, перекочевавшими на лето в горы, так что когда мы приехали, то не видели на улицах почти никого, и даже собаки не лаяли. Рассчитывали мы купить в деревне хлеба, овса и мяса, но ничего не нашли, хотя существовала лавочка; не нашлось даже ни одного башкира, чтобы накосить травы для лошадей. Тогда мы отрядили нашего кучера и школьного сторожа съездить за травой в поле, что они и исполнили, спустя некоторое время. Мы стали устраиваться в помещении учителя и увидели, что оно было сильно запущено: вещи валялись в беспорядке, стекла в окнах были загрязнены, и на всех предметах густым слоем лежала пыль; коридор, общий для школы и учительского помещения, был какого-то черного цвета.

— Вот как плохо живет учитель! — говорил Гусев.— Ну, что бы ему почище прибрать и держать свое помещение; а все оттого, что жена померла.

Устроившись, мы в ожидании самовара гуляли по улице деревни и видели, что большая часть домов пустовала; изредка светили огни в окнах; животных почти не было видно; вечерняя тишина ничем не нарушалась; на чистом летнем небе кротко светил серп луны.

После ужина мы погуляли еще немного в окружающих полях, которые начинались прямо от школы и были тихи и безмолвны, не оглашаясь ни стуком колеса, ни голосами птиц, ни животных, так как весь скот был тогда в горах.

Тишина ночи и деревни изредка лишь нарушалась стуком сторожевой колотушки у волостного правления, рядом со школой. Бродя около деревни и по улице, я направился к караульщику и услышал, что он тихо напевал башкирскую песню; не сразу я увидел его в темноте; подошел, поздоровался, на что услышал в ответ: «здравствуй, знаком»; затем я расспрашивал, сколько он получает жалованья и давно ли стоит караульщиком.

«Два рубля в месяц, знаком, давно уж»,— отвечал он.— «А не боишься?» — Зачем бояться? Нет, людя не обидят, а волкам сам обидим.— «Спишь, поди, иногда ночью?» — Спаем, как не спаем? — «Да ведь этого нельзя!» — А мы опять просыпаем.— «А сколько тебе лет?» — Двадцать.— «Баба есть?» — Нет.— «А почему же?» — Девкам за нас не гуляет.— «Отчего же?» — Не гуляет: лицом черные. Знамо, плохо.— И караульщик застучал в колотушку; с минуту мы помолчали.— «А кто это в волостном правлении давеча, как солнце садилось, играл на курае?» — спросил я опять.— Сторож в правлении.— «Хорошо играет?» — Хай, какой хорошо! Так яман (плохо), разве это курайсы (дудочник)? Ты айда урман (лес в горах), гуляй кочевкам, вот там якши (хороший) курайсы найдешь.— «А сколько верст до кочевки?» — Верстам сорок будет; завтра айда гуляй, якши там кумыс, курайсов много, а здесь чего живешь? ничего нет и людям нет.— Перспектива побывать в кочевке, в горах, где много песенников и дудочников и где можно бы записать много песен, давно уже манила меня, так как от самого выезда из г. Верхнеуральска мы еще не видали башкирского населения, потому что ехали по восточному склону Уральских гор через зимовки — башкирские деревни,— а башкиры почти все откочевали в горы, направо от нас. Предложение башкира мне нравилось, и я думал: отчего бы не съездить завтра в кочевку деревни Абзелиловой, а караульщик в это время говорил: — «Аида, гуляй, знаком, лошадям будет, я тебе завтра сыщу, недорого возьмем.— «А сколько?» — Девять гривен.— «Может быть»,— ответил я.

В это время с крыльца школы меня окликнули. Я простился с караульщиком и пошел в школу; за мной раздавались удары колотушки, а после них послышалось тихое мурлыканье караульщика...

На другой день (27 июня) мы встали довольно рано; было прелестное июньское утро: солнце ярко сияло среди утренней прохлады, точно радость и бодрость были разлиты в природе. Во время чая мы говорили о поездке в кочевку: А. С. Гусев отнесся отрицательно к нашему проекту, во-первых, потому что, по его уверениям, множество кочевок ожидало нас впереди; во-вторых, он торопился увидеться со своими родственниками в Башкирии и затем вовремя возвратиться домой в Учалы, ко времени сенокоса, что было важно для него как сельского хозяина; в-третьих, не достав овса в деревне и нигде по пути, он боялся за своих добрых лошадей, привыкших к овсу, и торопился выкормить у родственников овсом уже спадавших в теле лошадей. Мы решили ехать далее.

Вскоре были заложены лошади; простившись с обывателями, мы в конце деревни взяли направо в горы через лощину. В этом месте кончился хребет Кыркты (вырезка), отделенный от продолжения своего к югу — Ирендыка — речкою Кизил (Красная), второю под этим же названием на нашем пути. Взяв направо в горы, мы вскоре повернули влево и поехали по тому же направлению, как и прежде, но только внутри гор, вдоль хребта Ирендыка, который теперь стал уже налево от нас. Панорама переменилась; начались исключительно горные виды, один другого величественнее и красивее; налево и направо от нас великанами теснились горы; открытых видов уже не было и попадались только небольшие долины. Вскоре дорога пошла по спуску; проехав по ней, мы увидели, что дорога с левого края обложена небольшою стенкою из камней; оказалось, что путь идет по обрыву и огражден для предупреждения падений; налево от него перед нами раскрылась великолепная зеленеющая долина, довольно глубокая и правильная, посередине которой шумно текла и вызывала изобильную растительность речка Кизил. Вид был так хорош, что мы, идя по спуску дороги пешком, остановились и долго любовались долиною, украшенною блестящей и быстрой речкой. В начале спуска нельзя было и ожидать встретить долину, притом же такую красивую, так как она подходила к обрыву, по которому спускалась дорога под острым углом, а окружающие горы, казалось, сливались вплотную друг с другом. Мы прошли пешком до конца спуска и далее по продолжению описанной долины до самой речки, быстрота которой была весьма значительна, берега же ее были ровны.

Дальнейший путь имел тот же характер: дорога вилась между гор в долинах и лощинах, даря многочисленными интересными видами; несколько раз проезжали мы через башкирские деревни, совершенно пустые, точно весь народ вымер: такое впечатление получалось оттого, что избы выглядели все годными к жилью, а ворота были не заперты, точно вот недавно здесь жили, но прошла смерть и покосила всех врасплох. В одной деревне попалась только забытая кудахтавшая курица и одна напоминала о жизни среди этой мертвой картины; а в другой встретилась лишь убогая старушонка, сидевшая на лавочке у ворот дома; во всех же прочих избах было пусто, хоть приходи и зажигай деревню — никто не помешает. И действительно, со злым умыслом много бед можно бы наделать в башкирских деревнях летом: башкиры не сразу узнали бы о беде, так как они живут в горах за 10—20 верст, а если бы и узнали, то не нашли бы виновного. Однако пожары, а тем более поджоги, редко случаются в башкирских деревнях, гораздо реже, чем в русских селениях, может быть, оттого, что у них не водится ни сена, ни соломы!

...За чаем я, по обыкновению, завел речь о башкирских дудочниках и песенниках; Катерина Степановна усмехнулась: вообще всюду подобные расспросы наши вызывали усмешку или улыбку; видно было, что нас принимали за веселых малых, которые, может быть, приехали покутить и провести время без скуки; впрочем, улыбка Катерины Степановны была не такая: в ней не было той брезгливой предубежденности, как у старухи в деревне Ташбулатовой. Катерина Степановна тотчас же вошла в наши интересы и стала припоминать, какие есть в деревне песенники и дудочники, желая оказать нам приятное. В деревне были не только мужчины артисты, но и песенницы и дудочницы. Это было ново для меня: раньше я не встречал среди башкир женщин артисток. Я сообщил, что у меня есть бумага от импер. Географического общества в Петербурге, в которой оно просит все учреждения и лица, с которыми я вошел бы в сношения, оказывать мне содействие. Андрей Степанович сказал: «Вот и отлично, ее завтра можно будет показать старшине, и тогда он живо найдет нам дудочников».

 

* * *

На другой день утром, когда еще было по-прежнему пасмурно, во дворе были уже два всадника-башкира в их характерных костюмах. Я вышел на крыльцо, и один из них, одетый получше, соскочил с лошади, поднялся по лестнице ко мне и, точно перед начальством, отрапортовал: «Старшина 2-й Бурзянской волости Сулейманов»,— и спросил, не желаю ли я какого-нибудь содействия с его стороны. Вероятно, Андрей Степанович успел дать знать старшине, зачем мы приехали, сказав, что мы из Петербурга и «имеем бумагу», и этого было достаточно, чтобы старшина счел обязанностью явиться к приезжим как к начальству. Вообще упоминание о том, что мы из Петербурга, во многих случаях производило чуть ли не магическое действие.

Старшина был довольно представительный башкир, с неглупой, серьезной физиономией и с широким носом. В своих движениях он весьма годился для представительства, благодаря чему и был на счету хорошего старшины. Я старался вести расспросы самым простым тоном, но старшина долго не мог отделаться от мысли, что он должен держать себя как подчиненный. Я пригласил его и спутника, а также других башкир, бывших при этом, пить чай, предложив ягод, лимона и др. угощений: башкиры охотно пьют чай с лимоном и по утрам, видя в этом своего рода роскошь.

Мы вели разговоры, а в промежутках с полной степенностью пили чай. Чаепитие происходило по башкирской форме: у самовара были расставлены маленькие чашки, в каких обыкновенно пьют чай; один из присутствующих разливал чай, причем сначала во все чашки подряд наливал понемногу чаю, затем прибавлял во все еще по две, по три капли, а после этого — неполную ложку молока, если кто пил без лимона, и доливал кипятком. Присутствовавшие разбирали чашки и солидно, молча пили, так что в комнате раздавались только звуки чаепития. Кто выпивал чашку, тот немедленно ставил ее к самовару для нового наполнения, а сам в это время разрешал себе разговор о том о сем.

Имея в перспективе поездку в кочевку к старшине и зная, что он устроит праздник на всю кочевку, Андрей Степанович с особым старанием угощал старшину, клал ему в чай множество кусков сахару; старшина, конечно, был польщен таким вниманием, но чай, наконец, стал так приторно сладок, что старшина, и довольный, и в полусмущении, сказал: «Много, поди, будет, не клади больше сахару»,— а у самого играла улыбка полного довольства. Подкупленный угощением, он приглашал нас к нему на кочевку в гости: «Приезжай в кочевку, барана режем, жрать будем»,— так грубо выражался он, может быть, не зная настоящей силы этого слова. Расстались мы, довольные друг другом, а на другой или на третий день предположили ехать на кочевку к старшине, как только установится вёдро. Все говорили, что старшина хорошо угостит, сумеет устроить праздник, что он «хороша люди», по выражению башкир. Андрей Степанович был очень доволен перспективой погостить в кочевке, попить там хорошего кумыса, закусывая его бараниной, а мне говорил: — Лучшего случая и желать нельзя; старшина соберет для вас всех лучших дудочников и песенников, и тогда вы вволю записывайте, старшина все устроит.— К вечеру того же дня мы убедились, что старшина готовится к празднеству: нам сообщили, что он велел на деревне всем, у кого водится кумыс, запасать его и приберегать для гулянки в кочевке дня через два, а также распорядился привести из соседних деревень хороших дудочников. «Ну, думали мы себе: будет пир». И много говорили о предстоявшем празднестве. Вечером того же дня, гуляя по деревне, я встретил старшину верхом: он очень предупредительно поздоровался со мною и в знак расположения слез с лошади и предложил мне поездить на ней. Я сел и несколько раз проехался вдоль деревни, а затем возвратился в дом Катерины Степановны, куда пришел пешком и старшина.

В течение дня я виделся с одним дудочником и записывал от него башкирские песни, а затем Катерина Степановна пригласила меня во внутренние комнаты, где был башкир придурковатого и странного вида, с улыбающейся, застенчивой физиономией.— Вот это Мансурка, про которого я вам говорила,— сказала Катерина Степановна,— он матер петь по-птичьему.

— Ну, Мансурка, сыграй, как лебеди поют,— продолжала она. Мансурка всполошился, сконфузился, засмеялся во все лицо и спрятал его в рукав, топчась на месте. Тогда присутствовавшие вторично стали его побуждать: «Ну же, Мансурка, не бойся». Мансурка, вытянув свою физиономию, закрыв рот и нос, стал издавать в высшей степени странные, своеобразные звуки. Эти звуки, действительно, были похожи на птичьи, но вместе с тем ясно слышалась мелодия. Это лебединое курлыканье слушалось прямо с удовольствием: так оно было необычно, искусно и вместе приятно. Присутствовавшие издавали одобрительные возгласы и заставили повторить. Мансурка опять широко улыбнулся; он, видимо, был польщен и повторил пение лебедя. В то же время я записал мелодию. Затем он изображал, как воркуют голуби, как поет какая-то полевая птица, кажется стрепет, и все это было очень своеобразно и правдоподобно. Мы хвалили Мансурку, и улыбкам его не было конца; он уже не был так застенчив, а когда я дал ему различных фруктов, радость его была безмерна: он оживился и начал топтаться на месте еще более. После этого Мансурку отпустили.

Вечером мы познакомились с другими обывателями из русских,— из так называемой местной интеллигенции. За вечерним чаем была одна дама, которая оказалась женой местного врача. Это была довольно полная дама с несколько широкой физиономией, большим лбом, с розами на щеках, хоть и не первой свежести; говорила она как-то улыбаясь, с поползновениями на иронию и остроту, и нередко смеялась. Но тонкостью от ее иронии и острот не веяло, и вообще от нее самой и от речей отдавало некоторой топорностью. Она расспрашивала о цели нашего приезда, усмехнулась, давала советы и указания, а затем полушутливо обсуждала наш проект ехать в кочевку на праздник к старшине и заранее вызвалась участвовать в поездке. Беседа была вообще оживленная, так как за чаем собрались домочадцы Катерины Степановны, ее дочери и некоторые знакомые. Впрочем, я не все время оставался в этом обществе, потому что вскоре прислали ко мне нового дудочника, с которым я и ушел в соседнюю комнату. Дудочник когда-то работал поденщиком у мужа Катерины Степановны, и когда я повел его в гостиную, которая была предоставлена в наше распоряжение, Катерина Степановна заметила дудочнику: — Ишь ведь дождался какой чести; поди, никогда и не сидел в таких комнатах.— Вообще, благодаря моим сношениям с башкирами, последние водворились в доме Катерины Степановны на началах равноправности, тогда как прежде дальше кухни и столовой они не допускались. Хотя, может быть, в душе это было не совсем по вкусу хозяйке, но она и виду не показывала, что это ей не нравится. Доставши четверть кумыса, я засел в гостиной с дудочником и записывал с его игры башкирские мелодии.

В комнате были уже зажжены вечерние огни, но они не мешали видеть в окна, что погода прояснилась и вечерняя заря розовым, мягким полусветом отражалась на подоконниках и на домах снаружи. Стало сразу веселее после почти двухдневного ненастья. В это время, вдруг под окнами, раздались какие-то знакомые звуки; мы прислушались: это Мансурка пел по-лебединому. Он стоял у наших окон и с каким-то усердием показывал свое искусство; мы открыли окна и стали слушать, Мансурка, увидев нас, приветствовал широкой и радостной улыбкой. В ней и в том усердии, с каким он изображал пение птиц, видно было, что он сильно польщен вниманием к его искусству и хотел показать, что в нем живут чувства благодарности. Мой брат и частью я пытались подражать искусству Мансурки не без некоторого успеха. Чистое небо, ясная догорающая заря, тихий вечер, новые для нас люди, добрые и хорошие, необычная обстановка, горная природа, в высшей степени странное и оригинальное искусство Мансурки,— всего этого было достаточно, чтобы почувствовать себя в совершенно своеобразном мире, познать особое душевное удовлетворение, когда всецело погружаешься в настоящее и забываешь о прошедшем и о будущем.

На другой день (29 июня) мы поехали с Андреем Степановичем немного далее, за 20 верст, в деревню Иткулову 2-ю, где жила его мать-старушка в собственном доме, чтобы повидаться с нею. Приехали мы в Иткулову около базарного времени и остановились в доме матери А. С., бодрой, расторопной старушки, которая с усердием стала хлопотать для нас. В одноэтажном деревянном доме было необыкновенно чисто прибрано. А. С. спросил старушку о дудочнике Хамите: здесь ли он? но, на нашу неудачу, его не было. Тогда мы пошли на базар, рассчитывая найти там какого-нибудь дудочника. В базарный день башкирская деревня довольно оживлена, в другие же дни на месте базара совсем пусто и стоят одни открытые деревянные лавки. На базар приходило много народу,— все башкиры да башкиры,— и лишь немногие русские торговцы, 5—6 человек. В числе их мы встретили мужа Катерины Степановны, Ивана Степановича Петрова, и познакомились с ним. Он родом из Уфы и живет в Башкирии уже довольно давно, наряду с другими торговцами ведя кочевую торговлю; дело в том, что в Башкирии нет торговых центров, лавку открывать в одном месте невыгодно, и приходится торговать по базарам, каждый день на новом месте, так как башкирские базары дольше дня не продолжаются. Русские торговцы выбирают на каждый день недели деревни с базарами и перекочевывают со своими товарами, возвращаясь к семье только на один какой-нибудь день в неделю; и это продолжается круглый год — и летом, и зимой. Обыкновенно торговцы разъезжают вдвоем или втроем, ради безопасности. Летом живется им еще сносно: останавливаются они часто в поле, ночуют там, кормят травой своих лошадей, сами себе варят пищу, изредка занимают квартиру в деревне; но вот зимой приходится тяжело.

На базаре в Иткулове мы стали расспрашивать, нет ли здесь дудочника. Вся толпа башкир заинтересовалась нашим появлением; все заволновались, затараторили по-своему; раздались оклики и откуда-то явился дудочник. Я спросил: «Ты курайсы?» (дудочник).— Да,— ответил он. «Хорошо играешь?» — Как не хорошо! мало-мало умеем.— В это время толпа окружила нас уже со всех сторон и живо следила за нашим разговором; при последнем вопросе она вся крикнула, точно речь касалась ее: — Хай, куда не хороша, первы курайсы.— Тогда я сказал дудочнику: «Ну, пойдем ко мне в избу». Из толпы раздавались новые предложения: «Эй, знаком, еще курайсы есть, бульно хороша, айда бери его». Видимо, толпа смекала, как бы поживиться на счет новых приезжих. Когда я с дудочником (звали его Тулунгужа Губейдуллин, из деревни Искаковой) уходил с базара, отдельные голоса что-то выкрикивали вслед ему; Андрей Степанович, знавший по-башкирски, после говорил мне, что толпа советовала дудочнику побольше взять с нас за игру.

Возвратились мы в дом матери Андрея Степановича и ниспровергли обычный порядок ее жизни: заняли две комнаты, разостлали на чистом полу ковры, положили подушки и таким образом устроились для пребывания, да к тому же это было удобно и для записывания песен нового дудочника. Как только мы пришли с ним, он уже в кухне взял в зубы свою свирель (курай) и начал наигрывать мелодии, все хорошие и красивые. Сидели мы с дудочником долго на ковре, все кумыс пили; он песни играл, а я записывал. Дудочник оказался из хороших; много мелодий успел я тогда записать; наконец, оба мы устали и дальше играть и писать было невмоготу. Я предложил дудочнику остаться на весь вечер, чтобы после обеда опять записать что-нибудь. Он согласился. Получив плату, он уехал часов в 9 вечера.

На другой день Андрей Степанович предлагал нам ехать назад в Темясово, на праздник к старшине, тем более, что день начался великолепным утром. Но не так далеко от деревни, в 45 верстах, был золотой прииск Горяевых: мы не хотели упускать случая побывать там; к тому же нам говорили, что на прииске среди рабочих есть много дудочников и песенников. Таким образом, мы с А. С. расстались; он на своих лошадях поехал обратно в Темясову, а мы наняли лошадей на Горяевский прииск; с нами выразила желание поехать и мать Андрея Степановича, так как это был для нее удобный случай видеться с замужней дочерью близ прииска — «Милочкой», как она называла ее. Она решительно отказалась взять что-либо с нас за издержки по поводу нашего приезда и только при этом условии согласилась ехать с нами. А. С. простился с матерью со словами: — Ишь какая бойкая старушка, на старости лет с кавалерами поехала,— и мы разъехались.

Нам предстояло ехать по долине между хребтами Ирендыком и собственно Уралом. На одном более высоком пункте мы увидели всю долину: перед нашими глазами раскрылась широкая, живописная, уходящая вдаль долина, красиво обрамленная двумя величественными хребтами гор, причудливо обрисовывавшимися вдали. Вид поражал своею широкою и величественною красотою.

Ехали мы по этой долине довольно долго, среди густой, высокой травы; затем приблизились к Ирендыку и поехали вдоль него. Дорога, несмотря на то, что по ней мало ездили, была прекрасная. Долина эта — благодатная. Башкиры любят кочевать по ней благодаря прекрасному корму, какой находят здесь их стада. На пути мы, действительно, встретили кочевку, в которую заезжали пить кумыс. На обширной долине любовались игрою света и теней от проходящих под солнцем облаков; далеко где-то вдали лежали по равнине темные пятна и там, казалось, был вечер, а в других местах ярко сияло солнце и было как будто утро.

Часа через 4 пути мы приблизились к прииску Горяевых. Но спутницу нашу завезли по соседству на фабрику химической добычи золота графа Роттермонда, где была замужем за служащим дочь нашей спутницы. Приехали, отрекомендовались владельцам фабрики графу Роттермонду и московскому коммерсанту Коншину как прибывшие для этнографических исследований в Башкирию; осмотрели фабрику с ее сложным устройством, увидели, в какой гибельной, наполненной удушливыми газами атмосфере работают русские люди и башкиры; узнали, что золото идет плохо; побеседовали с хозяевами, которые пожелали иметь впоследствии результаты моих исследований, особенно записи башкирских мелодий, чрезвычайно им понравившихся; узнали от них, какие лица также весьма заинтересовались бы моими музыкальными записями, а затем поехали далее, уже без старушки, вдвоем на Горяевский прииск в двух верстах. Он лежит у самой подошвы Ирендыка на речке Таналык, впадающей в Урал, в довольно живописной местности, лишенной, однако, всякой растительности, так как лес весь истреблен приисковою фабрикой...

 

* * *

Когда мы приближались к Темясовой, навстречу нам попадались большими партиями башкиры то в телегах, то верхом: это они возвращались со схода, собранного в Темясовой, как центральной деревне 2-й Бурзянской волости,— где находится и волостное правление,— для продажи прав на содержание оптовых лошадей по деревням этой волости. Со всей волости собралось очень много башкир. Зрелище было особенное: навстречу нам ехали все башкиры и башкиры, тогда как глаз русского путника привык встречать на проселочных дорогах русского крестьянина; здесь сильно и наглядно чувствовалось, что мы пребываем в центре коренной Башкирии и что не русские мужики обитают в окрестных весях.

Приехали мы в Темясову поздно вечером; после поездки среди вечернего горного воздуха мы чувствовали себя необыкновенно бодро. Много мы говорили о любезных хозяевах прииска. Катерина Степановна и жена врача в один голос заявили, что Мария Павловна Горяева — необыкновенная женщина по доброте сердца: она много благотворит, жалостлива к бедным башкирам, приезжающим на ее прииск. Она дарит им ситцу, чаю и пр.; никто из посетителей ее прииска не уезжает, не удостоившись внимания хозяйки.

Катерина Степановна и ее муж Иван Степанович Петров, возвратившийся с базара в окрестных деревнях, сообщили, что в отсутствие наше у них состоялся целый вечер с песенниками и дудочниками, которые в большом количестве нахлынули в Темясову по поводу схода и базара; что песенники и дудочники были отличные, а последние играли, несколько человек подряд. Я спрашивал Андрея Степановича, как играли дудочники: все одно и то же, или разделялись на голоса? А. С. ответил, что все играли одно и то же, т. е. унисонную общую мелодию.— Где им играть на разные голоса? — прибавил он. Я очень сожалел, что не присутствовал на этом вечере, потому что ни раньше, ни позже мне не удавалось слышать среди башкир одновременной игры на нескольких инструментах и притом так, чтобы это выходило стройно, а на упомянутом вечере башкиры играли согласно. Сообщили мне также, что на вечере пел отличный певец, тенор Абдрахман Узенбаев из деревни Токтагуловой 2-й Бурзянской волости, близ Султановского прииска Рамеева, и посоветовали во время моих разъездов по Башкирии отыскать его и записать эти прекрасные песни. Я занес в памятную книжку его фамилию.

Дудочники и песенники эти были частью привлечены в Темясову старшиною специально для меня; поэтому-то присутствовавшие на вечере сожалели, что я отсутствовал.

На другой день, 2 июля, перед утренним чаем я отправился в лавку за покупками и на крыльце дома встретил башкира, который встал и поклонился мне; я спросил, кто он и что ему надобно; он ответил, что курайсы (дудочник) Биргале из деревни Кусеевой и пришел играть к «начальнику из Петербурга» (так называл он меня). Слух о том, что я записываю башкирские песни и даю за это деньги, распространился, при содействии старшины, довольно далеко среди башкир. Я сказал Биргале, чтобы он немного подождал, что я скоро возвращусь и тогда буду заниматься с ним. Возвратившись, я рассказываю хозяевам о встрече с Биргале, а они мне сообщают, что этого дудочника нарочно задержал для меня накануне старшина на сходе и что дудочник — один из самых известных в своей местности...

...Я ушел, чтобы начать работу с Биргале.— Где мы с тобой будем играть? — спросил я.— «Где хотите»,— ответил он смиренно: несомненно, он продолжал видеть во мне «начальника из Петербурга». В доме Катерины Степановны оказалось неудобным устроиться нам с Биргале, и тогда последний, по моему поручению, нашел в деревне свободную избу.

Пришли мы в новую избу, сравнительно просторную, почти пустую, где стояли только широкие скамейки вдоль одной стены; сначала в избе были я, Биргале и хозяин, но скоро стали входить другие башкиры; в это же время хозяин принес кадочку с кумысом и стал угощать им присутствовавших; игра, соединенная с угощением, привлекла в непродолжительном времени многих любопытных. Мы с Биргале условились было не впускать посторонних и заниматься без народа, но башкиры начали стучаться снаружи у дверей и возвышать голоса. Что они говорили, я не понимал, конечно; только Биргале перестал препятствовать желанию любопытных проникнуть внутрь, и последние один за другим наполнили избу. После Биргале мне говорил, что когда он пробовал не впускать башкир в избу, то они кричали из-за двери, что изобьют его; поэтому он больше и не мешал им входить в избу. Таким образом, пришлось записывать мелодии Биргале при толпе; башкиры, нисколько не стесняясь, разлеглись на нарах, поджав под себя ноги, а кто не уместился, те стояли посредине комнаты. Один башкир сел около кадочки и разливал из нее кумыс в чашки, которые раздавались по рукам; в центре восседали старики почтенной наружности с длинными седыми бородами, но они проявляли любопытство и жизнерадостность не хуже молодежи; особенно один из них, весьма говорливый и полный добродушия, с длинными седыми усами, с широкою, довольно выразительною физиономиею и живыми веселыми глазами, громко расспрашивал меня в подробностях: кто я, правда ли, что из Петербурга, зачем я записываю песни и т. п. Я удовлетворял его любопытство, и он шумно издавал возгласы одобрения, изумления, удивления или удовольствия. «Хай-хай!» — протяжно выражал он удивление, или: «Молодес, вот молодес так молодес, хороша люди!» — поощрял он меня по поводу записывания мелодии и одобрительно хлопал по плечу, а глаза его так и светились добродушием. Другие башкиры с любопытством рассматривали нотную бумагу, на которой я записывал мелодии; спрашивали меня, что это такое, и как это я самый голос записываю, и усердно старались постичь мои, конечно, самые элементарные объяснения. Но, видимо, это им не удалось, потому что они молча и полуробко, с печатью того же первоначального недоумения на лице отходили от меня. Кто-то из них сказал, что еще не видывал, чтобы записывали так по линейкам, что он видел, как «русак» записывал на бумаге их песни, но чтобы голос записывать, да еще по таким линейкам,— он и не видывал.

В такой компании я записывал мелодии от дудочника и вместе с тем волей-неволей принимал участие в питье кумыса, так как мне подносили чашку первому и следили, чтобы она не была пустой; однако много пить я не мог, потому что кумыс был плохой и кислый. Когда я, записав мелодию, воспроизводил ее голосом или насвистыванием, то ропот одобрения, особенно вначале, проносился по всей толпе: иные даже смеялись от удовольствия, что слышат свою песню от «русака».

Довольно долго записывал я песни в этой избе, так что значительная часть башкир, удовлетворив своему любопытству, разошлась из избы; остались лишь немногие, в том числе описанный выше разговорчивый старик, имевший терпение досидеть до конца. Наши занятия прервались по поводу сходки у волостного правления, на которой надо было присутствовать всем, в том числе и Биргале; эта сходка была продолжением бывшей накануне и на ней происходила та же продажа с торгов права на содержание лошадей для проезжающих по волости, так как накануне не успели покончить с этой процедурой. Я заинтересовался сходкой и пошел туда. На пути, близ волостного правления, встретился мне Мансурка, три дня тому назад забавлявший нас своим искусством петь по-птичьему. Еще издали он увидел меня и застенчиво шел навстречу, а на физиономии уже давно играла улыбка; я предполагал, что он скажет мне в виде приветствия «здравствуй», но вместо всякого приветствия он нежданно-негаданно прокурлыкал по-лебединому и разразился улыбкой удовольствия. Я так и не слышал вообще ни одного слова от этого своеобразного артиста, у которого способ изъяснения был, по-видимому, единственно птичий. Я остановился, прослушал его пение, что-то сказал ему, а он застенчиво улыбался. Когда же я пошел далее, он еще раз пропел по-лебединому. Вообще, видно было, что он старался выразить какие-то симпатические чувства. У волостного правления была уже большая толпа. На крыльце правления стоял стол, за которым сидели волостной писарь из русских и старшина башкир — Сулейманов. Когда я пришел, старшина пригласил меня сесть в середине за стол, рядом с ним, и я очутился в центре сходки. Старшина был украшен цепью с бляхой. Торги происходили следующим образом. Писарь называл деревню, в которой должны содержаться лошади для проезжающих, и спрашивал, кто сколько хочет платить за это обществу. Кто-нибудь из башкир называл сумму; толпа напряженно следила за ходом торгов. Уже первое заявление цены вызывало некоторое волнение, и ропот голосов проносился по всей толпе; когда же кто-нибудь другой назначал высшую цену, то раздавался взрыв целого ряда голосов, которые по-башкирски что-то кричали предложившему высшую цену или же оживленно тараторили между собой; вместе с тем толпа все теснее надвигалась к столу, где сидели старшина и писарь, забиралась на перила, окружавшие крыльцо, перелезала через них и постепенно наполняла самое крыльцо, так что старшина уже морщил свою физиономию и покрикивал на толпу. Когда же начиналось состязание из-за цен и кто-нибудь все повышал их, толпа приходила в экстаз, разделялась на партии, и каждая из этих партий наблюдала и поддерживала своего клиента. После каждой новой цены толпа издавала взрывы возгласов, колыхалась, жестикулировала; отдельные физиономии, напряженные, красные, обращались то к торгующимся, то к старшине и во все горло что-то кричали, махая руками, забираясь на перила и на стулья. Старшина сидел невозмутимо, и умная физиономия его с крупными типичными чертами что-то серьезно обдумывала, не обращая внимания на крики толпы; лишь по временам его лицо покрывалось тенью неудовольствия, и старшина полугневно качал головою или махал рукою в ответ на крики, какие были обращены к нему из толпы, а иногда грозно окрикивал шумящих. Таким образом, он руководил сходкой. Волостной же писарь из русских держал себя совершенно беззаботно, спокойно записывая цены торгов и не обращая ровно никакого внимания на толпу, как бы погруженный в свои записи; по временам он только посмеивался.

Возбуждение и смятение толпы достигало высшей степени, когда кто-нибудь из состязующихся не выдерживал и называл свою последнюю цену; тогда вдруг раздавался такой оглушительный рев голосов, что впору было затыкать уши: толпа неистово колыхалась, все лица наливались кровью, и все кричали что есть духу; часть толпы, видимо, ликовала; другая часть, с явною укоризною в тоне голоса, обращалась к сопернику, не выдержавшему торгов, а тот понуро стоял или махал рукою. Много раз повторялись такие сцены в течение сходки, и казалось иногда, что вот-вот эти разъярившиеся люди набросятся друг на друга и начнется «заправская» свалка, но дело ограничивалось только неистовством голосов и необыкновенным жестикулированием толпы. Вообще сходка носила чрезвычайно шумный и строптивый характер (я хотел было сказать — бурный, но это было бы слишком сильно); подобных сходок у русских я не встречал. Наконец, торги кончились, и толпа разошлась, но не совсем, и через несколько времени опять собралась у дома Ивана Степановича Петрова (где мы остановились) для получения подарков от тех башкир, которым на торгах достался разгон лошадей по деревням. Это уж так водится на сходках у башкир: если кто-нибудь просит общество, напр., о продаже или сдаче в аренду земель, лесов или участков для добывания минералов и т. п. и будет сделано постановление, благоприятное для просителя, то последний должен вознаградить сход подарками. Если он хлопочет о большом деле, то дарить деньгами или вещами, если же он не богат, то просто чаем, до которого башкиры чрезвычайно падки. Так и в настоящем случае все, получившие право разгона лошадей, должны были в виде благодарности одарить сход чаем, причем на долю каждого приходилась восьмушка и не более четверти чаю. Так как упомянутый Иван Степанович торговал чаем, то названные лица поручили ему отпустить чаю участникам схода,— и вот башкиры запрудили весь его двор и окружили с улицы дом, терпеливо ожидая каждый своей очереди. Долго Иван Степанович раздавал башкирам чай из своей подвальной лавки, а башкиры в это время самым беспечнейшим образом сидели на бревнах, на земле или стояли, весело тараторя и, видимо, очень довольные таким беззаботным времяпровождением.

Эти награды за мирские приговоры от заинтересованных лиц почти так же развращают, как и мирское питье водки у русских крестьян. Если кому нужно за бесценок снять в аренду огромные площади земли в лесу, то еще раньше приговора раздают наиболее влиятельным участникам сходки деньги, чай и другие подарки, а затем обещают после приговора раздать подарки в таких-то размерах, и подкупленные башкиры, ожидая впереди еще подачек, весело, «с легким духом», не разбирая хорошенько дела, постановляют в пользу угодившего им, готовя этим себе явные убытки и разорение. Такими путями снял, напр., в аренду огромные площади лесу чуть ли не во всех трех бурзянских волостях известный в Орском уезде золотопромышленник татарин Рамеев, причем башкиры в своих же лесах лишились права рубить лес на постройки, а должны покупать его у Рамеева! Так башкиры упускают драгоценные свои сокровища, не зная им настоящей цены...

В конце сходки я виделся с Биргале и условился с ним, что еще позаймемся после обеда вечером. Вечером оказалось возможным заниматься в доме, где мы остановились, и мы с певцом расположились в гостиной Катерины Степановны, заперши предварительно парадную дверь, чтобы к нам не вошли и не мешали башкиры, которым Иван Степанович еще продолжал выдавать чай за сходку. Я послал одного башкира с бутылью за кумысом; он принес его и сам остался, а мне неловко было сказать, чтобы он ушел; за ним вошли двое-трое башкир, прилично одетых, и так ласково, почтительно относились ко мне, что я также не мог возразить против их присутствия. Все это видели и слышали башкиры, дежурившие вокруг дома, и решили непременно последовать примеру вошедших: они поднялись по парадной лестнице с улицы и начали самым непринужденным образом и довольно настойчиво стучаться в запертую дверь. Мы сначала хотели оставить без внимания это проявление башкирских желаний, но в дверь продолжали стучаться так настойчиво, что Биргале пришлось отпереть ее и прикрикнуть на беспокойных соплеменников; однако не обошлось без того, чтобы мы не впустили двоих-троих. Торканье в дверь и стуки не прекращались и после этого, но мы решительно не обращали уже внимания на них. У башкир вообще много непосредственности в проявлении своих желаний, которые в данном случае были тем сильнее, что башкиры — большие охотники до зрелищ и приятного времяпровождения,— тем более с музыкой,— и одарены огромным запасом любопытства, которому я был обязан тем, что мне всюду приходилось вести занятия на виду многочисленных собраний, не лишавших меня и своих суждений...

Я занимался с Биргале, а 5—6 человек башкир, настойчиво пробравшихся в наше общество, смиренно сидели и слушали; лишь через несколько времени один из них обнаружил, что он может быть оживленным и разговорчивым собеседником. Участие его в наших занятиях началось с рассказанной им легенды по поводу одной мелодии, сыгранной Биргале; говоря по-русски гораздо чище, чем другие присутствовавшие башкиры, он оказался очень полезен для меня в разъяснении: когда известные песни поются, с какими сказаниями они связаны, причем излагал мне в более ясной форме и то, что пытались сообщить, но слишком неясно, другие присутствующие башкиры.

Я думал угостить кумысом дудочника Биргале, но как-то неловко было обходить других присутствовавших, которые такими ласковыми глазами смотрели на кумыс; да у башкир, к тому же, принято при угощении предлагать его всем, кто бы ни присутствовал. Поэтому я попотчевал кумысом всех посетителей, и они принимали это, как должное, нисколько не церемонясь и не отказываясь, как это принято у русских крестьян; словом, чувствовали себя, как следует гостям, хотя для меня они и явились непрошеными.

Мелодии, какие играл мне Биргале, вообще были интересны, и сам он принадлежал к числу выдающихся дудочников, владеющих секретом выделывать дудки с хорошим, чистым тоном и играть на них с силой и выразительностью, хотя тон курая — вообще тихий. Биргале сообщил мне много мелодий, но этим не исчерпывался его запас; прекратили мы занятия только потому, что устали и дудочнику надобно было отправляться в путь в свою деревню Кусееву. Мы рассчитывали еще встретиться с ним во время дальнейших моих разъездов по Башкирии...

 

* * *

На другой день, 3 июля, мы занялись приготовлением в дальнейший путь по Башкирии. Иван Степанович, узнав, что мы хотим объехать кругом соседние волости, отсоветовал вступать в соглашение относительно провоза с башкиром, с которым я вел переговоры в этом смысле на сходке, и рекомендовал своего кандидата, за которого он ручался, как за самого себя. Это был тихий, скромный, степенный башкир Киримиддин Ишмуратов, который в последние дни бывал в качестве гостя у нашего хозяина, но как-то не был заметен, потому что в разговорах почти не участвовал и лишь изредка, скромно и робко, вставлял какую-нибудь незначащую фразу. Иван Степанович рекомендовал нам его как вполне надежного, опытного и знающего местность башкира, с которым нам будет совершенно спокойно и безопасно. Мы, конечно, вняли советам и уверениям Ивана Степановича,— тем более, что в доброжелательстве последнего мы не сомневались,— и подрядились с упомянутым башкиром проехать на его лошадях несколько башкирских волостей и затем возвратиться в г. Верхнеуральск. Киримиддин Ишмуратов,— или попросту Киримка,— поставил условием, чтобы я дал ему вперед часть договорных денег, на что я и согласился, но вместе с тем счел не лишним составить в волостном правлении письменное условие, которое подписали волостной писарь и наш возница, умевший писать по-русски свою фамилию. И хорошо я сделал, что составил условие: впоследствии оно мне пригодилось. Все мне говорили, что возница у нас хороший, что с ним будет спокойно и надежно. Киримка, видимо, и сам был очень рад представившемуся заработку, который он должен был получить в течение двух недель и который значительно превышал обычные заработки в течение того же времени. Получив от меня часть денег вперед, он передал их брату, с тем чтобы последний начал сенокос и, вместо уезжающего Киримиддина, взял какого-нибудь башкира в работники.

Оба брата оживленно хлопотали. Наш возница обещался через час-два приехать из своей деревни Исяновой с собственной тележкой на паре хороших сытых лошадей, которые-де могут проехать и больше того, чем сколько мы собирались сделать верст. Через несколько времени Киримка бойко приехал в открытой тележке, на паре лошадей без колокольчиков. Нас предупреждали, что рискованно ехать не в крытом экипаже в такое время, когда то и дело перепадают дожди; поэтому мы поручили Киримке поискать по деревне крытый экипаж. Бойко разъезжал Киримка по деревне, но без успеха: такого экипажа не нашлось.

Попробовал было я сам поискать и пошел в школу к учителю, по указанию хозяев, уверявших, что учитель имеет крытый экипаж. Прихожу и вижу: в первой комнате после прихожей, вроде залы, на полу, на разостланных коврах по татарскому обычаю пьют чай женщины в татарском костюме и ребятишки. Одна из них привстала и встретила меня, как хозяйка; это была жена учителя. Я удивился, как чисто она говорила по-русски. В манерах ее сказывались вежливость и воспитанность не инородческие. Она, как оказалось, кончила курс в уфимской женской гимназии и даже с золотою медалью, которую носила вместо брошки. Благодаря обстоятельствам, она попала с мужем в глушь и здесь томилась воспоминаниями о лучшем прошлом и сознанием, что не по достоинствам несет такую участь. Она была учительницей русско-башкирской женской школы в той же деревне, пока эта школа существовала, а с закрытием ее стала помогать своему мужу по мужской школе и нередко вела уроки вместо него по причине частой его болезни. Но еще большее испытание несла она от своей злой судьбы: в молодости,— вероятно, во время раннего замужества,— она была заражена сифилисом, который лечить в такой глуши, конечно, не умели и он, беспрепятственно развиваясь, достиг последней фазы развития. Это вообще весьма редкий пример среди инородцев, у которых венерические болезни не распространены. Болезнь вызвала соответственные явления: у жены учителя уже изменились очертания носа и выпадали косточки, в том числе из черепа, так что она постоянно покрывала голову и верхнюю часть лба платком на татарский манер. Искреннее сочувствие и сожаление вызывала она к себе; ее простая дельная речь говорила, что она не лишена была природного ума, развитого образованием: ее приветливые глаза проникнуты были грустью, которую она, видимо, старалась скрыть в себе, и глядела слегка застенчиво, точно полувиноватая. Вообще же она производила впечатление порядочности, так что в голову не приходило подозрение в ее виновности. Скорее это было несчастье, и ни от кого не слышал я обвинений по ее адресу... Она оказалась примерной матерью и воспитывала несколько человек детей, ради которых и стремилась всею душою выбраться из этой глуши опять в родную Уфу.

Вместе с нею на полу за чаем сидела другая женщина в татарском костюме, с шапочкой на голове. Она оказалась русской, подружившейся с семьей учительницы-татарки. Она была так близка к образу жизни татар, что сама отлично говорила по-татарски и носила татарский костюм,— словом, почти превратилась в татарку. Экипаж учителя оказался громоздким и неподходящим для путешествия по горам, поэтому пришлось довольствоваться плетенкой Киримки.

Пока шли наши сборы, произошел один курьез, имевший связь с тем, какое толкование получила у башкир моя поездка и записывание песен. После отъезда брата Киримки в их деревню Исакову, через несколько времени является мальчуган, посыльный от жены Киримки, и передает наказ от нее, чтобы сейчас приезжал назад в деревню и не ездил бы с чиновниками из Петербурга, а то-де они тебя увезут с собой в Петербург. После того, как я стал записывать песни и давать деньги игравшим и певшим башкирам, среди последних возникло недоразумение: к чему это я разъезжаю и записываю песни? Это недоразумение надобно было как-нибудь разрешить. И вот пошла молва, что я прислан из Петербурга собирать башкирские песни к свадьбе наследника (ныне царствующего государя Николая II) и что, кроме того, мне приказано также набирать башкирских дудочников и привести их в Петербург для той же свадьбы. Так передавали мне с братом разные лица. Очень естественно, что жена Киримки, до которой дошла такая молва, узнав, что муж ее едет с «чиновниками из Петербурга», вообразила, что мы завербовали уже Киримку и увозим его в Петербург. Конечно, она перепугалась при мысли: на кого же он ее покидает, и отправила посланца с вышеприведенным наказом. Киримка отослал мальчугана назад с извещением, что он едет только по башкирским волостям; но это не успокоило жены, и она прислала вторичное посольство; более строгий ответ Киримки заставил ее притихнуть...

 

* * *

Кочевка,— как это водится в обычае у башкир Орского уезда,— не сосредоточивается всеми своими кошами в одном пункте, а растягивается на несколько верст, так что в известном месте стоит только коша три, четыре, а затем, через версту приблизительно, другие два, три коша,— в тех видах, чтобы для скота было больше простора пастись и не так часто приходилось менять места кочевок.

Кош — это летнее жилище башкир и киргизов куполообразной формы, устройство которого состоит в следующем: деревянный переплет из крепких драниц в виде купола,— довольно высокого, сажени в 1 1/2 и более,— покрывается толстыми непромокаемыми кошмами, т. е. войлоком из скатанной шерсти; на вершине этой постройки оставляется отверстие для света и выхода дыма от костра внутри коша. В случае ненастья отверстие закрывается кошмой. Внутри такая постройка бывает часто очень обширна, представляя просторную комнату, или залу, у состоятельных владельцев. На стороне против входа расстилаются ковры, подушки, одеяла, на которых и проводят время домочадцы: пьют, едят, отдыхают, спят и пр. По бокам от входа и вообще по стенам помещаются разные хозяйственные принадлежности, кадочки, кожаные меха: саба и турсук — для приготовления кумыса, лошадиная сбруя, хомут, решёта и т. п. У бедных посредине коша отводится место для костра, дым от которого уходит в отверстие наверху, а во время ветра коптит в коше все предметы, которые от долговременного копчения принимают совершенно темный цвет. Богатые выносят костер наружу или же отводят для него отдельный кош или избу, а главный кош содержат в опрятном виде.

На первых же порах нашего путешествия возница наш Киримка выказал нетвердое знание местности и путей: он колебался относительно дороги, когда мы не доехали еще до первых кошей; а когда добрались до первой группы, состоявшей из 2—3 кошей в лесу, он старательно уже расспрашивал, как ехать дальше. Киримка оказался добрым и простоватым башкиром, который больше награждал нас долгой, как бы застывшей, улыбкой во всю ширь своей простецкой физиономии, и резонерствовал больше, чем умел смекнуть что-либо или сделать ловко. Название «рохли» наиболее подходило к нему.

На первом же переезде до кочевки, куда мы ехали, Кирим уже выказал свои качества. Расспросив первых встречных, он повез нас лесною дорогою. Как объясняли башкиры, кош старшины должен был вскоре встретиться, но мы ехали-ехали, а ничего не встречали. Спрашиваем Киримку: что-де долго едем? — «Не знаю»,— отвечал он и продолжал ехать; между тем дорога стала спускаться в ложбину и все более затериваться в траве: видно было, что здесь мало ездят. Нам стало как-то неловко; вот, думалось, заблудились мы среди гор, в лесу, да и время к ночи. Однако мы продолжали ехать вперед, но вот дорога привела нас прямо в чащу: мы очутились в чистом березняке, который не только окружал нас со всех сторон, но и переплетался над нами, а дальнейший путь неожиданно преградил нам многоводный поток, с шумом протекавший между деревьев и, видимо, образовавшийся благодаря проливным дождям последних дней. Ехать дальше нельзя было: неизвестно, какой глубины мог оказаться этот поток. Досада на возницу сама вырвалась из уст: «Куда ты завез нас?» — нетерпеливо спросил я его, а в ответ на это Киримка, слезши с козел, стал охать и ахать: «Хай, хай, ваше благородие, дорогам нет, что теперь будешь делать?» — и топтался туда-сюда без толку. Хотели мы поехать назад, но пространство около нас было настолько узко, что трудно было и повернуться; тогда Киримка решился верхом на лошади исследовать путь впереди: далеко ли разлился поток и можно ли проехать в экипаже. Отпряг он пристяжную и поехал на ней через поток, который вначале был не глубок; вскоре Киримка скрылся за деревьями, и мы стали ждать его. Несколько минут не возвращался он, и наше воображение готово было допустить, что поток впереди делался все глубже и глубже, так что Киримка уже всплыл вместе с лошадью, и потому не слышно шума.

Но Киримка опять показался из-за деревьев; мы устремились к нему с расспросами. «Айда поедем, кочевкам видна»,— успокоительно махнул рукой Киримка: — «Езжать можно, неглубоко». Он быстро соскочил с лошади, пристегнул ее опять, и мы выехали в поток; вода оказалась не очень глубока, однако доставала до сидений, а если бы была хоть немного выше, то перемочила бы весь наш багаж. Зато текла она очень стремительно; ехать между деревьями было тесно; лошади или экипаж то и дело задевали за ветви, и на нас дождем слетали с них капли и почти вымочили нас. Но вот мы перебрались, яко по суху, через поток, оказавшийся не очень широким, а с ним вместе кончилась и чаща,— и перед нами раскрылась поросшая густой травой поляна, по которой дорога продолжала тянуться едва заметной колеею.

Мы поехали далее и вскоре увидели на возвышении перед поляною кочевку в пять-шесть кошей. Нас еще издали заметили, и собаки подняли беспокойный лай. Киримка кивал головой и показывал нам пальцем, где находится кош старшины. «Вон старшина,— обращался он к нам,— богаты люди, хороша угостить, барана режет»,— и предвкушение угощения отразилось на его лице. Собаки уже окружили нас и неистово лаяли; из разных кошей вышли и смотрели на нас любопытные. Вышел также старшина (Сулейманов) и, догадавшись, что гости едут к нему, поджидал нас. Мы подъехали, и старшина важно-радушно встретил нас; может быть, он не ждал нашего приезда именно в это время. Наши вещи он велел внести в кош и поместить в лучшей части его. Коши стояли на возвышении среди нечастого леса и были окружены легкою изгородью из жердей, чтобы лошади и скот не подходили близко к кошам и не топтали земли около. Довольно много скота паслось вблизи кошей; коровы, овцы и другой мелкий скот — все были уже в сборе по случаю вечернего времени и своим блеяньем оглашали окрестные горы, по которым звонко катилось эхо. После дождя было сыро и прохладно. Хозяин-старшина пригласил нас в свой кош, посадил в лучшей его части, против входа, разостлал как свои, так и наши ковры и предложил свои большие мягкие подушки со словами: «Айда лежи». Кош старшины был не очень велик, но убранство его все-таки говорило о достатке хозяина. По стенам было расставлено несколько сундуков, и больших, и маленьких, с имуществом, на которых целой горой лежали подушки, одеяла пестрых цветов и другие вещи домашнего обихода; ближе к входу висели конская сбруя, сито, решета, топор; около же входа помещались кадки, кадочки и кожаные меха — саба и турсук для приготовления кумыса. Левая (от входа) сторона коша была отгорожена от прочего пространства ситцевою занавескою, которая по желанию могла отодвигаться и задергиваться. В этом отделе укрывались жены старшины с детьми, когда являлись гости-мужчины.

Усадив нас и позаботившись, чтобы нам удобно было «лежать», по его выражению, старшина крикнул что-то за занавеску, и в ответ оттуда послышалось взбалтывание кумыса в кожаном меху, а затем через несколько времени застенчивая женская фигура с полузакрытой физиономией подала из-за занавески деревянную кадочку вроде миски с крышкой и также несколько деревянных чашек. Хозяин начал угощать нас кумысом. Усердно взбалтывая деревянным ковшиком довольно красивой работы кумыс в кадочке, называемой «чапан», он разливал его по чашкам и подавал нам. Мы пили, но мне кумыс не очень нравился. Хозяин, видимо, ждал наших отзывов, но, не дождавшись, сам обратился к нам полувопросительно, полуутвердительно: «Хороша кумыс, якши». Мы ответили: «Да, хорош»,— и пили, чтобы показать, что кумыс нравится. Хозяин усердно наливал нам в чашки и побуждал пить больше. Говорили мы о том, о сем, о песенниках и дудочниках; старшина сообщал, что завтра-де, если хотим, он найдет курайсы (дудочников) и девку-дудочницу — Гульдиган зовут ее. «Слыхал, чай, в деревне про нее? Только чего ты ей дашь? Так она не станет»,— прибавил, смеясь, старшина.

Затем он похвастался своим званием и с видимым удовольствием достал из сундука старшинскую бляху, надел ее на себя и с гордостью показался в таком виде; даже встал, причем важно посмотрел на нас и спросил: «Хороша старшина?» И, не дождавшись ответа, продолжал: «Сулейманов хороша старшина». Попив достаточно кумыса, мы поблагодарили хозяина и вышли из коша: а тем временем он велел готовить чай: башкиры не стесняются после изрядной выпивки кумыса немедленно же приступать к чаепитию, которому они предаются без всякого обременения, так что удивляешься: каким образом вмещается в их желудках такая масса жидкости?

Проходя вдоль кочевки, мы были предметом любопытства ее обитателей: башкиры рассматривали нас, возясь у вечерних костров, а башкирки поглядывали изнутри кошей сквозь дверцы. С некоторыми башкирами мы познакомились; от всех их веяло добродушием и приветливостью. В воздухе было сыро; дым от костров низко стлался по земле и в долине; трава была влажна, и без калош нельзя было гулять. Вскоре хозяин пригласил нас к чаепитию, и мы только по обязанности гостей отдавали честь ему, так как пить совсем не хотелось.

С своей стороны, мы достали к чаю кое-что из своих запасов: ягод, мяса и предлагали хозяину; последний сначала было отказался: «Зачем! не надо! моя ваша должна угощать; моя ваша брать грех, ты наша кунак (гость)». Но мы настойчиво предлагали, и хозяин согласился принять наше угощение со словами: «Ну, ладно, нынче твоя махан (мясо) будем ашать (есть), а завтра моя колем баран и будем ашать». Успокоив таким образом свою совесть, старшина с аппетитом стал пить и есть, не делая различия между своим и нашим; я велел ему дать чаю и угощал ягодами и мясом и жену его.

Старшина позвал свою жену из-за занавеси и велел ей сесть около самовара; она застенчиво вышла, слегка закрываясь, села около нас и молча стала дожидаться, когда муж нальет ей чаю. Получив чашку, она также безмолвно пила чай, не смея смотреть на присутствующих. Изредка муж говорил ей два-три отрывочных слова, поощряя ее пить чай, и несколько раз давал ей рукой ягод со словами «аша» (ешь). Видимо, он проявлял к ней внимательность: это была его любимая молодая жена.

К концу чаепития вошел в кош наш возница Киримка и поздоровался с хозяином, подняв по-восточному ладони к лицу. Он начал что-то шептать, причем слышались слова «алла, алла, бисьмилля», т. е. господи благослови; затем провел ладонями по лицу. То же самое, в ответ, проделал хозяин.

После этого Киримка, с видом невинности, сел и посматривал на нас и на обстановку, придав своей физиономии ласковое выражение. Хозяин тотчас же стал его угощать и своими запасами, и нашими.

Поговорив о том, о сем, опять пошли мы по кочевке. Уже стемнело; было около 9 часов вечера; у кошей пылали костры, придавая оживленный и фантастический вид кочевке.

Я подошел к одному из кошей. У костра виднелись освещенные лица башкир; оказалось, что костры пылали недаром, а служили для просушки и копчения крута — башкирского сыра из вареного молока. Над костром, на высоте выше человеческого роста, были устроены настилки в три доски, на которые клались круглые куски крута и просушивались медленным огнем; пыл от горящего костра ослаблялся на высоте, где сушился крут, и не воспламенял деревянных перекладин. Дым коптил эти куски крута и покрывал их слоем налета, а последний предохраняет их от порчи.

Уже стемнело. Скот угомонился и лежал поблизости на мокрой траве; лошади были подоены и отогнаны в лес, на ночь, пастись. Собаки также не лаяли; лишь башкиры оставались у костров, да и они стали расходиться...

Вдруг раздался выстрел и эхом прокатился по горам; собаки всполошились, залаяли и бросились в сторону. «В чем дело»? — спрашиваем мы башкир.— Да волкам пугаем, волкам ночью ходит, теленкам да барана ашает; вот мы и стреляем, чтобы пугался.— «Вчерась волкам пришел,— объяснял старшина,— да у меня теленкам таскал».

— Что же, вы отбивали у волка теленка? — спрашиваем мы у него.— «В лес гулял, не поймаешь его там»,— отвечал он.

— А жалко было, что пропал теленок? — «Зачем жалко: бог брал, бог другой пошлет, зачем жалко? волкам есть хотел»,— ответил старшина. У него было довольно много скота, и потеря одного теленка не была чувствительна для него.

Мы еще некоторое время гуляли по кочевке, а старшина тем временем готовился спать. Когда мы подошли к его кошу, дверцы были закрыты,— знак, что обитатели или спят или скоро будут спать.

Вошедши в наш кош, мы почувствовали, что хозяин уже ждет нас, потому что он тотчас же спросил, скоро ли будем спать и кончили ли гулять. Был десятый час вечера; спать еще не очень хотелось, но лучше было подчиниться условиям этого своеобразного быта, среди которого мы пребывали,— тем более, что мы были у старшины в гостях. Мы тотчас же стали готовиться спать; хозяин, чтобы выполнить правила гостеприимства, сам приготовил для нас постели и, кроме наших одеял, достал свои, хорошие, мягкие; он стоял около нас и ждал, пока мы раздевались. Я сначала недоумевал, зачем он ждет, но потом увидел, что он сам хотел покрыть нас одеялом: так предписывают ему, как хозяину, правила гостеприимства. Это было очень любезно; мы стеснялись и отказывались, но он настаивал и говорил, что так надо, что без этого нельзя, так как мы — гости его. И он старательно одел нас со всех сторон. Все это было для нас неожиданно, и такое гостеприимство не могло не расположить в пользу этого доброго и мягкого народа.

Мы легли спать; кругом все уже угомонились, не слышно было говора, не пылали ярко костры; собаки и те на время умолкли. Не сразу заснули мы в новой необычной обстановке; лежали мы на разостланных по земле коврах, в коше царила темнота, и лишь над нами, в раскрытую крышу, виднелась частица ночного неба и заглядывали какие-то неведомые, далекие две-три звездочки. Изредка пробирался внутрь легкий ночной ветерок и обдавал живительной свежестью горных июльских ночей.

Среди этой ночной тишины слышались только пыхтение дремлющего скота и похрапывание людей. Какое спокойствие снизошло на всю эту жизнь и покрыло все ее волнения, горести и радости; лишь по временам, как воспоминание о прожитых горестях, то раздавался людской вздох, то вырывалось короткое мычанье или блеянье коровы или овцы, увидевшей, должно быть, тревожный сон. Кругом было так тихо; чудилось, точно еле слышная гармония воцарилась и звучала во всем мире,— и мы невольно забылись сном...

Не знаю, сколько времени я спал, только проснулся среди ночи от мощных, полных величественной красоты, торжественности звуков: в первый момент я не мог дать себе отчета, что это за звуки; но вскоре понял, что то были раскаты сильного грома.

Всякий, вероятно, знает по опыту, как восприимчивы бывают иногда чувства после пробуждения, с какою ясностью воспринимаются ими впечатления или воспроизводятся какие-нибудь представления и мысли. По-видимому, обыкновенные впечатления кажутся тогда необычайными, поразительными, и думается, что лишь в такие моменты воспринимаешь их в должной силе и в должном смысле. Раскаты были не очень близкие, но тем не менее достаточно сильные; что-то могучее переливами катилось в небесной выси, как бы рассыпаясь на части, грохотало некоторое время и заметно умолкало где-то вдали, точно стихал чей-то праведный гнев. Раскаты умолкали, и на некоторое время в природе водворялась тишина; слышно было только, как накрапывал дождик и шуршал по крыше, точно что-то нашептывая.

На другой день мы проснулись рано, часов в 7 или в 8; но кочевки уже давно бодрствовали; только наш хозяин,— может быть, по праву старшины,— спал даже дольше нашего и, встав от сна в дурном расположении духа, долго покрякивал, морщился и потягивался. Мы умылись вне коша, причем хозяин сам подавал нам воды из жестяного умывальника. После утреннего чая следовало непосредственно питье кумыса; а потом хозяин объявил, что скоро «бишбармак ашать будем». Он еще накануне приказал заколоть барана по случаю приезда гостей и теперь обещал угостить кушаньем, называемым бишбармак, что значит в переводе: пять пальцев, так как это кушанье едят всею пятернею, и заказывается оно ради каких-нибудь особых торжественных случаев. Это кушанье приготовляется следующим образом: баранье мясо режут на куски и варят в котле с добавлением лапши из пресного теста, нарезанного квадратиками. Из котла это варево разливается в большие деревянные чашки, вокруг которых группами размещаются гости. Прежде чем приступить к кушанью, башкиры и вообще мусульмане моют руки. Когда гости разместятся вокруг чашек с кушаньем, то начинают вылавливать пальцами из навара куски мяса и есть, облизывая себе руки, а кто-нибудь один в каждой группе разрезает более крупные куски мяса и раздает их присутствующим. При этом соблюдается еще такой обычай: если кто хочет выразить кому-нибудь свое особое расположение, то вылавливает из чашки щепотку мяса и кладет ее прямо в рот предмету своей симпатии, а тот отвечает тем же.

Жена и домашние старшины стали готовить бишбармак, а мы тем временем ближе знакомились с кочевкою.

Около полудня приехали еще гости из Темясовой. Старшина встретил своих гостей очень любезно; послышались возгласы и приветствия с обеих сторон; затем все общество, по приглашению старшины, прошло в его кош. Старшина заявил себя кавалером и предупредительно усаживал дам на почетные места, предлагая им подушки для сидения. Начался разговор, в котором деятельное участие принимала жена доктора, смеясь и остря по поводу башкирских обычаев; сам старшина перешел в шутливый тон и трунил как над башкирами, так и над русскими. Жена доктора хвалила старшину: «Старшина у нас якши (т. е. хорош), обходительный, знает, как с людьми и с начальством обходиться; да и по-русски мастер говорить, не то, что мы,— мы только и знаем по-башкирски, что «ашарга киряк» — есть надо,— и больше ничего».

Опять появились на сцену чай, кумыс; явились новые посетители, и говор не умолкал. После мы ходили по соседнему лесу и искали грибов и ягод; дам сопровождала жена старшины,— в своем роде миловидная, молодая женщина с бойкими глазами и речью. Когда мужчины заговаривали с нею, она делалась застенчивой, прикрывалась и молчала, хотя видно было, что она не прочь поговорить; в дамском же обществе она давала простор живости своей природы. Собирая грибы, мы то сходились в лесу, то терялись, и оклики и ауканья то и дело раздавались по лесу.

Вскоре мы услыхали голоса, призывавшие нас в кош старшины есть бишбармак. Участников пиршества набралось много; кроме приезжих гостей, присутствовали также главные обитатели кочевки: у башкир принято, что если кто по какому-либо случаю режет барана или лошадь, то он устраивает пиршество и приглашает на него всех обитателей кочевки. Это бывает не часто, но в течение лета каждый из более состоятельных владельцев кошей приносит дань этому обыкновению, и, таким образом, летом устраивается ряд шумных, веселых пирушек на началах полного «братства и равенства».

 

* * *

Равенство во взаимных отношениях башкир сказывается всюду: каждый, без различия, одинаково бывает у другого, пользуясь одинаковым угощением, правом голоса и мнения; поэтому в обращении их между собою нет принужденности и условности. В этом отношении башкир остается верен себе, и когда он сталкивается с русскими, то иногда на этой почве выходят курьезы. Я видел не раз, как русские интеллигенты, попадая для отдыха или развлечения в среду башкир, приглашали двух-трех и угощали; тем временем такое событие, как русский пикник, привлекало к себе любопытных, и вот один-другой из них, кто посмелее, проникал в избу, если там собирались русские, или присаживался поближе, если сборище устраивалось на открытом воздухе в поле. Те из башкир, которые удостоились приглашения раньше, попивая аппетитно чай и прикусывая сахар, при виде вновь пришедших любопытных преспокойно, без всякого смущения,— точно они сами были хозяева,— брали по куску сахару и, бросая поближе к вновь пришедшим, говорили: «Аида эсь» (т. е. иди пей), а затем, также уверенно, подавали свои чашки лицу, разливавшему чай, и молча, глазами давали понять, чего они требуют. Полное изумления и даже некоторого смущения от такого непринужденного и, на первый взгляд, нецеремонного образа действия гостей лицо, распоряжавшееся прогулкою,— особенно если это была дама, в точности исполняло желание башкир и наливало чай для всех вновь пришедших, но бесцеремонность башкир шла дальше, и когда новые непрошеные участники пикника получали чаю, их соплеменники подбрасывали им чего-нибудь из съестного и говорили: «Аида аша» (т. е. ешь),— и все это преспокойно, как будто так и должно быть, и ни малейшей тени смущения не появлялось на их наивных лицах. По их понятиям это, действительно, так и должно было быть, но русские, особенно дамы, негодовали или, в лучшем случае, изумлялись: «Что за дерзость?» или: «Что за нахалы!». Более возмущенные таким образом действий, случалось, давали понять башкирам, что их поведение неприлично, нахально, а башкиры, с своей стороны, изумлялись и приходили в смущение, посматривая на русских; и пропадала тогда безоблачная ясность их настроения. Все это происходило оттого, что они привыкли жить на равную ногу.

Перед началом угощения гости старшины, по хорошему мусульманскому обычаю, вымыли руки из приготовленных для этого кувшинов, поливая каждый сам себе, и вытерли полотенцами; затем разместились на коврах двумя группами вокруг огромных деревянных чашек с бишбармаком. Началось пиршество: сначала башкиры приутихли и занялись едою; каждый погружал свои пять пальцев в чашку и извлекал оттуда кусочки мяса, которые и съедал; при этом никакого хлеба не полагалось, как это водится у восточных народов. Спустя некоторое время, возобновились разговоры с прежней веселостью; башкиры, довольные угощением, охотно говорили и смеялись; старшина в шутливом настроении побуждал к еде то того, то другого гостя, говоря или по-татарски: «Айда аша», или довольно грубовато, сам плохо понимая, по-русски: «Айда жри», или «жрайт надо, чего не жраешь?» Затем старшина, как хозяин, первый, в знак своей приязни, взял порядочную щепотку мяса из чашки и положил ее в рот своего соседа: когда это обыкновение касалось башкира, последний принимал сосредоточенное, точно благоговейное выражение лица, вытягивал голову, широко открывал рот и степенно жевал; затем, спустя некоторое время, сам отвечал в том же роде почтившему его старшине; когда же подобный знак внимания касался русских, последние с большим легкомыслием относились к нему, не проникаясь никакой степенностью, смеялись и даже отказывались и тем наносили обиду старшине, и он, кажется, сердился, по крайней мере, не раз омрачался. По примеру старшины и другие башкиры стали оказывать друг другу и русским гостям знак расположения до тех пор, пока не истощился запас мяса в чашке. Некоторые из нас, русских, продолжали вести себя легкомысленно, подтрунивали над этим обычаем, вкладывали в башкирские рты преднамеренно большие порции мяса, так что приходилось усиленно работать челюстями; но башкиры, видимо, не обижались этим, весело смеялись с нами и говорили: «Вот это настоящий бишбармак». Вообще они всецело предались празднеству, которое не часто случается у них и на котором они едят мясо, обыкновенно отсутствующее у них, благодаря падению скотоводства, и были в наилучшем настроении. Дамы сидели своим кружком за другой объемистой чашкой с бишбармаком. Для них старшина вынул из сундука деревянные ложки. В дамском кружке участвовала молодая жена старшины. Последний, находясь в мужской компании, не лишал своего внимания, как настоящий хозяин-кавалер, и женского кружка. Наш возница Киримка, который еще заранее предсказывал, когда мы подъезжали к кочевке, что старшина «хороша люди, барана колет»,— теперь, точно довольный своим исполнившимся предсказанием, весь сиял и наслаждался, кажется, более всех и с видимой старательностью принимал участие в еде. Когда мясо в чашках съели, принялись тем же порядком за лапшу,— составную часть бишбармака,— вылавливая ее также руками; после этого в чашках остался бульон, или навар, которого тоже нельзя было бросать, и присутствовавшие стали пить его, передавая огромную чашку друг другу и прикладываясь к ней.

Затем было подано другое кушанье,— так называемая шурпа, почти однородное с предыдущим. Это было также мясо, вареное с пшеном (сорочинской крупой), но без кусочков лапши; бульон получался прозрачнее, и кушанье ели уж ложками.

После обеда мой брат захотел набросать портрет хозяина-старшины; эта мысль понравилась последнему, и он предупредил, что сначала оденется в лучший бешмет и наденет старшинскую цепь. Затем он сел и замечательно терпеливо оставался в той позе, какую дал ему мой брат, все время, пока тот делал набросок. Лишь раза два старшина обнаруживал нетерпение словами: «скоро кончишь?» или: «кончай скорее». Затем он с большим любопытством рассматривал свой портрет, но с каким-то раздумьем: видимо, он не был удовлетворен рисунком, хотя последний сделан был довольно верно.

Старшина пожелал после этого, чтобы брат мой снял портрет и с его жены, которую вскоре заставил усесться, несмотря на веселое сопротивление с ее стороны. Жена его также терпеливо сидела, приняв, кроме того, сосредоточенный вид; вместе с собой она посадила и ребенка. Она сидела смирно, и все в коше на время примолкли; вероятно, для оживления общества супруг неожиданно дернул ее по губам, которые издали звук: все в коше расхохотались и заговорили, но жена старшины осталась невозмутимой, точно и не заметила ничего: видимо, она серьезно наблюдала за своею позой; супруг же ее не раз проделывал такую шутку, очевидно, понравившуюся ему.

Мы стали собираться в дальнейший путь; старшина предложил нам вареного мяса в дорогу, и когда я хотел заплатить ему за это, он решительно отказался взять деньги, говоря: «Зачем брать? грех! ты — мой кунак (гость), бог сердится за это». Тогда гости посоветовали мне сказать ему, что я сам пришлю ему гостинца.

Так как все время перемежались дожди, то кучер наш, при содействии башкира-плотника, занялся устройством кузова или крыши над нашей открытой плетенкой, в которой мы приехали; они набрали для этого тальниковых ветвей, сделали из них переплет, укрепили на плетенке и покрыли коврами; получилось нечто вроде крытого экипажа.

При общих пожеланиях благополучного пути мы выехали из гостеприимной кочевки; лошади Киримки, отдохнув за сутки, бойко побежали по узкой горной дороге, но зато немилосердно трепался из стороны в сторону наш кузов, сделанный из зыбких ветвей, впрочем, он не обнаруживал склонности сломаться, и так как с ним все-таки лучше было ехать на случай дождей, то мы вскоре примирились с его неустойчивостью,— тем более, что на случай духоты могли открывать ковры.

 

* * *

Дальнейший путь наш лежал на запад от дер. Темясовой, к границам Уфимской губернии, в горную, малопроезжую 3-ю Бурзянскую волость на реке Белой. Кругом тянулись сплошные лесные дебри, которые редко оживлялись каким-нибудь проезжим; русских уже вовсе не было в этой волости. На второй день по выезде из темясовской кочевки, где мы были в гостях у старшины Сулейманова, мы приехали в деревню Миндегулову, в которой помещалось волостное правление 3-й Бурзянской волости. Почти до самой деревни тянулась узкая лесная дорога, а незадолго перед Миндегуловой мы выехали на «меховую дорогу», по выражению башкир, т. е. веховую, усаженную вехами, по которой заплутаться-де нельзя: «первый сорт дорога», как хвалили башкиры, хотя она была не более, как проселочная дорога. Подъезжая к Миндегуловой, мы были очарованы восхитительным горным видом: дорога начала спускаться далеко вниз, и когда мы спустились, перед нашими глазами раскрылась широкая зеленеющая долина, окаймленная двумя грядами гор, а в долине величественно, спокойно, ровной лентой текла красавица Белая, которая, когда мы спустились по дороге, неожиданно очутилась у наших ног. Вдоль одного ее берега тянулась богатырская каменная гряда. На другом берегу виднелась деревня безлюдная, молчаливая; башкиры перекочевали из нее на лето в соседние горы и, между прочим, на главную из них — Масим.

Единственный русский здесь был волостной писарь, кажется, Остроумов. Случайно гостил у него лесной кондуктор, также русский. Оба сказали нам, что в деревне делать нечего: ни башкир, ни кумыса, ни еды нет, а что надо поехать в кочевки на гору Масим, в 18-ти верстах от Миндегуловой. Мы решили ехать туда, а двое русских остались скучать в этой глуши, куда газеты и вести со свету божьего попадают лишь через несколько месяцев. Газеты путешествуют целые недели, прежде чем доходят до своего назначения, будучи прочитываемы в разных волостных правлениях.

Зато долина дер. Миндегуловой имеет благодатный климат и плодородную почву: окружающие горы защищают ее от ветров и зимних вьюг и сберегают для нее массу солнечного тепла, отчего все плоды, ягоды, овощи и пр. поспевают в ней чуть ли не месяцем раньше и выходят крупнее и сочнее, чем в окрестных местностях, расположенных на высоте гор.

Дорога до горы Масим, на протяжении 18-ти верст, представляла сплошной подъем; с каждой новой террасой горизонт все расширялся; путешествие было утомительно, особенно для лошадей. Горы кругом были покрыты густою растительностью: огромные вековые дубы, клены, вязы, сосны, ели, березы на каждом шагу уходили ввысь; по обеим сторонам дороги расстилался богатый травяной покров, всюду рассыпано было множество цветов. Особенно бросались в глаза роскошные лилии; крупная ароматная лесная земляника в изобилии краснела на зеленом фоне травы. Было тепло и даже жарко: чувствовалась заметная разница в климате южного Урала, где мы находились, и более северного, напр., около г. Верхнеуральска, а тем более Златоуста. В южном Урале замечалось несравненно большее «благорастворение воздухов» и изобилие плодов земли, но кругом было дико и безлюдно. Дорога была еле намечена башкирскими двухколесными телегами, а сами башкиры большею частию ездят верхом; русские в эти дебри не заглядывают, и никакого торгового движения там не существует.

За трудности пути мы были вознаграждены прекрасными горными перспективами, которые, чем выше мы поднимались, тем более расширялись. Мы как бы возносились над Уралом; на одной террасе величественный горный вид даже заставил нас приостановиться: перед нами раскрылось беспредельное море горных хребтов, синевших вдали и шедших параллельно друг другу амфитеатром, пересекавшихся друг с другом или терявшихся в смутных силуэтах. Мы почти парили над Уральскими горами, но нам предстоял впереди еще не один подъем. Вечерело, солнце заволакивалось иногда туманной дымкой. Дальнейший путь пролегал среди горных ущелий, рытвин и через быстрые речки, через которые были перекинуты зыбкие мосты. Приходилось не раз идти пешком и поддерживать экипаж, чтобы он не свалился с дороги. Дорога становилась все круче: последние 8 верст составляли подъем на самую гору Масим, вершина которой как бы лепилась на других горах; окружающие горы теснились друг на друга. Лошади сильно устали и не раз останавливались, поднимаясь на Масим; мы все шли пешком и, от нечего делать, собирали ягоды и рвали цветы. Горы все отступали и оставались внизу под нами, и выше нас была только вершина Масима, но и до нее мы кое-как добрались, и перед нами раскрылась широкая поляна почти не вершине Масима; вскоре показалась кочевка башкир, а вокруг нее пасся скот. У башкир этой волости (т. е. 3-й Бурзянской) нет кошей (т. е. куполообразных летних жилищ, покрытых войлоком), а вместо них они устраивают обыкновенные деревянные срубы, без окон, в которых и проводят лето. Так как башкирам надо менять место ради пастьбы скота, то каждый хозяин имеет по нескольку таких срубов, которые и стоят лето и зиму на одном месте; еще есть одна особенность хозяйства башкир 3-й Бурзянской волости: у них почти вовсе нет баранов и овец. Кажется, что это находится в связи с падежом скота в голодные 1891—92 гг. Большого труда стоило нам достать небольшое количество баранины, и то случайно завезенной из других волостей.

Мы подъезжали к кочевке и у одного сруба просили пристанища. Башкиры оказались очень нелюдимыми и крайне недоверчиво смотрели на нас; на повторенную просьбу остановиться в избе хозяин угрюмо ответил отказом; то же повторилось и у другого сруба. Срубы внутри были совсем закоптелые, так что большого удовольствия не было бы пребывать в них. Наконец, нам предоставили в конце кочевки лубочный шатер, совсем новый, в котором никто еще не жил, и поместиться в нем мы были рады гораздо более, чем в закоптелом темном срубе. Нелюдимость башкир этой волости объясняется тем, что живут они в мало доступных горах, в стороне от проезжих дорог, и торговых занятий почти не знают. Жутко чувствовали мы себя среди этого дикого южного Урала, среди этих нелюдимых, недоверчивых людей. Солнце уже село; мы устроились в шалаше, и наш кучер занялся приготовлением чая и ужина. Он развел костер внутри шалаша, что было очень кстати, так как в воздухе чувствовалась горная сырость, было туманно и накрапывал дождь.

На другой день, рано утром, нам сообщили, что к нам желает прийти урядник. Мы велели просить. Урядник, после первых приветствий, начал выспрашивать, кто мы и зачем сюда приехали, отчасти показывая в своем тоне, что он — •«начальство» в этих местах. Это был коренастый оренбургский казак, с широкой рыжей бородой и в сапогах на высочайших подборах, с подковами. Он стал читать переданную ему мною бумагу от императорского Географического общества, в которой последнее просило все учреждения об оказании мне возможного содействия в деле собирания инородческих песен и этнографических материалов. Когда он дочитал до того места, где говорится о «содействии», то привстал и уже без прежнего полуначальственного тона заявил: «Я должен, значит, вам оказывать содействие»; а когда он прочел в конце бумаги надпись на сургучной печати, что это есть печать императорского Географического общества, а также подпись вице-председателя общества сенатора П. П. Семенова, то он окончательно растерялся и принял почтительный вид. Вслед за этим он крикнул громким голосом башкира, вестового с бляхой, и, обнаруживая в своих движениях особое оживление, приказал ему немедленно скакать в соседнюю деревню Киикбаево и привести оттуда всех песенников, какие найдутся. Оживление и суетливость урядника передались вестовому: он тотчас же исчез и поскакал в деревню. Урядник прекрасно говорил по-башкирски и этим оказался мне очень полезен; после прочтения бумаги он был весьма любезен с нами, услужлив и разговорчив.

В ожидании приезда песенников мы предприняли поездку на самую вершину Масима, которую составлял четырехгранный, довольно высокий и несколько сжатый камень. День был ясный, отчасти ветреный; к нам присоединились многие башкиры, большие любители всяких развлечений и экстренных случаев. Все поехали верхом, и образовался большой поезд всадников; урядник из учтивости неуклонно ехал рядом со мною; все тронулись вместе и шагом. Но незаметно лошади своим множеством и шумом увлекли, вероятно, друг друга, и через несколько времени вся наша кавалькада понеслась вскачь. Все смешались, урядник отстал где-то сзади; слышались свист, гиканье, крики, смех; до «Камня» было не более версты, и мы не заметили, как прискакали к нему. Перед нами возвышался голый гранитный камень, на который, казалось, не было возможности забраться, но башкиры ловко забрались на него, карабкаясь и руками, и ногами по расселинам и небольшим выступам в камне. Сверху они спустили крепкую веревку для нас; мы по очереди забирались по ней на камень, пользуясь также его расселинами, причем башкиры тянули веревку.

Сверху камня,— выше которого уже не виднелось ни одной точки в пространстве,— раскрылся величественный и широчайший вид: на беспредельное пространство, во все стороны, тянулись и пересекались хребты, один другого выше, как молчаливые и угрюмые гиганты, покрытые, точно мелкою травою, лесами, усеянные долинами и полянами, точно маленькими лужайками, на которых едва заметными черными точками виднелись башкирские деревни. Ни звуков, ни движения не замечалось на этом необъятном пространстве. Если бы птица кричала, крик ее не донесся бы до нашей высоты, а ее полет был бы незаметен там, откуда вековые гигантские леса казались мелкою травою. Над всей этой панорамой бесчисленных хребтов висела довольно густая дымка, которая мешала ясности зрелища: тем не менее мы могли различать на западе хребты Уфимской губернии, а среди них далекую и славную своей высотой гору Тура-Тау, близ города Стерлитамака; на восток — величавый горный хребет Ирендык, явно преобладающий над другими своими собратьями; на север, в неясной дали, верст за 200, башкиры указывали на горы Яман-Тау и Иремель в Верхнеуральском уезде, из которых первая (в переводе: дурная гора) прославилась своей непроходимостью благодаря обилию болотных мест, а вторая, превышая высотою самую гору Масим, постоянно привлекает на свою вершину облака и грозы. Окрестные жители, желая знать, какова будет погода в известный день, обращают взоры на вершину Иремели и смотрят, в каком положении там дела.

В середине всей массы хребтов, недалеко от Масима, башкиры указывали на главный хребет — Урал-Тау,— столь излюбленный и прославленный в башкирских песнях. Это и есть тот самый горный хребет, через который,— по словам песен,— не протекла ни одна горная речка, тогда как другие хребты не раз изрезываются речками.

«Нет горы (хребта) выше Урала. Через Урал не протекают речки»,— говорится в башкирской песне. Это обстоятельство отметил еще в прошлом столетии известный путешественник академик Лепехин. В своих «Дневных записках» (2-я ч. Спб., 1802, стр. 100) он говорит: «Через Урал единственно только тот пояс гор означается, который между сплетенными вершинами рек проходит и который никакая река не перебила». Над всей этой величавой картиной лежала печать глубокого безмолвия и какой-то мертвенности: все обычные для человека проявления жизни терялись в этом бесконечном пространстве. Этот мертвенный покой как бы высших надоблачных сфер был непривычен, и тянуло обратно к жизни, к ее обычным, более мелким проявлениям, тем более, что впереди была неведомая, заманчивая Башкирия.

На вершине «Камня» собралось много башкир, которые успели втащить туда турсуки с кумысом и угощались им. Здесь же появились дудочники (курайсы) и на разные лады играли башкирские мелодии; только инструменты их (кураи) были разного строя, и от одновременной игры получалась несносная какофония. Башкиры очень любопытствовали смотреть в мой бинокль, и их удивлению не было конца.

Когда мы через несколько времени спускались обратно с «Камня», вокруг последнего было привязано к деревьям большое число лошадей; пока мы были на вершине, за это время прибыло еще немалое число любопытных.

Шумно, еще более многочисленной кавалькадой, возвращались мы в кочевку. Около последней стояла другая большая толпа башкир. Оказалось, что приехали песенники из соседней деревни — Атиковой, а с ними немалое число плясунов, борцов и просто любопытных, которых всегда найдется много среди этого, всегда располагающего свободным временем, народа. Только что слез я с лошади, как ко мне подходит несколько человек; это были 13 песенников из деревни Киикбаевой. При посредстве урядника они были приглашены в наш шалаш, и я приступил было к записыванию их песен, но вошел какой-то башкир и обратился ко мне с вопросом: «Что, ты отпустишь народ или нет?» Я недоумевал; тогда урядник объяснил мне, что вместе с песенниками приехали танцоры, борцы и другие башкиры из деревни Киикбаевой и желают, чтобы я посмотрел на танцы и борьбу, хотя о танцорах и борцах я ничего никому не говорил. Чтобы не обидеть отказом, мы отправились смотреть. На поляне полукругом уже сидела довольно большая толпа народа. Для нас, т. е. меня, брата и урядника, было приготовлено почетное место: разостлан ковер и положены подушки. Сначала башкиры под звуки кураев плясали; налицо были уже неизбежные турсуки с кумысом, и шло угощение; затем башкиры перешли к самому любимому занятию — к борьбе. Дудочники стушевались, и все с напряженным вниманием следили за борющимися. Появились и призы: богатые башкиры, сидевшие в середине полукруга, привезли с собою ситцы, которые разрывались на лоскуты, а последние, в виде приза, раздавались победителям. Что было для меня ново, это то, что почти каждый из получивших приз почтительно подходил к кому-нибудь из присутствовавших и дарил ему полученную вещь; в ответ на это удостоенный такого внимания сам дарил что-нибудь победителю; так один богач подарил целый улей, что весьма ценится у башкир.

Не обошли и нас подобным вниманием, а мы могли отблагодарить только деньгами.

Борьба шла оживленно; возгласы, крики одобрения или порицания, смех то и дело раздавались, но один эпизод еще более занял внимание присутствовавших. Какой-то бледный, видимо, болезненный, башкир вступил в единоборство и без труда был побежден. Но это не ослабило его намерения продолжать борьбу, и, хотя каждый раз по слабости он был побеждаем, однако упорно вступал опять в борьбу и все с одним и тем же противником, так что последний не знал, как отделаться от него. Уже вмешались некоторые из толпы и стали разнимать, а больной, бледный башкир так и цеплялся за своего противника, тяжело дыша и странно глядя возбужденными глазами. Говорили, что это был помешанный. Долго продолжалась эта борьба, так что даже наскучила; на вопрос, когда кончится увеселение, урядник и другие башкиры ответили мне, что это зависит от меня: когда захочу, тогда и кончится празднество. А я и не подозревал такого обстоятельства. Объявив, что довольно насмотрелись, мы пошли в кочевку. Толпа башкир осталась на поляне, скучилась и о чем-то беседовала; немного спустя, догоняет нас башкир, посланец от толпы, и через урядника передает от имени башкир: «В прежне-де время, когда приезжали чиновники из Петербурга, они всегда давали для башкир фунт чаю, и теперь башкиры ждут, что ты дашь чаю». Фунт чаю оказался в моих запасах, и башкиры на поляне — не знаю, как — ухитрились поделить его между собою, потому что их собралось большое количество. Долго занимались они дележом, а между тем песенники в нашем шалаше уже посвящали меня в тайны своей поэзии.

 

* * *

Всех песенников набралось 13 человек. Урядник, заявивший, что он будет неотлучно при нас, пока находимся в заведываемой им волости, и тем отчасти стеснявший нас, явился деятельным посредником между мною и певцами, благодаря знанию языка, и его посредство оказалось очень полезно. Сначала певцы пели довольно свободно, но когда увидели, что я записываю на бумагу, стали стесняться и даже отказываться петь. Урядник употреблял все свое красноречие, чтобы заставить продолжать петь, но пение не восстановлялось; он спрашивал, почему отказываются они петь, а певцы заявили: «Зачем-де он (т. е. я) записывает на бумагу? Может быть, хочет их имена сообщить по начальству». Урядник убеждал, что ничего худого не будет для них, что нужно только записать их песни. «И зачем надо записывать наши песни?» — недоверчиво продолжали спрашивать башкиры. Урядник дал им объяснение по своему разумению: «Ваши песни он записывает потому, что хочет узнать о них сам царь; пойте уже и не бойтесь ничего». «Сам царь хочет узнать? — спрашивали, не вполне доверяя, башкиры.— Тогда хорошо, будем петь». Певцы мои опять запели. Я по очереди записывал песни от каждого из них. Это были простые, немного дикие, молодые и старые башкиры; некоторые из них пели высокими, чистыми тенорами. Урядник был полезен тем, что заставлял их произносить слова реже и внятнее, или сам передавал их мне, одновременно сообщая отчасти и перевод. Говор этой волости отличается от говора других большей жесткостью: например, здесь употребительны густые придыхательные звуки и вместо буквы «с» других волостей башкиры этой волости произносят придыхательное «х», например, вместо сары (желтый) хары и т. п.

Наступал уже вечер, когда мы кончили занятия. Певцы получили вознаграждение деньгами, а один — чаем; но так как стоимость чаю оказалась несколько выше той суммы, какую получили поровну певцы, то последние заявили претензию на неравномерность оценки их труда, и я хотел было вместо чаю вознаградить певца также деньгами, но последний предусмотрительно скрылся, и его не могли найти, остальные же волей-неволей примирились.

Урядник все оставался при нас и порядочно наскучил нам. Наконец, под вечер, он сам увидел бесцельность своего пребывания при нас и откланялся, прося не поминать лихом, если в чем-нибудь не услужил. Это было 7 июля. Мы оставались в кочевке до утра следующего дня, так как башкиры не советовали пускаться ночью по горным и лесным дебрям, ввиду возможности встречи с медведями и другими лесными обитателями.

Был довольно пасмурный летний вечер. Кочевка приняла обычный вечерний вид: скот собрался около; башкирки привязывали, доили его и отгоняли прочь; в разных местах горели костры, дым от которых низко стелился по земле.

На другой день, 8 июля, рано утром, когда солнце ярко светило и мы собирались уезжать, мне передают, что сын хозяина шалаша, в котором мы остановились, желает играть на курае: посторонним-де певцам я давал денег за пение, а теперь надо, чтобы я послушал хозяйского сына и наградил его. Хотя мне сильно не хотелось слушать нового игрока после занятий предыдущего времени, но сын хозяина, которого звали Лукман Ишмуратов, был настойчив в своем стремлении и начал играть. Лукман был молодой, довольно сосредоточенный и даже немного угрюмый башкир; он забрался в наш шалаш и у дверей его уже наигрывал мелодии. Последние заинтересовали меня, и я не жалел, что остался слушать. Нередко случалось слышать хорошие образцы музыкального творчества от артистов, вовсе не пользовавшихся известностью: они, при своей безызвестности, носили в себе настоящие жемчужины народного или даже собственного творчества; творческая природа действовала в них, не претендуя на особое внимание.

В жаркий летний день мы спускались с горы Масим обратно к деревне Миндегуловой; на этот раз незаметно промелькнули 18 верст лесными горными дебрями. В долине деревни Миндегуловой опять предстала во всей своей красе река Белая. Пока мы отдыхали у волостного писаря, по реке проплыла барка и придала ей недостававшее оживление; эта барка была из Белорецкого или Авзяно-Петровского завода (на реке Белой) и плыла последнею из того каравана барок, который ежегодно в половодье отправляется с медью вниз по Белой и Каме до Нижнего Новгорода. Находившиеся на барке люди (русские) кричали против волостного правления, продадут ли им хлеба, но лишнего хлеба у писаря не было, и барка, остановившись на короткое время, поплыла далее.

Из деревни наш путь лежал на Кана-Никольский завод, в 40 верстах. Тем временем успела разразиться гроза, грохотавшая эхом в горах, и полил дождь; густые облака красиво носились над горами и отражались в реке. Приятный, теплый освежающий ветер веял в этой прекрасной долине. Не без затруднений переправились мы через Белую, так как приспособлений для переправы почти не было, и экипаж, например, приходилось втаскивать через борт большой лодки, которая заменяла паром; лошадей переправили вплавь. На этой стороне Белой дорога опять направилась в гору; мы должны были вновь выбраться из долины реки на окружавшие высоты. Зато здесь открывались живописные горные виды, особенно по направлению к долине Белой. Лошадям трудно было ехать в гору, и опять мы шли часть пути пешком. Наш возница, с присущей ему простоватостью и малодушием, временами ахал, глядя на лошадей. В одном месте он показал у самой дороги свежий след на измятой траве: это был, несомненно, след какого-то большого животного — вернее всего, медведя, который, по-видимому, недавно был у самой дороги, но поворотил назад. Мы посмотрели, куда идет проложенная тропинка, и поехали дальше. Проезжали мы через дер. Атикову, совсем безлюдную; лишь в одном-двух местах работали плотники; среди деревни стояла мечеть, как во всех почти башкирских деревнях. Предполагали мы в тот же вечер, к полуночи, приехать на завод, но на половине пути, ввиду усталости лошадей, ночевали на хуторе Кочкаире. Вечер был прохладный, туман стелился в окружающих лесах и полях и заволакивал самый хутор. Здесь остановились также несколько проезжающих башкир верхом; в двух-трех местах горели костры, как и у нас в том сарае, где мы ночевали. Для лошадей Киримка сам накосил травы, и нужно было видеть, с какой жадностью принялись они за сено.

На другой день утром, до полудня, приехали мы в завод. Дорогой попадались нам навстречу и обгоняли нас башкиры, возвращавшиеся из завода и ехавшие в него по случаю базарного дня. Вблизи завода расположены казенные и заводовладельческие лесные дачи. Дорога разветвлялась в разные стороны, и мы плутали, пока не выручили нас встречные башкиры.

 

* * *

Приходилось нам проезжать по тем местностям, по которым пролегал путь не раз упомянутого здесь путешественника прошлого столетия академика Лепехина. Не так далеко от Миндегуловой находится бывший завод Вознесенский, в нескольких верстах от которого Лепехин осмотрел замечательную пещеру в горе Сулюган-Таш; об этой пещере башкиры сообщали и нам и предлагали съездить к ней, но обстоятельства помешали нам осуществить это.

Лепехин описывает и Кана-Никольский завод. Из этого завода он направился к озеру Талкас, которое мы видели, когда ехали из Темясовой на прииск Горяевых. Это озеро средних размеров лежит у подошвы хребта Ирендык; окрестные русские называют его Толкач. По его берегам находится теперь несколько башкирских деревень; во время Лепехина никаких поселений там, кажется, не было, а существовали только каменоломни и древние Чудские копи.

При сравнении теперешнего состояния края с тем, каким оно является до XVIII столетия в описании Лепехина, приходится признать, что значительных изменений здесь не произошло; во всяком случае, времени протекло гораздо более, чем последовало изменений. Местность по-прежнему остается в первобытных диких условиях; башкиры — такие же непосредственные, разве только более присмиревшие дети этой горной страны; населенность последней не увеличилась, если только не уменьшилась. Напр., в 3-й Бурзянской волости числилось в 1894 г. 4642 души (мужч. и женщ.); увеличилось несколько число башкирских деревень и др. оседлых пунктов, расширилось добывание ископаемых богатств Урала, возникли заводы на реке Инзере; в самой глухой Башкирии появился ряд золотых приисков, но зато прекратили деятельность несколько железоделательных и медеплавильных заводов, работавших в прошлом столетии; русских поселений нет, если не считать заводов; число русских если и увеличилось, сравнительно со временем Лепехина, то это — или предприниматели, гоняющиеся за наживой, или их рабочие, или торгаши, имеющие немалые прибытки в глухой Башкирии. Земледелие не развивается, если не принимать в расчет посевов кулака-золотопромышленника татарина Рамеева. В настоящее время здесь проложено значительно больше дорог, что говорит об увеличении сношений, но эти дороги весьма примитивны и почти не оживлены никаким движением. Заметно усилилось русское влияние, и, напр., волостные писаря из русских если и всюду представляют из себя «силу»,— к сожалению, всего чаще темную,— то тем более господствуют здесь, среди бедных и забитых судьбою башкир.

Со времен Лепехина край стал спокойнее, более умиротворен; но чтобы он поднялся по пути процветания, чтобы проявляла себя где-нибудь творческая, созидающая рука человека,— этого нельзя было заметить; присутствие же хищнической руки чувствовалось и в этих редеющих, но сохраняющих признаки первобытности лесах, и в этих раскиданных там и сям татарских и отчасти русских золотых промыслах, и в этой скупке за бесценок богатых башкирских земель. Впрочем, последние правительственные мероприятия, по которым покупка земель и лесов у башкир предоставляется только крестьянским обществам, а не частным лицам, должны значительно ослабить все эти «язвы здешних мест».

Во времена Лепехина Кана-Никольский завод, основанный в 1751 г. Иваном Мосоловым, имел медеплавильную фабрику с шестью печами, три горна для переливания меди; колотушечную фабрику с 2 печами, 3 молотами и одним горном для кусковой меди, мусорную толчею, лесопилку, кузницу и пр.; ежегодно полагалось выплавлять чистой меди по 3955 п. 34 ср., но завод мог выплавить до 8500 п. Строений на заводе было 250 дворов и «изрядная деревянная церковь». Рабочих и мастеровых числилось более 300 душ, но в работах принимали участие и вольнонаемные из инородцев (очень дешевые). Таким образом, Кана-Никольский завод проявлял в прошлом столетии довольно значительную деятельность. Иную картину представляет он в настоящее время. Завод окружен лесистыми горами и сам лежит на возвышении, но особенно красивого вида не представляет. Заводские каменные помещения теперь пустуют; плотина у пруда находится в обветшалом и далеко не исправном виде; пруд отчасти запущен и как-то сиротливо выглядывает от своей собственной и окружающей его бездеятельности: никаких горных работ на заводе не производится.

Население — русское. В прежнее время оно жило работами на заводе; теперь же принуждено обращаться к другим источникам существования. Оно мало носит обычный отпечаток горнозаводских жителей: подвижность, расторопность, ухарство (нам-де море по колено) — и больше похоже на мещан, в плохом смысле этого слова. Под влиянием теперешнего рода занятий жители завода занимаются плотничеством, извозом, огородничеством, рубкою и гонкою леса (больше всего) и отхожими промыслами. На их домашней обстановке лежит печать мещанской запущенности, затхлости и безвкусия; дом довольно значительного купца или мещанина, у которого мы остановились, был построен и украшен внутри без всякого вкуса и комфорта: ненужные проходные комнаты, крыльцо не у места, нелепые, неграмотные надписи на загрязненных стенах, безвкусие в окраске стен — все это не могло сообщить жилищам домовитости и уютности. Кана-Никольские обыватели не славятся в окрестностях особой любезностью, приветливостью и гостеприимством. Вообще завод не оставил в нас приятных впечатлений; управление заводом проявило себя одним лишь качеством — чиновничьей сухостью. В настоящее время в заводе, который составляет самостоятельную волость, а во время Лепехина находился в пределах Бурзянской волости, жителей числится 4330 душ (мужч. — 2130, женщ. — 2200) — со времени Лепехина прирост не очень значительный.

В заводе разыскали мне дудочника Ивана Лукманова, крещеного башкира, которого очень хвалили за уменье играть на курае. Это был башкир, хотя и крещеный, но в душе такой же первобытный и дикий, как и некрещеные его сородичи; он был чужд не только христианского настроения, но, по-видимому, и каких-либо сведений о своей новой вере. Очевидно, он был крещен по какой-то странной случайности, и затем никто уже не заботился о его духовном состоянии. Что он случайно стал христианином, доказывается тем, что в этих глухих местах никакой миссионерской деятельности не существует и никого в христианство не обращают. Иван Лукманов долго служил сторожем при управлении завода — и, кажется, один из управляющих окрестил его. Какая-то первобытная дикость и узость понятий чувствовалась в его разговорах; это был не то что неразвитой русский крестьянин: у последнего, при его неразвитости и ограниченности, замечается какая-то ширь и добродушие,— свойства, присущие народу; в крещеном же Иване Лукманове чувствовалась другая порода, более узкая и дальше эгоистических соображений не идущая. Хриплым, диковатым голосом рассказывал он о своих делах и неудачах и, видимо, совсем был чужд идее, что поживиться насчет другого, устраивать свое благополучие на бедах другого — не похвально. Тем не менее нельзя было сказать, чтобы природа его была дурная или злая: он был не чужд добродушия, ласковости и чувства благодарности; только все это скрывалось или замирало под корою загрубелости. Как большой мастер играть на курае, он был участником разного рода празднеств при управлении завода, и управляющие, так сказать, угощали им гостей, которые наезжали в завод отовсюду, начиная с Петербурга. Однажды услышал игру Ивана Лукманова инспектор Петербургского лесного института, восхитился ею и, согласно обещанию, выслал ему из Петербурга медный курай, взяв мерку и расчет, с каким надобно делать отверстия на цилиндре. Но петербургский мастер ошибся в расчетах, и медный курай фальшивил в тоне. Тогда Лукманов сам поправил беду: понизил отверстия, сделав вырезки в нижних концах и запаяв оловом верхние концы, курай стал давать довольно верный тон. Медный курай издает более сильные звуки, но зато почти теряет тембр натурального курая. Лукманов играл довольно любопытные мелодии, между прочим, «сынрау турно» (глухие журавли), в которой подражание пению птиц довольно явственно. Мы занимались с ним один только день (9 июля), потому что он спешил на сенокос. Заставляя его брать отдельно звуки при постепенном закрывании отверстий, я окончательно установил строй курая. На другой день мы поехали дальше. Было уже послеобеденное время. Собирались тучи и обещала разрешиться гроза, когда вестовой из волостного правления показывал нам путь по направлению к дер. Юлук 1-й Бурзянской волости, на юго-восток от завода. Мы возвращались в менее дикую башкирскую волость, где башкиры гораздо общительнее, приветливее, чаще видят русских, и путешественник имеет с ними более точек соприкосновения и общих интересов.

Вскоре же после выезда из завода нас застигла в лесу гроза. Хорошо, что она разразилась не прямо над нами, а раскаты грома слышались где-то по сторонам,— иначе можно было бы не на шутку поплатиться за свое пребывание в лесу в это время. Дождь порядочно лил над нами. Лес начинал постепенно редеть, и дорога продолжалась довольно открытой долиной, окаймленной грядой гор. Часа за полтора до заката солнца прекратился дождь, и воздух дышал свежестью, а долина была разукрашена переливами цветов от лучей заходящего солнца. На пути попадались изредка сенокосы и косцы-башкиры. В общем, было пустынно и тихо кругом. Вечерело; скоро должна была наступить ночь, а нам предстоял переезд в 40 верст до татарской дер. Юлук, из которой мы успели проехать разве верст 10—15. Лошади нашего кучера начинали уставать. Киримка вначале пел было песни, а потом умолк; мы все тоже молчали. В сумерки проехали мы хутор Зилаир на речке того же названия; в пустынной местности приятно было встретить населенное место, притом же в такое позднее время. Трусливый, малодушный возница с особой радостью и оживлением пустился в разговоры с жившими на хуторе башкирами: остановив на несколько минут лошадей, он расспрашивал о пути. Вблизи этого хутора, в прошлом столетии, при Неплюеве,— когда устраивался и заселялся Оренбургский край,— существовала крепость, входившая в ряд крепостей, которыми русское правительство постепенно оцепило Башкирию.

Наступила уже темнота, когда мы поехали далее. Трусливость Киримки сказалась теперь вполне; он не раз обращался ко мне: «Сергей Гаврились, чего станешь делать? темна бульно». Ночь была тихая; кругом не было слышно ни звука, и мы невольно погрузились в молчание и полудремоту, доверившись инстинкту лошадей. Довольно долго ехали мы так, и даже вздохов Киримки не было слышно. Но вот мое внимание пробудили торжественно-красивые, слегка меланхолические звуки: это Киримка запел мусульманскую молитву, так как в эти минуты поднимался на горизонте громадный багровый диск луны. Чем-то величавым повеяло от такого неожиданного момента: после предыдущей полной темноты и затишья в природе,— когда, казалось, вся жизнь замерла,— появление ночного светила вливало новую струю жизни в природу и как бы говорило о порядке и гармонии, которые постоянно поддерживаются в окружающем строе вещей. Тем отзывчивее была в данный момент эта религиозная ревность мусульман, которые, с беззаветной покорностью и памятливостью о Высшем существе, отмечают молитвою и пением важнейшие моменты дня. Мелодия певца звучала торжественно-красиво и была полна какой-то затаенной душевной тоски. В этой религиозной ревности, в этой безграничной преданности своей вере и кроется вся мощь мусульманства: темный, неученый, недалекий башкир не забыл все-таки, что вот появилась на горизонте луна, и теперь, значит, около 9 часов,— время последнего моления за истекший день,— и что надобно воздать должное аллаху. Признаюсь, подобную религиозность редко встретишь в нашем народе благодаря его плохому религиозному воспитанию.

Я не ожидал, что мусульманство способно создавать такие величавые и красивые, полные внутреннего смысла религиозные мелодии, что я имел возможность проверить после и на других образцах.

После пения Киримка прошептал несколько молитвенных слов, провел руками по лицу и этим кончил свою религиозную обязанность. Луна тем временем поднялась на небосклоне, уменьшилась в размерах, просветлела и озарила безмолвную и темную Башкирию своим бледным, мечтательным светом. Но, спустя немного, надвинулись тучи, и окрестности опять погрузились если не в прежнюю полную темноту, то в сильный полумрак. Опять мы ехали молча.

Трусливость не давала Киримке покоя. Попался в стороне от дороги небольшой лес, а уж, не доезжая до него, наш возница говорил мне озабоченно: «Сергей Гаврились, а Сергей Гаврились, места бульно не хороша, дурны люди есть здесь, дай револьвер». Я достал револьвер, который был неизвестно в каком состоянии, потому что ни разу не подвергался пробе за время моего путешествия. Киримка взял его в руки и сильно насмешил нас. Подняв револьвер высоко в воздухе, он объяснил нам, когда мы проезжали мимо леса, что держит высоко револьвер для того, чтобы видом его испугать заранее «дурны людя»: простак совсем не принял во внимание царившей тогда темноты. Мы проехали лес, а к услугам револьвера так и не пришлось прибегнуть. Может быть, «дурны людя», согласно соображениям Киримки, провидели издали, сквозь темноту, револьвер в его руках и благоразумно не показались... Длинным и скучным показалось нам путешествие за эту ночь. Еле дотащились мы до деревни Юлук.

  

Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа

 


Rambler's Top100 Rambler's Top100

 

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2007

Главный редактор - Горюхин Ю. А.

Редакционная коллегия:

Баимов Р. Н., Бикбаев Р. Т., Евсее­ва С. В., Карпухин И. Е., Паль Р. В., Сулей­ма­нов А. М., Фенин А. Л., Филиппов А. П., Фролов И. А., Хрулев В. И., Чарковский В. В., Чураева С. Р., Шафиков Г. Г., Якупова М. М.

Редакция

Приемная - Иванова н. н. (347) 277-79-76

Заместители главного редактора:

Чарковский В. В. (347) 223-64-01

Чураева С. Р. (347) 223-64-01

Ответственный секретарь - Фролов И. А. (347) 223-91-69

Отдел поэзии - Грахов Н. Л. (347) 223-91-69

Отдел прозы - Фаттахутдинова М. С.(347) 223-91-69

Отдел публицистики:

Чечуха А. Л. (347) 223-64-01

Коваль Ю. Н.  (347) 223-64-01

Технический редактор - Иргалина Р. С. (347) 223-91-69

Корректоры:

Казимова Т. А.

Тимофеева Н. А. (347) 277-79-76

 

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев

Русское поле