|
Иван Тертычный
Фиолет
Рассказы
ТЕЗКА
Компания тем летом собралась почти случайная, но добродушная: Владимир
Дугин, мой приятель, художник, человек весьма серьезный в деле, но в
обыденной обстановке легкий и веселый; я — человек не злой от природы и к
тому же любитель не чопорного общения; Ирина и Наташа, подруги, медсестры из
Калуги.
Володя и я поселились в старом бревенчатом доме на берегу Оки — даче моего
двоюродного брата Валентина, подруги жили по соседству в кирпичном
особнячке, который был сооружен недавно мужем Натальи, главврачом областной
больницы.
Сосуществовали мы нешумно, неспешно и вполне пристойно. Женщины — полненькая
Наталья, ласково прозванная Володей белокурой бестией, и Ирина, коротко
стриженная худенькая шатенка, — по известному русскому добросердечию взяли
нас под свое крыло в смысле приготовления пищи. Продуктов у нас в доме было
вдоволь, но корпеть над приготовлением борща, окрошки и прочей серьезной
пищи — удел редких мужчин. К их числу ни Володя, ни я, увы, не принадлежали.
Деньков через пять-шесть после нашего житья в Анненках и начала соседской
дружбы в нашу компанию совершенно неожиданно, но, как ни странно, совершенно
естественно влился пятый.
Как-то солнечным утром, когда Володя и я, робкий его ученик, переносили
акварелью на свои листы реку, подернутую туманцем, заречные холмы и прочие
местные красоты, у садовой калитки появился он, наш будущий пятый. Он
перегнулся через калитку, ловко открыл ее запор и уверенным шагом направился
к нам. Отложив в сторону кисточки, мы с удивлением рассматривали нежданного
пришельца. Высок. Худощав. Короткие седые волосы чуть взлохмачены. Одет в
черный или темно-синий не новый костюм. Брюки заправлены в запыленные
кирзовые сапоги. Та-ак... Старик лет семидесяти. Чуть выцветшие васильковые
глаза. Ввалившиеся небритые щеки. Загорелое лицо, загорелые руки.
— Вы чьи будете? — Ни «здравствуйте», ни хотя бы приветственного кивка или
жеста. А сразу вот так, по-хозяйски: «Вы чьи будете?»
Я встал.
— Это — Дугин Владимир. Художник. А я — Иван Звонцов. Тоже немножко рисую. Я
— брат двоюродный Валентина.
— Иван?.. А я — Иван Алексеевич. Значит, мы тезки... Валентина я знаю. А
живу вон там, — старик махнул рукой в сторону Заполья, деревеньки,
окруженной пышными ракитами, — живу со своей старухой и сыном. Тоже, как
его, художника, Володькой зовут. А что рисуете?..
Глянул на наши листы. Сначала — на дугинский, потом — на мой. На утреннюю
реку с туманцем, на зеленые холмы.
— Ндравятся, значит, наши места?
— Нравятся. — Дугин встал. — Очень, Иван Алексеевич, нравятся.
Старик улыбнулся мягко, по-детски, беззубым ртом.
— Значит, вы — наши. Русские.
Иван Алексеевич еще раз бегло сверил дугинскую акварель с натурой и сказал:
— Ну, я пойду.
И, так же ловко закрыв калитку снаружи, уверенно зашагал через неширокое
поле в сторону леса.
Вновь появился он в саду в самый раз к началу обеденного застолья. Будто
поглядывал в нашу сторону из леса через окуляры бинокля. Поставил черный
полиэтиленовый пакет на траву и пояснил:
— Грибы.
Все встали и, любопытствуя, заглянули по очереди в пакет. Десятка два
крепконогих подосиновиков ало посвечивали своими шляпками из его нутра.
— Вот это да!
Вчера мы были в лесу, и добыча наша оказалась невелика: две чернушки да
несколько сыроежек.
Оценив наше неподдельное удивление, Иван Алексеевич пояснил:
— Места знаю. Сколько годов тут живу...
Когда старик сполоснул руки, женщины пригласили его к столу. Называли по
имени-отчеству. Видимо, хорошо знали. Тарелка борща и стопка холодной водки
привели Ивана Алексеевича в состояние блаженства. Это было видно по его
лицу, глазам — они заголубели ярко, по-молодому. Он положил на стол пачку
«Примы» и неторопливо закурил. Я предложил ему «Мальборо», старик вяло
отмахнулся.
— Курил я трофейные немецкие. Такие же... Не забирают.
Когда гость дожевал неторопливо куриную котлету, Ирина спросила, понравился
ли ему обед.
Иван Алексеевич вытер мятым платочком губы и ответил коротко:
— Очень отлично!
Это «очень отлично» мы с Володей потом частенько будем вспоминать в Москве.
Вот так в нашей компании появился пятый участник.
Когда бывал по утрам, то сразу и запросто спрашивал:
— Что у нас на завтрак?
— Овсяная каша.
— Очень отлично!
— Клубника со сметаной.
— Очень отлично!
И никогда не приходил с пустыми руками. Бутылка водки или самогона?.. «Пензию
получил». Сумка огурцов?.. «Старухе соседке травы для козы накосил». А пакет
грибов — ясное дело, из леса. Нас с собой на грибную охоту не брал. «Все
ноги со мной стопчете. Я-то привычный». Раз-другой приглашали с собой на
купание в Оке. Махал рукой: куда, мол, мне с вами, женщин перепугаю своей
худобой — кожа да кости.
Как-то пришел смущенный чем-то и опечаленный.
— Что-то случилось?
— Вчера пензию получил, а сын отнял. Мне, говорит, деньги нужнее. А потом
напился пьяный и на мать с кулаками полез. Он и отдубасил меня. Откормил
бугая на свою шею. Был бы щуплее, может, не так бы... Да и годы... Иди,
говорит, сено для коровы косить! И чтоб стог, говорит, был во! Ты сам без
дела болтаешься, отвечаю, молодой ты, не то что я, старик. Он опять кулаки в
ход. Вот домой и нет пути.
Видимо, заметив мой взгляд, смахнул ладонью сухие травинки с седой головы.
— Ночевал под террасой... Там вон бывший начальник милиции дом строит.
Спросил у него, он разрешил. Натаскал я туда сенца, укрылся пинжаком — милое
дело! Сухо, тепло. Опять же — воздух чистый. А то, случалось, прошлым летом
в лесу спал.
— А не страшно, Иван Алексеевич? — спросил Володя. — Зверье всякое бродит...
— Не. Я перед сном прочитаю молитву мамину — и сплю как у Христа за пазухой.
Вижу, там вон лось прошел, там — кабан. А меня оне не трогают.
— Какая же это молитва?
— А слухайте...
Спать ложусь,
Крестом крещусь,
Молитвой одеваюсь.
Крест над нами,
Крест перед нами,
Вся сила божественная с нами.
Ангелы в окошке,
Иисус Христос в дверях,
Держит распятие в руках.
— Прочитаю ее — и вся недолга. Я думаю, и на фронте спасала она меня.
Живой вернулся.
О фронте рассказывал обычно по вечерам, когда мы после ужина усаживались на
длинных и широких ступенях деревянного крыльца нашего дома. Сидим-посиживаем
под живым навесом старой черемухи, глядим на Оку, на закат, на заречное село
Свечурино, а Иван Алексеевич неспешно толкует нам о военном житье-бытье...
Потом предлагает:
— А хотите, я вам спою военную песню?
— Мы подпоем!
Старик гасит о камушек сигарету.
— Не получится.
— Почему? — удивляются женщины.
— А песня эта — наша, ротная... Сами ребята придумали. А из роты в живых
остались я да еще один, в Сибири живет. Ну, слухайте...
Эх, окопное наше житьишко...
Голос у Ивана Алексеевича слабый, с хрипотцой, но приятный. Наверняка в
молодые годы хорошо пел. Умел петь.
Иван Алексеевич поет, а мы глядим в закатную сторонку, туда, куда навсегда
ушли миллионы и миллионы наших...
Наталья идет к себе домой — «Я сейчас!» — и вот уже несет поднос,
уставленный бокалами с красным вином. Угощение певцу и нам всем — заодно.
— За тебя, дядя Ваня, и за Победу! — говорит Ирина.
— ... и за Победу! — подхватывают остальные.
Душевно и тепло нам на крылечке под старой черемухой.
А полгода назад Дугину позвонила одна из наших милых соседок — то ли
Ирина, то ли Наталья, — не помню, и среди прочих местных известий сообщила
печальное: умер Иван Алексеевич. Эх, тезка, тезка... Не сидеть нам более
полным составом в ночном саду под густыми кронами яблонь со свечой на столе,
не вечерничать на теплом деревянном крылечке... Эх, тезка!
Стали с Володей вспоминать его военную песню, но у меня осталась в памяти
только первая ее строка:
Эх, окопное житьишко...
А Володя усвоил лишь коротенький припев:
Есть не будем, пить не будем,
А победу мы добудем!
Иван Алексеевич со товарищи — по роте, дивизии, действующей армии —
добыли в неимоверных тяготах Великую Победу и явили ее пред очи мира.
А мы не смогли запомнить даже одну военную песню.
ФИОЛЕТ
В жизни случается всякое. На то она и жизнь.
За свои тридцать два года Алексей Марков — и матросом на Северном флоте, и
здесь, на родине, в Княж-городе, и прорабом, и с недавних пор главой
строительной конторы, кем только не побывал, и огляделся в ней, в этой
жизни, пожалуй, основательно. Разное он видел, слышал, понимал, помнил.
Что-то помнил, может быть, из-за необычности происходившего (вот — морские
учения: громады кораблей, мощно режущие водную пустыню; громовые залпы
орудий; бурно вспенивающие темное волнистое пространство ракеты с невидимых
подводных лодок...). А иной раз вспоминалось что-нибудь — из той же, скажем,
военно-морской бывальщины — милое, дурашливое, вроде такой вот картинки:
тяжелое штормящее Баренцево море, густые струи снега — а они, тройка-пятерка
морячков-старичков, в длинных, до колен, трусах в цветочек — изделиях своего
же корабельного умельца, бдящего за модой, на палубе; порывы ветра и снег
обжигают грудь и спину, ступни босых ног, а они, бодро пританцовывая, дымят
сигаретами; кто кого перекурит вот тут вот, тот и есть самый настоящий,
самый матерый старичок... Иногда же укоренялось в памяти мгновенное,
мимолетное: взгляд девушки — глаза в глаза, две-три секунды — на уплывающем
назад перроне; багряная осенняя рощица; старинная песня, услышанная
давным-давно в кругу родственников из уст тети Вари и дяди Коли. Где они?..
Да лет десять уже почивают вечным сном в родной вологодской земле.
Спать вчера они легли, когда вернулась от подружек дочь. Жена еще минут
десять-пятнадцать читала какой-то журнал, а он, отвернувшись от слепящего
света настенной лампы, закрыл глаза. Иногда за спиной неожиданно шумно
шуршали страницы. На столике мерно тикал будильник. Чтобы поскорее уснуть,
нужно — Алексей это знал из собственного опыта — ни о чем не думать; прямо
вот так и говорить себе: я ни о чем не думаю, я хочу спать, я ни о чем не
думаю... И глядь — ты уже в объятиях сна. А тут недавно он дал ход мыслям —
и пошло-поехало... Порешал в уме кое-какие производственные дела, потом
вспомнил школьного товарища Володю Мартова, отбывающего срок в Пермской
области. А за что?.. Вон известный всей стране министр украл у родного
государства, то бишь у народа, девять миллиардов — и тоже получил несколько
лет. Условно, конечно. Такой размах, видимо, вызвал у суда должное уважение.
Масштаб человека виден, не мелочится человек. А Мартов, молодой
предприниматель, не так, как положено, оформил бумаги на списанную с
завода-доходяги технику — и попался. И получил реальный срок. И опять же: не
захотел подмазать ни следствие, ни суд, хотя денежки в ту пору у него уже
водились. Мол, адвокат защитит его.
Хватит, хватит... Надо все-таки хорошо отдохнуть перед новым трудовым днем.
Нет, сегодня Марков не даст слабину. «Спать, спать... Ни о чем не думать...
Спать...». Щелкнул выключатель, свет погас. Жена вздохнула, поудобнее
улеглась, укрылась одеялом. Тишина... Только будильник чуть слышно
отсчитывает свое: тик-так, тик-так... И тут Алексей почувствовал, как от
пола повеяло холодом, точно в жаркий день — из глубокого погреба. Он,
по-прежнему лежа на боку, вгляделся в темноту. И увиденное поразило его:
какой-то густой фиолет... вспышки света вдали... мелькающие тени... Алексея
охватил ужас... Ад?!. Другой, неизвестный людям мир?!. Но он же, Лешка,
живой! Он на Земле! Он же не спит! Вон тускло светит звезда сквозь
занавеску, вон — картина на стене… И правой рукой он хватается за одеяло. Он
же не спит! При новых всполохах — это откуда-то палили орудия — Алексей
разглядел над тусклой фиолетовой топью наклоненные вправо, влево и упавшие в
нее сучковатые деревья, потом увидел троих бойцов — двое в касках и один в
пилотке, похожий на его деда Тимофея (фотография деда висит в доме отца над
кроватью). С трудом одолевая фиолетовую жижу, они бредут к не видимой им
суше, туда, где окопался враг... В левой руке у каждого винтовка с длинным
граненым штыком, в правой — то ли граната, то ли какой-то подсумок. Правее,
метрах в сорока, одна за другой шлепнулись две мины. Но не взорвались. За
этими тремя бойцами появились еще двое. Потом появился еще один человек — в
фуражке, с пистолетом в руке. Он тыкал пистолетом вперед и что-то кричал.
Алексей почувствовал, что этот страшный фиолет, это болото, эти уродливо
наклоненные безлистые деревья невидимым магнитом тянут его с дивана. Он
напрягся, пытаясь правой рукой ухватиться хоть за что-то, но нездешний мир,
этот ф и о л е т, был сильнее его. Вот уже левая рука по локоть опустилась в
мерцающую хлябь, и ее обожгло холодом. И топь потянула его, всего, к себе, в
себя... И тут теплая рука обхватила Алексея и легко повернула его на спину!
Надя!..
— Тебе что-то приснилось? — Эта теплая рука, этот родной голос стали его
спасением. — Ты так страшно застонал...
«Приснилось! Если бы!..»
— Да так... Спи... Утром расскажу...
«А что, собственно, рассказывать? — думал Марков, рассеянно помешивая
ложечкой горячий чай. — Чтобы понять весь ужас от увиденного мной, нет, не
от увиденных людей, а от этого ф и о л е т а, нужно увидеть его и ощутить. А
так... Да и к чему озадачивать и тревожить любимое им и любящее его
существо, тревожить тем страшным, ночным, им самим не понятым.
Через приоткрытую фрамугу в столовую мягко текла утренняя прохлада. В лесу,
за решетчатым забором гулко, притворно-грустно долдонила о чем-то на всю
округу кукушка. Сочно посвистывала иволга. А во дворе на большой клумбе уже
раскрылись после ночного сна трепетные чашечки тюльпанов, светятся белые
звездочки войлочных вишен... Май...
«Спать… ни о чем не думать...» Хорошее средство от бессонных ночей придумал
он! Или...или все же, иногда хотя бы, думать и думать ночь напролет? Авось
не помрет сразу он, тридцатидвухлетний крепыш, от недосыпания, а? Ведь не
только же о своей конторе?.. Ведь надо же — время, пора! — обдумывать,
доходить до сердцевины... до какой-то последней точки... до последней,
полной ясности… и нечто другое!»
— Леша, пей чай. Совсем остынет... Лимон возьми, конфетку.
Марков оторвал взгляд от окна. Какое же это счастье, что она, Надежда,
Наденька, рядом, одним движением теплой руки она спасла его от страшного
фиолетового мира, фиолетового безумия.
— Ага, возьму.
«...и нечто другое. Вот — о дедушке Тимофее. Молодой, двадцатичетырехлетний,
спит он непробудным сном в далеких болотах. Волховский фронт. Медаль «За
отвагу». Бабушка Василиса, жена его, умерла шестнадцать лет назад. Родом они
из одного вологодского села. Все?.. А вот — он. Пьет сейчас английский чай с
лимоном в своем загородном доме. В своей уютной спаленке почивает их
единственная дочь Женечка. И, заметьте, ни на ней, ни на жене, ни на нем —
ни одной русской нитки! А пач-че-му? А если поискать данную ниточку да
потянуть за кончик, а? А дед?.. Тимофей Иванович Марков погиб за Родину. За
святое дело. А где же могучие и обильные плоды Победы? Крепок ли, скажем,
сейчас духом русский человек? Может ли, не задумываясь, оторваться от
цветной помойки — телевизора, взять в руки оружие и защитить родных,
Отечество? Или, скажем, как иные призывники: дайте мне что-нибудь
альтернативное!.. Альтернативную Родину?.. А насчет совести как?.. Да-а...
Спать и ни о чем таком не думать?..»
— Ты на работу не опоздаешь, Леша? — напомнила ему жена. И добавила: — Пора,
Марков, пора!
— Понял, уважаемая Надежда...
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|