|
|
Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯНСТЕПЬВ уже далёкой молодости я, будучи студентом Московского Горного института, после четвёртого курса попал на летнюю практику в свои родные места, в посёлок на крайней восточной точке Крыма. В этой точке сходятся два моря — Азовское и Чёрное; воды их соединяет Керченский пролив; их берега разделяет гладкая, с множеством пологих и невысоких холмов, степь. Практику мне довелось отсиживать в плановом отделе местного горного комбината, в то время добывавшего там железную руду. Мне выделили стол у дальнего окна в углу тесной комнаты на втором этаже приземистого корпуса управления, показали, где в шкафу с запылёнными стёклами хранятся папки с годовыми отчётами, и оставили в покое. Тётки-плановички за соседними столами истово копались в своих производственных бумажках и на меня не обращали внимания. В комнате было душно. На дальнем столе у одной из тёток жужжал маленький вентилятор. Он поворачивал туда-сюда своё цилиндрическое тельце, словно оглядывался в недоумении, но духоту разогнать не мог, конечно; в мой угол посылаемый им ветерок не долетал. Управление располагалось на самой окраине нашего посёлка. Моё окно выходило в чахлую улочку, составленную из небольших частных домиков с персиковыми и абрикосовыми садами. В домиках жили работники комбината. Дальше, за садами, начиналась степь. Над степью плыли неторопливые редкие и пышные облака. Одно облако походило на микеланджеловского Моисея, медленно и неуловимо преобразившегося в профиль Льва Толстого. Вдали, параллельным курсом, плыла в лазури величественная телега с сеном, превратившаяся в танк с длинной пушкой. И ещё дальше неподвижно мчался пригнувшийся к шее коня всадник с развивающимся за спиной плащом. Я, невыносимо скучавший над экономическими отчётами, тайком, чтобы тётки не заметили, срисовывал эти облака в свою записную книжку, которую я зимой завёл, заболев писательством, и думал о том, что когда я начну работать и разбогатею, обязательно заведу себе хороший фотоаппарат с мощными объективами и буду снимать облака, сделаю коллекцию. Иногда я, наглядевшись на облака, начинал сочинять стихи а-ля Тютчев — про жаркий полдень, тени акаций и копошащихся в пыли воробьёв. От скуки я часто задумывался и предавался воспоминаниям. Уже тогда у меня, едва перешагнувшего рубеж двадцатилетия, накопились воспоминания о прошлом. Это были сплошь лучезарные воспоминания. Глядя поверх крыш домиков на бурую полосу степи, я вспоминал, как в детстве мы всей семьёй ездили на нашей новенькой «Волге» с оленем на капоте в конце апреля в степь за тюльпанами. Весенняя степь, густо покрытая до самого горизонта алыми и жёлтыми тюльпанами, в этих воспоминаниях присутствовала неизменно — как и девочка, с которой я за пять лет до той студенческой практики пережил первую любовь. В то лето, кроме русских поэтов, я взахлёб читал Гомера, Геродота и Аппиана. У Аппиана в его «Митридатовых войнах» я обнаружил рассказ о своих родных местах. В степи, которая разлеглась за моим пыльным окном, разыгрывались величественные события древней истории. Боспорский царь Митридат VI Евпатор во времена Цезаря был властелином и повелителем этих степных просторов, бился с Римом насмерть и проиграл войну тогдашнему сподвижнику Цезаря полководцу Гнею Помпею. Оторвавшись от скучных страниц годового отчёта, я вспоминал трогательный рассказ Аппиана о Стратонике, молодой женщине, не предавшей своего мужа, воина, и приявшей смерть от меча римского солдата. Легионы Помпея прошли по этой степи своей железной поступью, утверждая здесь власть Рима. Я поклялся себе, что когда-нибудь напишу об этом рассказ или роман. В то лето я был очарован древней историей и как-то не думал о том, что двадцать с небольшим зим назад эту же степь утюжили танки Маннштейна, методично уничтожая брошенную на погибель советскими стратегами русскую армию — без боезапаса и поддержки. От полного уничтожения армию спас тогда только гений великого нашего полководца генерала Ивана Петрова.
В одно прекрасное июльское утро явившись на работу, я обнаружил, что комната моя пуста. Тёток скопом сняли с работы и отправили на какое-то мероприятие — вместе с начальником, перед которым, собственно, я и должен был отчитываться на своё чтение отчётов и присутствие на рабочем месте. Я внезапно оказался безнадзорным и никому на всём пустом и гулком этаже не нужным. Решение налетело мгновенно: идти в степь! Это был Зов. Вдруг я понял, что давно уже меня тянуло уйти в эту бескрайнюю вечную степь, над которой так привольно плывут пышные белые облака.
Я миновал улочку, дома с тенистыми дворами, из-за калиток которых меня аккуратно, передавая друг другу, дружелюбно облаивали собаки, звенящие цепями у своих будок. Лучезарное утро было настолько ласково, что даже собаки не могли сердиться. Я очутился в степи. Стоило мне сделать несколько шагов по укатанной до блеска грунтовой дороге с бурой травкой между колеями, как улочка за спиной с её абрикосовыми садиками и весело лающими стражами исчезла, словно в сказке. Уже отчасти начитанному, мне сразу пришла в голову философская сказка Гоголя «Пропавшая грамота». Там тоже таинственно исчезала поповская левада, стоило лишь сделать шаг в сторону. Светлая дорога, извиваясь плавно среди незаметных неровностей, струилась вдаль, к горизонту, тонущему в золотисто-белой дымке от лучей июльского солнца, с каждой минутой набирающего силу. Горизонт составляли пологие сизые холмы. Вглядываясь в них, я обнаружил, что они не одноцветные: там различались глазом голубые, розовые, палевые пятна и полосы, которые медленно и зыбко переливались, играли светом, словно наделённые жизнью; я как будто попал в фантастический роман об инопланетных путешествиях. Земля нагревалась, как печка, и холмы зыбились в струях скользящего к небесам воздуха. К плотному запаху горячей земли мешался нежно-горький аромат нагретой травы. Только на первый взгляд казалось, будто трава выгорела под солнцем и превратилась в безжизненный сенный покров. Но стоило внимательней всмотреться — и в однообразной бледно-жжёной желтизне различалась переливчато-тонкая смесь нежнейших оттенков цвета: от тёмно-зелёного до тонко-розового. Я сошёл с дороги в траву, опустился на колени и принялся разглядывать землю. Некоторые травы уже превратились в крошечные, с ладонь, кустики, выпустившие едва заметные голубенькие соцветия; здесь же стелились по земле золотисто-зелёные стебельки травы с разлапистыми листиками и с мелкими колючими плодиками; если невзначай на них наступить босой пяткой, они больно вопьются в самую задубелую кожу; в этих краях они носят названия «керцы» — с ударением на «ы». В заросли высохшего от жары пырея, похожего на сено, у самой земли виднелась зелёная побежалость на, казалось бы, сухих стебельках... Неподалёку вообще обнаружилось чудо: нежно-серебристая трава неизвестного мне названия с листочками, похожими на снежинки, густо цвела крошечными фиолетовыми колокольцами. Так я предавался неторопливому созерцанию этого удивительного, скрытого от быстрого взора мира степи, когда услышал над ухом частое дыхание живого существа. Я оглянулся. За спиной моей стояла и смотрела на меня с любопытством чёрная кареглазая дворняжка. Мне показалось, что она улыбается мне. Я улыбнулся в ответ и хотел её погладить, но она отклонила ласку: мгновенно отступила — ровно настолько, чтобы я не смог достать её; взгляд её сделался серьёзен. Она словно сказала мне: «Всё хорошо, любезный, но я тебя не настолько близко знаю, чтобы позволять такую фамильярность». — Хорошая собачка, — похвалил я, поднимаясь с корточек, и она, будто обидевшись на эту банальность, повернулась и равнодушной трусцой побежала прочь. Глядя ей вслед, я увидел вдали справа от дороги хлипкую проволочную изгородь. Подойдя ближе, я обнаружил, что за изгородью, скорее обозначавшей границу, нежели ограждающей от злоумышленника, расположился большой участок картофельных грядок; ботва уже частью подсохла; скоро картофель будут копать, он в этих местах созревает рано. Участок был любовно ухожен: ни одной посторонней травинки, ни одного сорняка. Чёрная дворняжка деловито и по-хозяйски неторопливо трусила меж ровных протяжённых грядок. От присутствия человека в степи, явленного этой картофельной плантацией, на душе сделалось странно тепло. Мягким толчком в грудь это тепло проникло в меня. Я в то лето читал много стихов и переживал сложное увлечение романтикой, истово размышлял об одиночестве, предполагая в нём некую высоту духа и отмеченность небом. Это послужило тому, что я часто сторонился людей и простые земные желания и деяния моих близких и друзей называл пошлыми. Я любил тогда рассуждать сам с собой о смысле жизни и искал этот смысл, неизменно обращая взор к небесной обители. Но эти немудрёные картофельные грядки, вдруг увидел я, разговаривали с вечностью. Они были отвоёваны у довременного, неоформленного хаоса. Человек, обработавший их, знал о жизни и её смысле больше меня; он, может быть, знал о жизни всё, тогда как я — ничего. Я попрощался с дворняжкой: зычно окликнул её, назвав Жучкой; я подумал, что хозяин тоже звал её Жучкой, потому что она моментально воззрилась на меня. Я махнул ей рукой; свесив розовый язык, она сидела меж грядок и долго смотрела мне вслед. Неведомый хозяин плантации был не одинок в своих трудах: по другую сторону степной дороги разлеглись, насколько видел глаз, бахчи. Из мешанины толстых переплетённых стеблей, стелющихся по земле, словно приклеенных к ней, выглядывали тёмно-зелёные бока маленьких, с кулак, арбузов и начинающих осторожно желтеть круглых дынек. И дыни, и арбузы в наших местах не созревают как следует, не хватает жаркого времени и солнца — но местные жители почему-то упрямо спорят с природой и неизменно каждый год закладывают бахчи. Старожилы рассказывали, что до войны, до выселения, местные татары — волшебники работы с землёй — снимали по два урожая бахчи и по три помидоров. Когда их выселили с этих мест, искусство бахчи и огородничества деградировало. Солнце тем временем всё круче взбиралось в небо. День, — с его белизной, наполняющей пространство, — постепенно оттеснял золотистое утро. В небе плыло первое белое маленькое облако с круглящимися боками; я пригляделся — над белесо-розовыми холмами горизонта уже сгустилась дымка: из неё вскоре поплывут в своё небесное странствие величественные красавцы-облака, за которыми так интересно наблюдать. В утреннюю неподвижность воздуха вторглось лёгкое дуновение; степь словно вздохнула. Тёплый ветерок прилетел из степи и опахнул щёки и шею. Я шёл и шёл по дороге, завидев впереди несколько холмов и устремившись к ним.
Бахчи и картофельная плантация давно остались позади. Вокруг простиралась нетронутая, покрытая дикой травой, степь. Шагалось и дышалось легко; залитая солнцем дорога сама несла меня. Я, когда-то переживший увлечение математикой, думал играючи о том, что если поместить Начало Мировых Координат в меня, то я буду неподвижен, согласно теории относительности Эйнштейна, и не я по степи, а степь и вместе с нею весь мир движутся навстречу мне, я должен только ноги для этого переставлять. Необязательные и глупые мысли всегда возникают в голове сами собой, когда ты счастлив.
Про холмы, которыми усеяна здешняя степь, ходят стойкие легенды, что они — древние могилы скифских царей и цариц и хранят в себе скифские сокровища. В детстве я мечтал раскопать какой-нибудь холм в бескрайней моей степи и сокровища эти найти. Я в своих мечтаниях был неоригинален: где-то прочёл, что во всём восточном Крыму нет ни одного холма, который не был бы раскопан. За два с половиной тысячелетия обитания здесь человека мечта разбогатеть не давала ему покоя... Ветерок быстро превратился в упругий и плотный ветер; степь вокруг наполнилась гулом. Как я и ожидал, пышные облака медленно вплыли в высоту надо мной. Прямо над головой, в зените, двигался на север караван верблюдов, а рядом с ним, по левую руку, в взбитых подушках лежала, закинув руку под голову, обнажённая женщина. Иногда облако наплывало на солнце. Ветер, которым дышала на меня степь, становился приятно прохладным. Степь изменилась. Исчезла дымка на горизонте, очертания уже не сизых и не дымчато-розовых, а тёмно-синих далёких холмов сделались чёткими, словно выписанными кистью на бледно-лазоревой эмали неба. В вышине надо мной и над степью в плотных солнечных лучах носились птицы. Ласточки просверкивали стремительно и изредка посвистывали. Нет, я их не интересовал, они свистели не мне. Я подумал, что они издают свои тонкие кличи, похожие на писк, в увлечении охотой. Они гонялись за мошками и свистели сами себе просто так, от радости жизни. Чёрные маленькие скворцы сновали над степью деловито и молча и часто прядали на землю, в траву, и делались там невидимыми. Иногда над головой, трепеща крылышками, проюркивали маленькие светло-серые пёстрые птички, похожие на воробьев, но мне говорили, что это не воробьи, а как они назывались, я забыл. Вдалеке на вершину холма, к которому я направлялся, плавной волной спланировала стая ворон. Ветер, птицы, небеса, облака — всё это, счастливо почувствовал я, и есть жизнь, моя жизнь, и всё это отныне всегда пребудет со мной и во мне. Тёплый ветер из степи пах горьким чабрецом, и я вдыхал этот запах с наслаждением — в нём было что-то сказочно первобытное; голова кружилась от чудесной догадки: так же этот чистый ветер пах и тысячу, и две, и три тысячи лет назад. Прикосновение к вечности. Прикосновение вечности.
Дорога свернула в сторону, куда-то по своим делам, прочь от холма, намеченного мной. Я, не колеблясь, продолжил свой путь к холму, шагнув на целину. Идти по травам было не так гладко и спористо, — дорога на то и дорога, что по ней двигаться проще. Из-под ног с треском выпрыгивали потревоженные кузнечики. Описав безупречную параболу, они вновь скрывались в траве метрах в двух от меня. Они, оказывается, были разных видов: одни малюсенькие, песочного цвета, едва с ноготь, другие — зелёные, изящные, те самые «с коленками назад», про которых пели студенческие барды, величиной с фалангу пальца; и были огромные, чёрные с белыми пятнышками, с указательный палец. Я испытал что-то вроде чувства вины: сидели себе под травинкой, наслаждались покоем и солнышком, и вдруг надвинулось что-то громадное и норовящее раздавить. Я подумал, какой, должно быть, страшный миг пережил кузнечик, когда вознеслась вдруг и нависла над ним, загородив небо, подошва моей сандалии. Здесь, над пространством трав, мгновенно появились мухи, оводы, мошки. Они налетели на меня, как на поживу. Степь жила своей жизнью и любопытствовала знать, кто это вторгся в её царство. Именно так воспринял я эту атаку её обитателей. Я отмахивался решительно, хлопал себя по рукам и шее, чтобы наказать чересчур нахальных оводов, располагавшихся на моём теле так, как будто оно было их собственностью. Как ни странно, это подействовало, и спустя несколько минут летающая и жалящая живность отстала. При моём приближении стая ворон снялась с холма и улетела. Они были сплошь черны. Наверное, сказал я себе, это были не ворóны, а вóроны, которые живут, говорят, по триста-четыреста лет. Я взлез вверх по пологому боку холма. Стоя на его вершине — с чувством, будто я, как альпинист, покорил гору, — я обнаружил на склоне углубление, напоминающее воронку от разорвавшегося снаряда. Была это действительно воронка или заросший след древнего вторжения искателя сокровищ, я не знаю. Я спустился к ней и уселся в неожиданно густую и мягкую траву на её кромке. Степь лежала передо мной — просторная, загадочная в своём гулком молчании и нескончаемом скрытом от глаз движении, залитая солнцем, и словно смотрела на меня мириадами глаз своих невидимых обитателей, знающая о мире то, чего мне никогда не узнать. Сложная тоска вдруг снизошла на меня. Это уже не была та плоская романтическая тоска одиночества, о которой я упоминал. В тот миг я уловил явственное присутствие в мире, вот здесь, вокруг меня, рядом, чего-то непостижимого и — нужного мне. Вот, осталось одно усилие мысли, одно обострение чувств, один вдох этого легчайшего и чистейшего воздуха степи — и я прорвусь, наконец, к тому, чего так жаждет моя душа. Я вглядывался в степь. Холмы на горизонте уже потеряли свою густую чёткую синеву, они теперь были золотисто-зелёными и вновь окутались прозрачной дымкой. Ветер, вдруг обнаружил я, утих. От него осталось лёгкое дуновение. Он утих, чтобы не мешать моим мыслям. Так прошло несколько минут, и напряжённая тоска отпустила... Я незаметно проник в то Непостижимое, что окружало меня. Степь приняла меня, ибо я понял, что я — частица её. Так же, как она — часть меня. Нет, я не нашёл слова для обозначения Непостижимого, но это было и не нужно. Оно уже вошло в меня, и я слился с ним. Много позже, через несколько десятков лет, я понял, что Непостижимое и есть тот Тонкий мир, который не даёт покоя философам. Не каждому удаётся проникнуть в него. Мне удалось. Во всяком случае, я так считаю. Но для понимания этого мне понадобилось прожить целую жизнь.
От полуденного яро белого солнца, взмывшего почти в зенит, зрение обострилось. Я, близорукий очкарик, за несколько метров различал каждую травинку в травяном покрове. Вдалеке, на дороге, я разглядел какую-то движущуюся точку: кто-то шёл ко мне. Солнце пекло уже нешуточно. Над степью реял тихий звон кузнечиков. Редкие громадные облака неспешно плыли в лазури над этой благословенной землёй. Я спустился с холма и, почтительно обогнув раскидистый куст репейника, направился к дороге, стараясь ступать по земле, а не по траве. Мною владело языческое чувство преклонения перед всякой жизнью, даже травяной. Когда я выбрался на дорогу, точка, углядённая впереди, превратилась в женскую фигуру в светлом одеянии. Навстречу мне по дороге быстро шла женщина. Я зачем-то прибавил шагу, и мы вскоре сблизились достаточно для того, чтобы я рассмотрел её. На ней было ситцевое белое платье с голубенькими цветочками. Она была не худа, а по-деревенски полна и плотно сбита. Ещё издали я разглядел на её лице улыбку; она шевелила полными губами: оживлённо разговаривала сама с собой. При моём приближении она говорить перестала. Солнце светило ей в спину — но лицо её сияло, излучало свет, от которого, казалось, в воздухе становилось ещё светлей. Я видел счастливую женщину, вновь и вновь наедине с собой переживавшую какую-то свою радостную минуту. Ей было, наверное, лет тридцать... Когда мы сошлись, она вскинула на меня лучистые глаза и вдруг поздоровалась певуче и привычно — деловито, громко, весело, ясным голосом: — Здравствуйте! От неожиданности я растерялся и своё ответное «здравствуйте» послал ей уже в спину. Она не оглянулась. Она шагала быстро своими крепкими крестьянскими ногами, лёгкое платье летало вокруг её бёдер. Она явно торопилась по делам, и в этот миг я понял, зачем я прибавил шагу пару минут назад: мне было стыдно показаться ей бездельником, болтающимся по степи просто так, от праздности.
Всю мою молодость, всю мою жизнь я вспоминаю эту встретившуюся мне в степи женщину как символ нескончаемой жизни и молодости мира. Я был молод. Впереди меня ждала целая жизнь.
Мне, слава Богу, довелось поездить по земле — не столько, конечно, как хотелось бы, но — довелось. Я исколесил центральную Европу, несколько раз проехал на поезде по жемчужине немецкой природы — по левому извилистому берегу Рейна, мимо загадочных замков за вершинах тёмных тевтонских скал, громоздящихся на его правом берегу; здесь где-то пела златокудрая злодейка Лорелея. Я объехал юг Европы по морю на круизном лайнере, видел тонущие в дымке гористые берега Константинополя и знаменитых проливов, блистающий простор бухты Золотого Рога, живописные обрывы Пирея, силуэт Везувия, далёкий абрис Сицилии, голубые горы Капри и бухты Мальты и Родоса, всходил в священную сень древних колонн Акрополя. Я посетил Святую Землю, омылся в водах Иордана, медленно влекущего свои прозрачные воды вдоль равнинных берегов, густо заросших ивами и смоковницами. Я бродил по коричнево-фиолетовому такыру Центрального Казахстана, ровному, как паркеты в музеях. Солнечным вечером я купался в пограничном Нёмане под Гродно, в знаменитых лесах Полесья собирал под мелким тёплым дождичком землянику и грибы. Много раз бывал и даже живал в лесу нашего Русского Центра. Этот громадный, как сама Россия, лес, породивший Илью Муромца и Льва Толстого, мощен и прекрасен. Но ничего прекраснее и ближе душе, чем моя крымская степь, я не знаю.
Москва 2007, декабрь
|
