|
|
Николай ЧЕПУРНЫХ |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ЧЕПУРНЫХПрости мне мои капризыПовесть «Ночь. Улица. Фонарь…» Ночь – темно. Улица – в невыразительном, бледном свете неприметно убывающей луны, смутно просматривается лишь в ближней перспективе – метров на двадцать-тридцать. У фонаря – выбит единственный глаз. По-видимому, недавно. На тротуаре и проезжей части валяются осколки толстого матового стекла, тускло поблескивающие под фарами летящих в пугающую неизвестностью даль - машин; рядом – классическое орудие пролетариата – увесистый, внушающий невольное уважение камень-булыжник. Поэтому теперь только днем, или в иную светлую часть суток, можно, не напрягая зрение, прочитать коротенькое объявление, набранное на пишущей машинке и приклеенное (намертво) к боковой стенке троллейбусной остановки: «Молодая и обаятельная женщина предлагает состоятельным мужчинам приятно провести время. Ч*** - центр, а/я 737». Вероятно, бумажка с объявленьицем (четверть тетрадного листа в клеточку) висит здесь со времен Адама и Евы – от длительного воздействия различных атмосферно-погодных явлений – листок приобрел серо-желто-грязный цвет. Каждый раз, проходя мимо остановки, я чувствую себя… Увы и ах! Я не в силах сколько-нибудь вразумительно объяснить – как я себя чувствую? Черт знает – как… Единственное - могу точно сказать, что сообщение дамы «Икс», предназначенное для широкого публичного ознакомления, притягивает (по-прежнему) взгляд (несмотря на то, что каждую букву, каждый знак и пробел между знаками - я запомнил на всю оставшуюся жизнь – не намеренно, а так, само собой, оно прочно, словно таблица умножения, отложилось в памяти), вызывает душевное волнение, «смятение чувств» (кажется даже: я чувствую пряный запах рук загадочной незнакомки, коснувшихся убогого сооружения), наводит на размышления… Из какой она социальной среды? Каков род занятий – кроме тех, которые предполагаются в соответствии с характером вброшенной в сознание «страждущих» информации? Какие обстоятельства подвигли ее т а к выстраивать жизнь? Нужда в хлебе насущном? «Генетическая» предрасположенность (если таковая существует) натуры? Приобретенная потребность в авантюрных приключениях определенной направленности, поиске острых ощущений? Со сколькими «состоятельными мужчинами» успела «приятно провести время»? И в самом ли деле она «обаятельна»?.. * Вообще-то, я - не охотник до ночных прогулок. Я их разлюбил. Четырнадцать лет назад. К тому времени третья по счету планета Солнечной системы - по имени Земля - совершила вокруг могущественного Светила … плюс еще девятнадцать оборотов (столько весен и зим я благополучно существовал на белом свете). А Ирине ее жизненные часы отстучали – тринадцать годков. Мы были искренне привязаны друг к другу (несмотря на разницу в возрасте). Первопричину этой привязанности я не помню. В ту чудесную, безмятежную пору ночное времяпрепровождение вызывало в моей душе священный трепет, благоговение. На дворе пестрыми красками блистало лето, весело «катившееся в июль». Я находился в месячном каникулярном отпуске – после завершения второго курса …ского высшего военно-политического училища. Ирина закончила семь классов …ской средней школы. Мы подолгу, не уставая, в приподнятом настроении, которое рождала в наших сердцах молодость, бродили по «осребряемым луной» улицам и улочкам поселка. И вели пространные беседы о всякой всячине. А однажды – посреди ночи - сподобились совершить путешествие на речку Вежу, протекавшую в трех верстах от селения. Сначала мы шли полевыми, затем луговыми тропками; перебрались по тонким, скользким бревнышкам через неглубокий овражек, до половины наполненный мутноватой болотной водой; одолели полукилометровый участок березовой рощи, посаженной селянами после войны – Великой Отечественной, на месте былых сражений. И вышли к такому месту, где глубина реки была меньше метра – здесь пастухи перегоняли на противоположный берег и обратно – колхозных и частных коров, да мужики перевозили на телегах сено – на той стороне трава была гуще, сочнее. Ирина подошла к реке. Присела на корточки и опустила в воду ладони. - Знаешь, вода теплая, - сказала она. – Пожалуй, я искупаюсь. - Купайся, если теплая. - А ты? - Я не хочу. - А если меня утащит на дно водяной? - Не утащит, здесь мелко. - Ах, вот как! Ирина зачерпнула пригоршню воды и брызнула в мою сторону. Несколько капель попали мне на рубашку. Она встала. Прошлась вдоль берега. - Когда я была маленькой, всякой воды боялась – думала: опущу руку или ногу – в речку, лужу, и меня за нее кто-то схватит. Потом прошло... Девушка попросила меня отойти на несколько шагов. Не спросив – зачем? – я отступил немного назад. Затем она сняла красное, в белый горошек, платье. Положила на песок. Сбросила босоножки. И, осторожно нащупывая ногами вязковатое дно, вошла в воду… В лунных лучах я видел неотчетливый, двигавшийся силуэт; слышал плеск воды и негромкий смех… В моих руках был переносной кассетный магнитофон, доселе молчавший. Я включил его, как только купальщица выпорхнула на берег. - Чт-то-о эт-то-о за-а пе-э-сня-а? – вздрагивая от холода, спросила Ирина. - Это очень хорошая песня, на французском языке; я люблю ее с детства, - неопределенно ответил я. - О че-о-м он-а-а? - О любви. Минуты две Ирина провозилась с платьем (когда она его снимала – от ловкого, привычного движения рук – платье в одну секунду, птицей, взмыло над головой; а теперь, при надевании, материя плотно и не «в тех» местах прилипала к мокрому телу). Расправив платье, девушка босиком взбежала на невысокий откос, поросший травой-муравой. И, пока не закончилась мелодия, сделала несколько красивых вальсирующих движений… Ей было тринадцать лет. Тринадцать… В с е г о тринадцать? Или у ж е тринадцать? Она словно торопилась жить. И этой торопливостью опережала свой возраст – по умственному развитию и физически. Что ее несколько смущало. Меня – тоже – особенно второе. Смущали, приводили в замешательство – не по годам развившиеся формы; состояние стеснения, неловкости иногда достигало такой степени, что, находясь рядом, я не мог на нее смотреть, потому что когда смотрел, взгляд оказывался направленным «не туда». Поэтому Ирина попросила меня отойти в сторону. Там, на речке. На всякий случай… В конце июля, по завершении отпуска, я отбыл в училище. Вскоре за Ириной приехали родители. И увезли на север, в крупный шахтерский город. Навсегда. Мы больше не виделись (несколько раз она приходила в мои сны). Полгода писали друг другу письма. А когда Ирина переехала снова, за Байкал-озеро, переписка прервалась. И в следующий свой приезд на родину я участвовал в прогулках – днем. Чаще всего - один… А дальше – Шли годы. Бурь порыв мятежный Рассеял прежние мечты, И я забыл твой (е е) голос нежный, Твои (е е) небесные черты… В стране началась перестройка. Перестройка принесла «свободу», «демократию» и – внесла невиданную по масштабам разруху - в экономику, «социалку», культуру; разруху, искалечившую миллионы человеческих жизней; исказившую (порой мне казалось – неузнаваемо) и мои собственные черты… * Тем паче я не люблю бродить ночью - в незнакомых местах, коих немало в городе Ч***. Я живу здесь второй год и полагаю, что не знаю и десятой доли загадок, которые таятся в его потаенных, каменных недрах. Но иногда, в силу служебной необходимости, мне приходится шествовать по примолкнувшим улицам, переулкам - в довольно позднюю, «унылую пору», когда редко встретишь собрата-прохожего, спешащего по важному делу, или стремительную машину… Вот, и теперь город, отметивший 350-летний юбилей, выстроенный на месте бывшего острога, поставленного казаками Петра Бекетова - в местности с континентальным климатом (большей частью сухое, жаркое лето и морозная, до пятидесяти градусов по Цельсию, бесснежная зима), заселенный тремя сотнями тысяч разноплеменного люда; город, со спринтерской скоростью теряющий (как и вся страна) собственный народ и столь же скоро прирастающий населением за счет неуправляемой миграции из соседней «Поднебесной империи», - погружен в темноту и относительную тишину. Я иду домой. Бросаю взгляд на часы, пытаясь определить, в каком периоде суток я пребываю. На ходу это сделать не удается, и я останавливаюсь. Результат тот же. Я не могу разглядеть иголочки стрелок - на маленьком круглом циферблате. Поднеся часы к уху, слышу, как они торопливо, словно боясь куда-то опоздать, тикают. * Темнота мешает рассмотреть и показавшуюся впереди – ровно проявившуюся, как изображение на черно-белом снимке, - фигуру. Видно, что человек. Только непонятно: женщина или мужчина. Фигура перемещается в мою сторону – «изображение» делается четче. Останавливается в двух шагах. И я вижу перед собой – женщину. Я вижу ее. И - слышу вопрос, на который не могу ответить: - Будьте любезны, скажите, сколько времени? - Любезно сказал бы, но не имею представления. - Какая досада! А нет ли у вас спичек? - К сожалению. - Может быть, зажигалка? - Не имею. - Впрочем, - будто размышляя вслух, продолжает она, - спички нужны, чтобы прикурить сигарету. А сигареты тоже нет. И у меня плохое предчувствие в отношении… - Предчувствие вас не обманывает – если вы имеете ввиду меня. Мое упредительное, чистосердечное признание не радует даму – она глубоко, прерывисто вздыхает. Так вздыхает ребенок, умолкнув после звонкого, заливистого плача, и все еще не успокоившись. Она вздыхает… Но - что поделать? Я н е к у р ю. Конечно, в отрочестве некоторые опыты с курением я (с приятелями) проделывал – вплоть до того, что научился лихо сворачивать «козью ножку», то есть цигарку из табака-махорки и кусочка газеты. А однажды взрослые ребята дали мне затянуться настоящей, невесть где добытой, гаванской сигарой. Я затянулся, и меня скрючило пополам. Минуту (или больше) я не мог сделать выдох из слабых, неразвитых легких, заглотнувших изрядную порцию дыма, и, соответственно, не мог вдохнуть глоток свежего воздуха. Потом отпустило. Этот случай, когда я в буквальном смысле чуть не помер, навсегда отбил охоту к курению. * Сколько-то времени мы молчим, украдкой оглядывая друг друга. Не знаю, о чем думает дама. В моей же голове - как вокруг матки пчелы -зароились мысли: кто она такая есть, по какой надобности здесь оказалась? И вдруг - на меня нисходит озарение! Святый Боже! А не ее ли объявление висит на боковой стенке троллейбусной остановки? (А хотелось бы, чтобы ее?) Губы сами собой вышептывают: «Молодая и обаятельная женщина предлагает…» От поразительной догадки меня бросает в жар; сердце начинает стучать в висках.; сбивается дыхание. Да еще в голову приходят - жутковатые есенинские строки: Сыпь, гармоника. Скука… Скука… Гармонист пальцы льет волной. Пей со мною, паршивая сука, Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали – Невтерпеж. Что ж ты смотришь так синими брызгами? Иль в морду хошь? Почему именно эти строки? Бог весть… Бывает ведь – приснится ни с того ни с сего какая-нибудь ерунда, несуразица и недоумеваешь, проснувшись: к чему бы?.. Ведь я не желаю, чтобы стоящая передо мной незнакомка оказалась той самой претенденткой на скверный стихотворный образ? Или желаю?.. И если желаю, то что тому причиной? Может быть, причина в том, что у меня – давно (относительно) – не было близких отношений с женщиной, и разыгралось воображение: все встречающиеся мне половозрелые представительницы лучшей части человеческого сообщества – не кто иные, как замаскированные уличные девки (с масками добропорядочности и нравственной чистоты на лицах), достойные такого уничижительного образа? И стоящая передо мной дама – из того же разряда?.. …состоятельным мужчинам приятно провести время» . Однако, нет. Развиться далее сей пленительной мысли я не позволяю. Такого совпадения не может быть! Не потому, что не может быть никогда – в жизни, которая много сложнее и разнообразней, чем наши представления о ней (до этой очевидной истины я дошел своим собственным умом), - случается всякое. Просто я исключаю себя из списка людей, с которыми э т о может произойти. Почему? Не знаю… * Между тем, дама явно не торопится оставить меня в одиночестве, как я того (кажется) желаю. Тогда я, старательно изобразив из себя человека, озабоченного неким неотложным делом (упустив из виду, что в потемках озабоченности не видно), делаю шаг в сторону. Сделать второй шаг не успеваю, потому что незнакомка негромко произносит: - Погодите. «Извольте, я погожу, - отвечаю я мысленно. – Погожу. Только дальше – что?» - Не сочтите за наглость бесстыдной женщины: дайте ответ, куда вы намереваетесь пойти? - И спросила она, аки сам классик: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа»… - Возможно, позже я оценю вашу шутку. А пока прошу ответить серьезно. - А если серьезно - домой. - Домой… Домой… - в раздумье говорит моя нечаянная визави. – Как это ужасно! - Я так не думаю. - Я хотела сказать – прекрасно! Замечательно! За-ме-ча-те-ль-но… А теперь, если позволите, - нескромный, наверное, вопрос. Но поскольку нам суждено было встретиться… - Суждено? – перебиваю я ее. - Конечно! Мы с вами не случайно, не «странно встретились». Наша встреча была предопределена свыше! - Возможно, позже я оценю вашу шутку, - я повторяю ее слова. - Это не шутка. - Хорошо. Какой ваш второй вопрос? - Он очень простой. Вы женаты? - Нет, сударыня! Нет! – восклицаю я. И зачем-то добавляю: - Только это ничего не меняет. Ответ мой прозвучал грубовато. Мне показалось, что «сударыня» (из каких закоулков памяти всплыло се стародавнее, почти забытое слово?) – вздрогнула. - Извините, я не подумала, что вопрос может быть вам неприятен. - И вы меня извините – за резкость. Вопрос не столько неприятный, сколько неожиданный. - Я понимаю. Но я должна была его задать. Если бы вы ответили положительно, все дальнейшее потеряло бы смысл. - А я и при отрицательном ответе не нахожу смысла. - В ваших словах есть резон. Какой может быть смысл в том, что мне холодно? – она зябко съежилась. – Никакого. Или в том, что мне некуда идти? - Да ведь куда-то вы шли? - В никуда… - Хорошо. А откуда? - Из ниоткуда. - Исчерпывающая информация. - Шучу. Полчаса назад я ушла из дома, - она выдерживает небольшую паузу. – И – от мужа. - Прекрасно! Замечательно! – я снова, не отдавая себе отчета, повторяю ее слова. – Надумали развеять надоевшую житейскую скуку? Это иногда случается с замужними женщинами. От сей пошловатой сентенции меня самого и передернуло. Я не ожидал от себя этакой прыти – ответил – будто с плеча рубанул. Будто мне не тридцать три года, а сто тридцать три, и всякий человек, с его скрытной сущностью, виден мне как на ладони – с первого взгляда. Я же о другом думаю, о другом! А вслух несу всякую чепуху. - С женатыми мужчинами э т о тоже случается. И гораздо чаще, чем с замужними женщинами. К сожалению… Однако, вы ошибаетесь. Я не ищу приключений. - Чего же тогда? - Ни – че – го… На слово «ничего», которое, по мысли одного моего приятеля, означает «пустое место», мне и ответить нечего. * К своему вящему удивлению, я замечаю, что мы не стоим на месте, друг против друга, ровно дуэлянты, сошедшиеся в опасной для жизни близости, а потихоньку-полегоньку, «слегка соприкасаясь» иногда «рукавами» (точнее, я рукавом рубашки касаюсь голого локтя спутницы, одетой в легкую спортивную футболку), идем в сторону главной исторической достопримечательности города - величественного гранитного памятника революционным солдатам, матросам и рабочим, «пальнувшим пулей в святую Русь» – в Семнадцатом году. Если стать к памятнику лицом и посмотреть «сквозь» него, то в двухстах метрах можно увидеть девятиэтажный панельный, серый дом. На четвертом этаже дома есть квартира № 15. Квартира состоит из комнаты в 18 квадратных метров, небольшой квадратной прихожей, прямоугольной кухни, раздельных туалета и ванной. Здесь я живу. * Что же меня побудило подчиниться незнакомой женщине – после десяти-пятнадцати минут малосодержательного диалога, не обязывающего стороны к совершению серьезных намерений. Почему же тогда, сделав первый шаг в сторону, я не сделал следом второй, и теперь - иду рядом с ней? Легкодоступная возможность «приятно провести время» (в чем я боюсь себе признаться)? Но – по уровню материального благополучия я не отношусь – не только к «состоятельным», но даже к категории «среднеобеспеченных» мужчин, - так, нечто среднее между бедностью и нищетой; соответственно, и социальный статус нашего брата, состоящего на «почетной» государевой службе, - в обществе, как говорят коллеги-остряки, - «ниже уровня городской канализации»... Так что же? Шестое чувство? Судьба? Нет ответа… * Под желтоватым светом Селены, «похудевшей» на три четверти, мы продолжаем движение в пустынном уличном пространстве. Я молчу, предоставив спутнице право заговорить первой. Раз взяла инициативу в свои руки. Но и спутница – словно печать немоты наложила на уста. Так, не проронив ни звука, подходим к девятиэтажке. В распахнутую настежь дверь заходим в первый подъезд. Проигнорировав лифт, по ступенькам поднимаемся на четвертый этаж. Достаю из кармана брюк ключ и, немного повозившись с поиском замочной скважины (на лестничной площадке нет света – лампочка сгорела, а купить новую жильцам, мне в том числе, недосуг), открываю дверь. Щелкаю выключателем. И сразу – сюрприз. Войдя в прихожую и бегло осмотрев стены, незнакомка нарушает молчание, выдав замечательную фразу: - Сделай доброе дело: сходи - купи сигареты. Видя, что я не бросаюсь сломя голову делать «доброе дело», добавляет: - Я очень хочу курить! Поверь… Не поверить сказанному невозможно. Курить она хочет. Ее пронзительный, почти умоляющий взгляд – красноречивей всяких слов. Только я не в восторге от такого поворота событий. Я не чувствую ни малейшего желания - возвращаться в ночь, блуждать в поисках коммерческого магазина, или ларька и покупать сигареты слуга покорный. Почему она не позаботилась о себе, когда мы были на улице? Можно, конечно, поинтересоваться, но какой резон? Поезд ушел… Покорившись неизбежному, в сомнамбулическом состоянии (я – против воли – вновь подчинился этой женщине), спускаюсь вниз. При этом, оставив незнакомку в квартире, я не запер за собой дверь на замок. Наверное, я поступил непредусмотрительно, не приняв мер предосторожности против возможного воровства. Всяк по-своему зарабатывает хлеб насущный. Но так я устроен, воспитан – родителями, отчасти школой… Люди должны верить и доверять друг другу, говорю я себе и иногда пытаюсь убедить в этом несогласных – иначе впереди ничто хорошее человечество не ожидает. Не веря в себя, человечество может окончить свое существование намного раньше, прежде чем Землю сожжет испепеляющий свет – раздувшейся до невероятных размеров звезды - «звезды по имени Солнце», благодаря которой мы по сей день живы… Да и воровать у меня нечего. Денег я не накопил, большого добра не нажил. …Я спускаюсь вниз и выхожу из подъезда, все еще слыша звонкий, высокий голос: - Тебя как зовут? - Андрей. - Мила! - Что ж, очень мило, - на ходу попытался сострить я, что не произвело на нее впечатления. Должно быть, эту «остроту» она слышала не один раз. Пропетляв по дворовой территории, будто по извилистой заячьей тропе, сотни две метров, захожу в подвальное помещение, переоборудованное под магазин, с круглосуточным режимом работы. Покупаю сигареты – пачку какой-то «иностранщины» - скорее всего, подделку (явление, имеющее широкое, повсеместное распространение в современной России) – и спички. Прибавив шагу, иду обратно. * Бес ли нашептал в ухо, без нечистой ли силы обошлось – не ведаю. А ведаю то, что сподобился я совершить невероятно глупый поступок. Невероятными оказались и последствия глупости. В общем, я поступил следующим образом. Поднявшись в квартиру, «как лист перед травой», стою перед Милой и говорю: - Слишком поздно - магазины и прочие торговые заведения закрыты. Уж не взыщи, придется потерпеть до утра… В мгновение ока Мила преображается. Преображается так, что я вижу перед собой - другую женщину. Она вспыхивает, словно молния, и мне кажется, что стены прихожки раздвигаются, не вместив ее мощной, поражающей энергии. За молнией следует гром, преобразовавшийся в многочисленные - не благозвучные - словечки и выражения: - Дрянь! Негодяй!! Мерзавец!!! Я что – звезду с неба потребовала достать? Землю остановить, чтобы сойти с нее, к черту? Я попросила тебя купить сигареты! Всего-навсего – ку - пи - ть си - га - ре - ты!.. «Ничего, себе, обхожденьице! – ошеломленно думаю я. – Причем, в моей собственной «пещере». И поделом! Нечего было выпендриваться. А насчет того, чтобы землю остановить – это я слышал; неплохо сказано». - Что мне теперь делать? Скажи – что? - Курить бросай, вот что! – ору я. - Бросай – это потом! А что делать сейчас? Сейчас??? Мила, «наизнанку» вывернувшая самое себя, продолжает исходить страстью, наступать. А я, пятясь назад, стараюсь увеличить между нами расстояние. Молю Бога, чтобы в порыве неправедного гнева - она не кинулась на меня и не нанесла какое-нибудь увечье. Хорошо, что под руку ей не попался такой предмет, которым можно было бы меня ударить. Наконец, упираюсь спиной в дверь. Отступать - некуда. Медлить - нельзя. Быстро вытаскиваю из кармана сигареты. Любительница неизящной словесности прерывается на очередном ругательстве. Десяток-другой секунд, с полуоткрытым ртом, и в интересной позе, она являет собой один из персонажей комедии Н.В.Гоголя «Ревизор», в финальной сцене, когда жандарм извещает почтенное чиновничье общество о прибытии чиновника (настоящего!) из Петербурга. Ее глаза - остро заточенными стрелами - впиваются в мою «протянутую руку». В лицо… Что ж ты смотришь так синими брызгами? Далее - немая сцена заканчивается. Мила проворно выхватывает пачку. Ногтями разрывает коробку. Высыпает сигареты на пол. Падает на колени. Сгребает сигареты в кучу. Щепотью поднимает несколько штук. Роняет. Берет одну. Не вставая, подносит к губам... Я… опускаюсь на колени, рядом. В состоянии, близком к умопомрачению, чиркаю спичкой. И – ломаю ее. Достаю вторую… третью. Под истеричный смех Милы, «высекаю» огонь… Она курит жадно, взахлеб, глубоко запуская дым в легкие и с шумом выпуская обратно. После четвертой-пятой затяжки встает на ноги (я поднимаюсь следом) и хрипловатым голосом - спрашивает: - Зачем ты это устроил? - Что? - Спектакль. - Я ничего не устраивал, то есть не хотел устраивать. Как-то неожиданно получилось. - У меня тоже - неожиданно. Мила все еще рассержена, нервозна. Но стрелы ее глаз уже не такие острые. Она постепенно возвращается на круги своя, возвращает себя в свою обычную, «натуральную» оболочку. Более того – приносит мне извинения. Пытается объяснить: какое это тяжелое испытание – длительное время не иметь возможности курить (сколько именно, не уточнила) и прочее, прочее. Ничего другого мне не остается, кроме как поверить в искренность ее раскаяния, или сожаления о случившемся. Прощаю и то, что она дымит, не спросив разрешения. Разумеется, вслух об этом я не говорю – какое, там, разрешение… Я прохожу в комнату, думая о том, что случившаяся с Милой «история», вспышка гнева – имеет более глубокую причину, которая мне неизвестна… Подхожу к двери, ведущей на балкон, и открываю. Свежий воздух мне, а в особенности, ей – возмутительнице спокойствия - не помешает. «Возмутительница» идет за мной. Прижавшись животом к краю балкона, прогнувшись немного вперед, всматривается в затихший ночной город, неравномерно подсвеченный редкими огоньками уличных фонарей – погуще в центре, где проживает городское и областное начальство, заметно реже на окраинах - в стране жестокий энергетический кризис. - Где-то там мой дом, - говорит она, показывая куда-то вдаль рукой. – Мой бывший дом… Мила выпрямляется. Делает шаг назад. Подносит сигарету к губам. И отводит руку в сторону. - Посмотри – что от нее осталось… Смотрю – один фильтр. Она ищет взглядом, куда деть окурок. - Не хочу загаживать город – он и так грязен, дальше некуда, - поясняет Мила. И я, конечно, ее понимаю. Практически все курящее городское сословие, проживающее в многоквартирных домах (муравейниках, клоповниках - как называет их один мой товарищ (пока без приставки «бывший»), выбившийся «в люди» и отдыхающий от трудов праведных в «спальном районе» города - в собственном двухэтажном коттедже), выбрасывает окурки (пустые пачки от сигарет, пластиковые бутылки из-под пива и прочий хлам) с балконов (из окон, форточек) – вниз; исключение, возможно, составляют жильцы первых этажей, под носом у которых оказывается все это «добро». В результате, участки земли около домов похожи на мусорные свалки… Значит, Мила – приятное «исключение». А пепельницы у меня, за ненадобностью, нет. Посему я принимаю то, что осталось от «иностранного производства», из ее руки - в свою. Короткого прикосновения к пальцам Милы достаточно, чтобы почувствовать, как они дрожат – мелкой, нервной дрожью. Стало быть, она еще не совсем в своей «оболочке». И тут меня снова одолевает бес. Я перехватываю окурок левой рукой, а правой плотно обхватываю ее пальцы ладонью. И резко, грубо - изо всей силы - сжимаю (может быть, в отместку за ее выкрутасы?). Слышу звучный хруст костяшек и… протяжный, утробный, животный крик, исходящий из самого нутра Милы… * Я солгал! Никакого крика не было. Хруст пальцев был, а крика не было. Это мне хотелось, чтобы крик был – он отозвался бы, прозвучал в моем сердце самой прекрасной мелодией… А его не было. Мила мужественно выдержала испытание. Она только сильно дернулась, как если бы спокойно шла по ровной поверхности и запнулась о неожиданно возникшее препятствие; дернулась и напряглась – всем телом. Также резко я ослабляю хватку и отбрасываю ее руку. Приложенного усилия оказалось сверх меры – я, не желая того, оттолкнул от себя Милу. - Я не спрашиваю тебя: за что? – глухо говорит она, отступив на шаг и разминая ушибленные пальцы. - За что, за что… - невнятно отвечаю я. И не замечаю, как продолжаю читать Есенина, но уже не мысленно, а вслух: Я средь женщин тебя не первую… Немало вас, Но с такой вот, как ты, со стервою Лишь в первый раз.
Чем больнее, тем звонче, То здесь, то там. Я с собой не покончу, Иди к чертям. Наверное, в эту минуту я был не в себе. Должно быть, свежий воздух оказал на меня обратное действие. Такое случается с подвыпившими людьми. Встает немного или изрядно выпивший человек из-за праздничного стола, идет куда-нибудь освежиться, а возвращается обратно – в стельку пьяным… * «Не в себе», под недоуменным взглядом Милы, я покидаю балкон и перемещаюсь на кухню. * Выбросив окурок в «прозаическое» мусорное ведро, беру электрический чайник, презентованный мне год назад вышестоящим командованием по случаю Дня защитника Отечества (бывший День Советской Армии и Военно-морского флота, каковым он для многих моих соотечественников, в том числе носящих на плечах погоны, и остался), наливаю воду и включаю. Попотчевать гостя, даже если он (она) незваный, чем Бог послал – мое святое правило. Впрочем, в недавнем прошлом эта скромная квартирка принимала и не таких гостей. Только то были не мои - весьма оригинальные - гости. Они наносили визиты моей жене. Молодые художники и художницы (то есть условно молодые – будто застрявшие в некоем временном периоде и не решающиеся переступить воображаемую черту, чтобы оказаться в другом, более зрелом, жизненном поле), озабоченные многотрудными поисками своего – «индивидуального» стиля – почему-то всегда неопрятно одетые (в своем «индивидуальном» стиле), много курящие и сбрасывающие пепел в опустошенные тарелки или на пол; начинающие поэты и поэтессы, пишущие «свободно и раскованно» (только «пока» не печатающие своих «гениальных» произведений), без всякой оглядки на признанные, проверенные временем, авторитеты, многим из которых «плохая досталась доля» – подобно хрупким кофейным зернам, быть перемолотыми его беспощадными каменными жерновами; прочие «деятели искусства», как на полном серьезе именовала весь этот сброд жена. Сама она не рисовала картин и не сочиняла стихов (за что заслуживала искренней благодарности), но писала о тех, кто рисует и сочиняет. Моя бывшая половина работала в отделе культуры городской газеты… * Поставив чайник, с ворохом чувств и мыслей, вызывающих усиленное сердцебиение, - я возвращаюсь в комнату. Мила делает шаг навстречу. - Я, наверное, тебя стесняю? - В чем? - Не знаю. Нарушила твое уединение, покой. - Покой нам, как известно, только снится. Не волнуйся, все нормально. Как рука? - Спасибо – было больно. - Извини… - Ничего... - Это свежий воздух… - Я понимаю… - Нет, правда… - Хорошо, будем считать произошедшее – проявлением твоего неравнодушия ко мне. Ты согласен? - Не вижу причины – ответить нет… - А сказать об этом прямо, минуя окольный путь, не можешь? - Прямо – трудно. Ты ведь, наверное, тоже будешь избегать прямых ответов на неудобные вопросы… - Чьи вопросы? - Того, кто остался «где-то там», - я показываю рукой на окно. - Что ты скажешь в свое оправдание? Что соврешь? - Меня это менее всего беспокоит. Ты ведь знаешь - я его оставила. Поэтому мне не надо врать, тем более - оправдываться. - А если было бы надо? - Зачем? Сказала бы, что провела ночь у любовника. И весь разговор… - Прямо так и сказала? - Прямо так и сказала. - Очень смело. - А я не люблю врать, особенно, когда ложь не является ложью во спасение. - А во спасение можно? - Можно. Все остальное – мелко. - Тебе - по-настоящему - приходилось давать такие объяснения? - По-настоящему – нет. И любовника – тоже нет. Пока… - Пока ты замужем? - Повторяю еще раз: мужа я оставила. - На неделю, месяц или… - Навсегда! – перебивает меня Мила и нараспев повторяет: - На - все -гда! - Никогда не говори «навсегда», - перефразирую я известное выражение. - Если я в чем-то уверена, почему не могу об этом сказать? - Можешь. Просто я не уверен в том, что быть такой категоричной – это правильно. Все может измениться. Сам же поступок по своей сути - не нов и не оригинален. На протяжении тысяч лет люди, как только стали людьми, сходятся друг с другом, чтобы жить вместе, вести вместе хозяйство, рожать и растить детей и – расходятся. В сегодняшней же России, страдающей невероятной, патологической тягой к разного рода авантюрам, лишенным мало-мальски здравого смысла, - до семидесяти пар из ста, а то и больше, - разводятся через год-другой после заключения брака (мое личное пребывание в семейном союзе продлилось три года, два месяца и девятнадцать дней). Что поделать – В жизни нашей всякое случается – Перед женщиной мужчина преклоняется! Но когда характеры не сходятся – Со слезами и без слез разводятся… - Спасибо за лирическую лекцию о состоянии бракоразводного дела в современной России. Только характеры тут ни при чем. - По крайней мере, это типичное объяснение в соответствующей организации причины расторжения брака. - Тут и объяснять нечего. О н н е л ю б и т м е н я. Признание моей собеседницы весьма трогательно, способно вызвать сочувствие, участие, но, опять же, не отличается новизной. Как в анекдоте. Встречаются два приятеля, не видевшиеся пятнадцать лет. «Что новенького?» - спрашивает один другого. – «Ты знаешь, мне моя жена изменяет», - отвечает тот. – «Ты меня неправильно понял. Я спросил: что новенького?»… А если серьезно… - Не любит? Ну, и что? Из тех же ста семейных пар - семьдесят не испытывают друг к другу возвышенных чувств – по-настоящему возвышенных, романтических. И, тем не менее, как-то живут, уживаются, существуют. - Вот именно, существуют - не живут. Не следует ставить эти слова рядом. - Согласен. Ну, а ты? - Что я? - Тоже не любишь? - Люблю. - И уходишь? - Уже ушла. - В первый раз? - В третий. - Значит, ты вернешься. - Нет. - Нет – это – да? - Нет – это – нет! - Тогда почему ты не сделала это раньше? Почему возвращалась? - Почему-почему… Потому… - Понятно… «Понятно», - сказал я, как бы подведя итог первой (второй? третьей?) главы из нашей неожиданной, сумбурной повести, которая неизвестно чем окончится. На самом деле - мне ничего не понятно. Человеческие отношения для меня – необразованного в столь деликатной сфере смертного - темный, дремучий лес, а отношения т а к о г о рода – тем более – забредешь в эти дебри невзначай и не выберешься, пропадешь... * Иду, человече смертный, на кухню проверить, не вскипела ли вода. Вскипела. Достаю с полки круглую жестяную банку с быстрорастворимым бразильским кофе, плитку молочного шоколада, чашки. Приношу в комнату. Расставляю на развернутом столе-книжке. Затем доставляю чайник. Мила с интересом наблюдает за приготовлениями. - Ну-с, прошу благородную публику к столу. - Благодарствую. Можно, я здесь, в кресле? - Разумеется. Я подаю Миле чашку с кофе и шоколад. - Спасибо. Она делает пару глотков; шелестит оберточной бумагой… - Кстати, утоли женское любопытство: раскрой тайну расторжения в а ш е г о брака. Ты ведь был женат? - Разве я говорил об этом? - Я так поняла. - Да, к несчастью, я принадлежу к числу тех семидесяти пар, которые распадаются через энное количество совместно прожитых лет… - Месяцев… - И даже дней. По крайней мере, я знал одну счастливую (или несчастливую) пару, которая распалась на следующий день – после заключения семейного союза. Проснувшись поутру, молодая жена подняла с пола некую – скверно, очень скверно пахнувшую веешь. Это был носок, принадлежавший ее мужу. Случился скандал, и супруги подали заявление на развод… - Каждый сходит с ума по своему. Так что же случилось у вас? Не сошлись характерами, или как? - Или как. «Любовная лодка разбилась о семейный быт» - А-а-а, - протяжно, с неопределенной интонацией в голосе говорит Мила. И тем же тоном продолжает. – Я покурю… Из-за этой неопределенности мудрено понять: спрашивает она разрешения, или ставит меня в известность? Скорее всего, второе. И я без возражений, тихо капитулировав, зажигаю спичку. - Это последняя сигарета. На сегодня… Последняя… Произнесенная фраза вышла не из моих уст… * На столе, кроме принесенных из кухни предметов, занимают (постоянное) место: несколько книг – наиболее близких мне по духу русских классиков XIX – начала XX века (Гоголь, Некрасов, Есенин), тетрадь в 96 листов, в которую я записываю кое-какие мысли знаменитых личностей, шариковая ручка (в последнее время меня все сильнее одолевает желание заменить ее на тонкое стальное перо – до гусиного пера моя фантазия не дошла - и чернильницу). Рядом, основательно утвердившись на крепенькой, пузатенькой ножке, стоит лампа с широким узорчатым абажуром; под ее мягким зеленоватым светом, вечерами, я читаю и пишу. Лампа горит и теперь. Света достаточно, чтобы я, наконец, в спокойной обстановке мог получше рассмотреть Милу. К сожалению, я не отличаюсь способностью видеть внешность людей в каких-то особенностях, деталях - даже тех, кого хорошо знаю, с кем часто общаюсь. Я воспринимаю их сразу, если можно так сказать, крупным планом, целиком – лицо, руки-ноги, весь облик… Впрочем, это не совсем так. Наверное, «крупным планом» я воспринимаю в общении – мужчин. Восприятие (визуальное) женщины происходит по каким-то иным, по всей видимости, физиологическим, законам… Так что же сказать - в отношении любезной моей визитерши? Для начала - попробую угадать возраст – думаю, лет двадцать пять – семь. Предполагаю, что – красива. Предполагаю не по причине личного сомнения в достоинствах ее внешних данных, а учитывая возможное (правомерное!) сомнение осторожного читателя, не отличающегося склонностью доверять автору лишь на основании его собственных ощущений… Нет, прочь сомнения! Она в самом деле красива. Но – как красива?.. Лицо Милы вобрало в себя прелестные, выразительные черты наших блистательных актрис – Тереховой, Алферовой, Андрейченко – черты, пробуждающие у противоположного пола плотские, чувственные и в то же время возвышенные желания, мечты… Что еще? Черные, завитые в маленькие колечки, волосы, водопадом низвергающиеся почти до «того самого» - волнующего воображение места, где заканчивается спина и начинается «пятая точка». Одета в белую футболку и синие джинсы. * Закончив с сигаретой, и, предупреждая мое желание принять у нее окурок, Мила гасит его о бумагу, в которой был шоколад (в нее же она стряхивала пепел). Допивает кофе. Честно говоря, я хотел предложить ей чаю, не слишком крепко заваренного, или, что еще лучше, - снотворного. Уложил бы в кровать, рассказал бы стишок «Спят усталые игрушки» (петь я не умею) - лишь бы она заснула. А утром можно было бы спокойно поговорить. Но крайнюю, как говорят летчики и моряки, чашку чаю, я выпил вчера вечером. А снотворного отродясь не водилось. Я опасаюсь, что кофе может оказать на Милу возбуждающее действие, способное спровоцировать на какой-нибудь неадекватный поступок. Потрясений на сегодня достаточно… Чтобы не затягивать паузу тишины, я предлагаю включить телевизор – авось «экран покажет наш» что-нибудь интересное. - Не стоит, - говорит Мила. Она допивает аккуратно ставит чашку на широкий деревянный подлокотник. Встает. Заведя руки за голову, сладко, с видимым удовольствием, потягивается… (Такое непозволительное действо позволяла себе – перед пускающей слюни курсантской аудиторией, в училище – тридцатидвухлетняя пышногрудая преподаватель экономики, отчего рвавшаяся из-под разреза тесной блузки или кофты наружу грудь – казалась еще более пышной; а иногда преподавательница ставила перед собой стул с очень высокой спинкой, спинкой к себе, и слегка опиралась на нее нижней частью груди – тогда вся ее экономика летела к черту) Делает несколько шагов. Останавливается возле кровати-полутораспалки. Садится. (Розовое покрывало, со множеством маленьких вышитых сердечек, оказывается смятым) Сбросив с ног босоножки цвета футболки, ложится, с краю. Ложится не на бок и не на спину, а так, что ее тело оказывается на боку и спине одновременно. И долгим взглядом смотрит - на меня. Или мимо меня. Лицо Милы, притушенное тенью от абажура лампы, утратило четкие очертания. Поэтому я не могу уловить точное направление ее взгляда. Наверное, все-таки Мила смотрит на меня. Мне кажется – мое лицо, словно магнит железо, непременно должно притянуть ее взгляд. Потому что мое лицо с зеркальной точностью отражает чувства, которые я в тот или иной момент переживаю, причем, по «закону подлости», – в самых неподходящих ситуациях. И сейчас – я – на пике своих переживаний. А связаны они с тем, что, глядя на Милу, я вижу ее не в футболке и джинсах. Я – слабый, ничтожный, «не значащий мира сего червь» - вижу ее о б н а ж е н н о й… * Четыре года назад, в Третьяковской галерее в Москве, мое пристальное внимание привлекла одна картина. На полотне была изображена некая юная особа женского пола – из прежних времен. Особа была в костюме Евы. В небрежной, раскованной позе она возлежала на кушетке. Художник отчетливо, скрупулезно, красочно выписал маслом – светлый, одухотворенный лик, с томно-призывным взором; грудь – скромную в объеме (но эта скромность сполна компенсировалась бросающейся в глаза упругостью), с ярко-алыми, похожими на спелую малину, сосками, достигшими некоей стадии возбуждения (любопытно, в какой стадии возбуждения находился в минуты вдохновенного творчества – живописец?); столь же упругий, аккуратный, нежно-рельефный живот; округлые, слегка полноватые, плотно сомкнутые бедра… Я лишь не могу вспомнить положения рук героини холста – наверное, эти две «принадлежности» оказались не самыми главными частями тела для моего взволнованного зрения… Если бы Мила была сейчас без одежды, она походила бы на писаную красавицу из Третьяковки. Только у Милы поуже бедра, зато формы под футболкой - полнее. Я отчаянно и – безнадежно - стараюсь скрыть волнение, пытаюсь казаться спокойным, сдержанным. Быть сдержанным (или выдержанным) и не терять головы (присутствия духа) – мое второе правило, которому я следую в жизни. По мере физических и духовных сил. Той неизвестной мере, невидимый предел которой не сможет предсказать ни одна цыганка-гадалка… * Кажется, Миле стало скучно возлежать на кровати - «просто так». Она покидает ложе. Перемещается к креслу. Забирается на него, с ногами. Подобрав ноги под себя, обхватывает руками и, сцепив пальцы в замок, прижимает к груди. Негромко говорит: - Признайся, ты думаешь обо мне, как о заурядной уличной шлюхе. - Признаюсь: я думаю о тебе. Думаю… - не сразу отвечаю я на вопрос, который не ожидал услышать. - Что же ты остановился? Продолжай. - Я не считаю тебя шлюхой. - А мне кажется – считаешь. - Что тебе еще кажется? - Много чего. Например, что жизнь – Как посмотришь с холодным вниманьем вокруг – Такая пустая и глупая шутка! - Как мрачно! - Мрачно? Пожалуй. Но сейчас не об этом речь. Ты не ответил на вопрос. - Хорошо – отвечаю. Я, нижеподписавшийся такой-то, пребывая в здравом уме и твердой памяти, такого-то числа, в такое-то время, торжественно и ответственно заявляю о том, что считаю сидящую передо мной молодую особу женского пола, привлекательной наружности - далеко не заурядной - личностью. - Значит, ты действительно думаешь так, как я предполагала. В голосе Милы слышится грусть. Ее тоскливый взгляд нацелен на дверной проем, в который видна часть прихожей. В прихожке, на полу, в беспорядке, лежат оброненные Милой сигареты. Я чувствую, как она колеблется, борется сама с собой. - Можешь курить, я принесу, - говорю я. - В зубах, - тихо говорит Мила, так тихо, что я ничего не разобрал. А когда попросил повторить, она сказала другое. - Ты хочешь мне послужить? Я готова оказать тебе такую милость. Ты будешь моим слугой, пажем. Хочешь быть моим пажем? Конечно, ты уже далеко не в юных летах – так что же? Отбросим прочь эту ненужную условность. За верную службу – иногда – я буду позволять тебе быть у моих ног… Я не нахожу – что ответить Миле. Стою истуканом и с малоосмысленным выражением в глазах смотрю на нее. - Ну, ладно-ладно. Я пошутила. Не бери в голову… Стало быть, шлюха… - Ну, не говорил я этого, не говорил! – срываюсь я на крик. - И в мыслях не держал! Мила пропускает «глас вопиющего» мимо ушей. Уйдя в свой далекий, недоступный никому другому, мир, другую галактику, она что-то обдумывает. Затем - более-менее спокойно - продолжает разговор. - Я н е п р о д а ж н а я женщина. - За э т о не обязательно брать деньги. Я не имею ввиду лично тебя, говорю в общем. - Борзыми щенками я тоже не беру. Но я тебя поняла. И вот мой ответ. В моей жизни у меня был только один мужчина. Один единственный! С первой брачной ночи, на брачной ложе, и – по сегодняшний день, то есть по сегодняшнюю ночь… (Горячая, густая волна накрывает меня от маковки до пят) …Но если у меня есть, точнее, был лишь он, то с ним все наоборот. Каждые три месяца у него появляется новая жена. - Жена? - Сиречь любовница. - Каждые три месяца? - Три-четыре... - Сильная, прямо героическая личность… Козья морда. - Какая морда? - Козья, это из Высоцкого… Так он, наверное, красавчик - Ален Делон номер два? Твой муж… - Не красавчик, хотя и недурной внешности. Они липнут к его деньгам – он коммерсант, торгует разными шмотками. Заведя очередную пассию, пусть один раз - приведет домой – для наглядности. Почти всегда он представляет этих дам, как своих дальних родственниц. Только, я думаю, родственники не могли наплодиться в таком количестве – близкие, дальние, сверхдальние. Но даже не это меня удручает – с присутствием любовниц пришлось смириться - как со злом, которого невозможно избегнуть. Он обвиняет меня в том, что я – плохая жена. - Что сие означает? - Сие означает то, что я плоха - как женщина. Жен - щи - на! Как тебе это нравится? - Мне это не нравится. Для такого серьезного обвинения – если его болтовню можно назвать обвинением - нужны серьезные основания. Я не знаю ваших отношений, тем более отношений т а к о г о рода (я воспроизвожу вслух мысль, уже приходившую мне в голову), поэтому не могу о них судить. И, наверное, ни у кого в целом свете, кроме вас двоих, нет такого права. - Из нас двоих – только у него такое право есть. Право судьи и пал… - Мила останавливается, не договорив фразу. А история действительно занимательная. - А почему ты решила, что именно я стану благодарным слушателем этой занимательной истории? - Благодарным слушателем мог стать и кто-то другой. Так было случилось, что моя дорога пересеклась с твоей. - Да ведь ты совсем не знаешь меня. - Это не важно. Даже хорошо, что не знаю. Я могу не опасаться, что ты на меня донесешь. Хотя – каким образом ты мог бы это сделать? Кроме имени, ты ничего обо мне не узнаешь. - А твои откровения? - Откровения? О, нет! Это откровения случайной пассажирки, севшей в случайный поезд, - со случайным попутчиком. Пассажирке необходимо откровенно, до конца выговориться. А это можно сделать – только с незнакомым человеком. В Германии – кажется, в Германии – даже существуют клубы, куда приходят вполне добропорядочные граждане, для того, чтобы вместе провести ночь – всего одну ночь. Утром они мирно расходятся, возможно, не спросив друг у друга имени… Так вот, на какой-нибудь станции - Будины или Ямская - поезд остановится; я выйду из вагона. И – прости-прощай, мой добрый друг-попутчик! Я уйду, и все откровения унесу с собой. Как в могилу. Ты меня больше не увидишь… - Я тебя не увижу? - Нет. - Никогда? - Никогда! * Мое сердце болезненно сжалось – словно бы его вынули из комфортной, теплой груди, где оно – то быстрее, то медленнее, но, в общем, размеренно отстукивало мгновения жизни, и внезапно окунули в холодную, мертвую воду. В душе стало тоскливо, пусто и бесприютно. Почти как в тот зимний, морозный февральский день – десять лет назад – когда я шел по улице в своей деревне и нес на кладбище гроб с телом моего старшего товарища, друга, безвременно ушедшего в иной мир… За пару часов общения с Милой – за эту ничтожно малую частицу человеческой жизни - одну триста пятьдесят шесть и шесть десятых тысячную часть, если, положим, я проживу семьдесят лет, - что-то невероятное во мне произошло. Произошло то, о чем я, стоя на темной, холодной улице сто двадцать минут назад, не мог помыслить. С предельной ясностью я понял, что теперь мне не очень легко – скорее, тяжело - будет расстаться с этой, безусловно, необыкновенной женщиной, не нашедшей своего женского счастья – если счастье, по своей тонкой, неуловимой природе, может быть женским. Я не говорю о своих чувствах Миле. Не знаю, поверила бы она мне? Возможно. А если бы и поверила - что из того? У нее своя – прожитая и непрожитая жизнь, у меня - своя. О чем тут толковать? Единственное, что нас сближает – ощущение неудовлетворенности жизнью – в большей или меньшей степени. Я в равной мере не нашел своего – заплутавшего в неведомых, недосягаемых уголках Вселенной - счастья. Во всяком случае, пока. Я не знаю - кому, за какие необыкновенные заслуги оно дается и – кто из «простых» смертных или существ «высшего порядка» - уполномочен наделять и м нуждающихся. Ведь даже великий Гете был счастлив - всего семь минут! И это - за более чем восемьдесят лет жизни! Вот, и чеховский доктор Астров, кажется, ошибся, предположив, что «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, - те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми…» Сто с лишком лет прошло, а средства такого не найдено… Когда я поделился признанием в том, что быть сдержанным – правило, которому я стараюсь следовать в непростых, подчас, условиях бытия, то умолчал, что далеко не всегда мне это удается. Невозможно удержать себя в установленных рамках, если находится основательная причина выйти за их границы. И сейчас я пребываю в таком состоянии, когда мои чувства готовы хлынуть из берегов. На лице появляется страдальческая гримаса – наверное, страдальческая - потому что Мила сочувственно (это она – мне – сочувствует!) спрашивает: - Ты расстроился? - Честно говоря, да. - Прости. - Какой разговор! Я понимаю то, о чем ты говоришь. - А я одного не могу понять. Неужели я в самом деле ни на что не гожусь, и у меня нет права жаловаться? - Ты не должна так думать. Это все – чепуха, вздор. Нельзя одним аршином мерить других людей, причем, столь примитивно, упрощенно. Ведь человек – это целый мир, вселенная… - Погоди-погоди. Может, человек – и вселенная… Но я хочу знать правду, по крайней мере, думать, что знаю. - Правду, только правду и ничего, кроме правды? - Ничего, кроме правды. - Как ты ее узнаешь? - Экспериментальным путем. - Каким путем? - Экспериментальным, опытным. Помнишь, у Пушкина: О, сколько нам открытий чудных Готовят просвещенья дух, И опыт, сын ошибок трудных… - Александр Сергеевич, великий Александр Сергеевич, имел ввиду другое. - Это неважно. Важна сама суть – И опыт, сын ошибок трудных… - Опыт, понимаешь? - Стараюсь. - Сейчас объясню. Вот, смотри. У него достаточно женщин, так? - У Пушкина? - У Веснушкина. - Допустим. - Значит, он может сравнить достоинства этих женщин – с моими, а мои достоинства (если они у меня есть) – с и х. Что, собственно, он и сделал. Правильно? - Пусть будет так, как ты говоришь. - Но ведь у м е н я не было д р у г и х мужчин, которые могли бы подтвердить его умозаключение. Или опровергнуть. Я, в отличие от него, не могла позволить себе такие вольности на стороне… - Не могла, потому что любишь? - Не только. Если э т о произойдет, мне грозит наказание. Он будет меня бить – выбивать из моей головы «дурь». - Ты не сгущаешь краски? - Нет. Подобное уже случалось. Не по причине измены. Из-за какого-то пустяка. Он меня ударил. Не сильно – для профилактики – даже синяка не было. Я ему потом отомстила. Повесила его фотографию на стену – вместо мишени. И изрешетила дротиками. Фотографию пришлось выбросить. - Весьма оригинальный способ мести. Зачем ты, вообще, за него вышла? Надо же немного разбираться в людях! Впрочем, что я спрашиваю? Мы не можем, как Нострадамус, предвидеть свое будущее. - Будущее – нет. А настоящее мне было известно. В этом моя беда. Беда в том, что я заранее знала – кто станет моим... Знала о его привычках, повадках. Я думала, что смогу все вынести. Надеялась изменить его натуру. Или это мне казалось? Надеяться может – уверенный в себе человек. А какая уверенность в семнадцать лет? Неопытность, наивность… - Ты вышла замуж в семнадцать лет? - Наверное, в таких случаях говорят: выскочила. Смешно? А все так и было. Получила «аттестат зрелости». Отстучала каблучками на выпускном балу. И – вперед, под венец. За красивой, как мне тогда казалось, жизнью – машины, кафе-рестораны и прочая дребедень. Да, в семнадцать девических лет… Но, знаешь, я всегда ощущала себя на три-четыре года старше. Мне было одиннадцать, а, казалось, что - четырнадцать. «Преступление и наказание» Достоевского я прочла в четвертом классе, «Анну Каренину» Толстого – в пятом. А в шестом я ловила на себе вполне конкретные взгляды старшеклассников. Кто-то даже сказал, что из меня вырастет настоящая похотливая сучка… Я ахнул – Пей со мною, паршивая сука… (Почему, ну, почему именно э т о мне тогда пришло в голову?) - Да что – старшеклассники! Сверхозабоченный учитель химии, воспылав страстью, хотел меня трахнуть – в кабинете, среди своих колб, сосудов. Правда, мне было тогда уже пятнадцать. Испугался, что я напишу в милицию заявление об изнасиловании. Его потом все равно из школы выгнали… В общем, до замужества я оставалась девушкой честной, в порочащих связях не замеченной. А дальше… Красивая жизнь продолжалась недолго. Очень скоро мир, который должен был быть у меня «в кармане» - помнишь, об этом мечтали несчастные герои Чейза, похитившие банковский сейф с тремя миллионами долларов? – оказался сужен до размеров роскошной четырехкомнатной квартиры… Некоторое время я еще пыталась сопротивляться, бороться - за себя, за него, за наше общее счастье. Потом я поняла, что это была иллюзия борьбы. В конце концов, ничего у меня не получилось. С каждым днем ноша все прибавляла в весе и прибавляла. И, наверное, уже близко время, когда я не смогу ее нести. Наш пошлый, гадкий, уродливый и - все-таки прекрасный, замечательный мир - останется без меня. Удивительно, правда?.. Я молчу. Какая такая правда? О чем она говорит?.. Кажется, я без должного внимания выслушал последние слова Милы. Непонятная, смутная тревога овладела моим сердцем. Состояние тревоги длилось несколько секунд. Явной причины для беспокойства не было. Докопаться до скрытой причины я не смог… - Нет, в самом деле - это удивительно: живет, себе, человек – долго ли, коротко ли… Радуется, печалится, жалуется на какие-то невзгоды. Затем он умирает. Умирает и обретает то, чего ему так не хватало в земном мире – вечный покой. Покой… Никаких чувств, никаких переживаний, никакой боли!.. Но если бы ты только знал - как я любила этот земной мир – небо, деревья, траву, речку… (Вот, опять, «шильце» кольнуло в сердце) …птиц, всяких сверчков и кузнечиков, даже пиявок и лягушек. Любила одна бродить по городу – не здесь, а там, где я жила раньше. Мне очень нравилось бывать в старинных, темных улочках, куда почти не проникал солнечный свет; заглядывать во дворики, особенно в старой части города, где жизнь, казалось, текла неторопливо, размеренно, как сто или двести лет назад… А какие у меня интересы теперь? Никаких. Какие желания? Тоже никаких. Мечты? У меня их нет. Я разучилась мечтать… Остались одни обиды. Мне обидно от своего бессилия, я ничего не могу изменить; обидно от одиночества, у меня нет друзей; обидно за своего ребенка, которому не суждено было родиться… Я устала. Я разучилась любить людей. Иногда мне кажется, что я их ненавижу: плохих – за то, что они плохие, хороших – за то, что хорошие… А какая я сама? Хорошая или плохая? Не знаю. Наверное, я – ни то ни се. Я - сумасшедшая. А сумасшедших нельзя судить… * Слушать Милу дальше – было выше моих сил. Я извиняюсь перед нею. Встаю. Беру остывший чайник. И собираюсь пойти на кухню. Иду я не затем, чтобы долить воды, вскипятить и продолжить чае… кофепитие. Пить кофе мне (думаю, нам обоим) не хочется. Просто чайник - подходящий предлог, благодаря которому я могу оставить Милу на минуту одну. Я не хочу, чтобы она увидела в моих глазах сострадание, жалость. «Одиночество… усталость… ребенок, которому не суждено было родиться…» Почему не суждено? Может, она больна и ей нельзя рожать? Или есть другая причина? Как бы там ни было и что бы ни было, - Мила достойна иного чувства – не знаю, какого именно, но только не жалости. Поэтому чайник – моя палочка-выручалочка. Однако, я не успеваю ею воспользоваться. - Я бы вина выпила, - останавливает меня Мила. - Не найдется у тебя немного? Ставлю чайник на место. С ответом медлю. Медлю, пытаясь найти верное - то единственно верное решение, которое не осложнит наши, не худшим образом сложившиеся, отношения. Вина у меня нет – есть коньяк, чуть больше половины бутылки, оставшийся со времени отъезда моей жены. Но, откровенно говоря, подобно классическому учителю Беликову, я боюсь, «как бы чего не вышло»… - Ты не волнуйся, - чутко уловив мои сомнения, говорит Мила. – Я не напьюсь. Не буду биться в истерике, швырять на пол посуду… Буду вести себя хорошо. Обещаю. А напиться, право, стоило бы. Чтобы хоть на время - забыть о своей никудышней жизни. * Чайник отставлен в сторону. И все равно я иду на кухню, поскольку бутылка с коньяком находится в холодильнике. В маленьком, ворчливом холодильнике… - Так мне будет легче, - поясняет Мила, когда я возвращаюсь в комнату. – О некоторых вещах трудно говорить на трезвую… совсем трезвую, голову. Она подносит чашку, наполненную мною на треть, ко рту и, делая маленькие глотки, выпивает. Кажется, она даже не заметила, что в чашке – не вино – выпила, не поморщившись. - Как всякая нормальная женщина, я пыталась во всем разобраться, в первую очередь, в самой себе; пыталась понять причину его недовольства. И не смогла. Конечно, я далеко не «само совершенство». У меня есть недостатки – возможно, много недостатков. Но недостатки есть у любого человека, идеальных людей не бывает. Главное, чтобы эти недостатки не портили, не осложняли окружающим тебя людям жизнь… В конце концов, решила спросить прямо: что от меня е щ е нужно? Сначала он уходил от ответа, говорил какими-то намеками, в которых касался любовных утех с другими женщинами. Рассказывал о прелестях свободной любви, что в ней не должно быть никаких запретов, ограничений – ни в моральном, ни в физическом плане… Ты меня понимаешь? - Думаю, что да. - Но ведь это противоестественно, противно!.. Налей мне еще вина, или – что у тебя там. Я наливаю – треть чашки. - До края! - Это коньяк, тебе может стать плохо. - Мне давно плохо. Лей – не жалей! И я в точности выполняю ее требование – подаю полную чашку. Мила выпивает. Половину… Поперхнувшись, долго кашляет. Откашлявшись, допивает оставшееся. Встает. В нервном возбуждении ходит по комнате. Так, в движении, продолжает. - Однажды мне в руки попалась интересная и откровенная – очень откровенная - книжка. В ней рассказывается о таких взаимоотношениях мужчины и женщины, которые не выставляются напоказ, то есть об очень близких отношениях; о том, как эти отношения – прямо или косвенно влияют на жизнь человека в целом. Меня поразила история одной пары, жившей в свободном браке. Не знаю, насколько сильно они любили друг друга, если любили – в постели и вне постели она позволяла ему делать все, или почти все, что он хотел. Он мог залезть ей под юбку, как только желал того, запускал руку в трусы даже тогда, когда она готовила на кухне ужин; пользовался ею без тех самых ограничений, не замечая ее боли и слез, которые она глотала молча. Все это было ужасно… Между ними произошла ссора. Он обвинил ее в том, что она фригидна. А она не смогла высказать своих – законных – претензий, которые заключались в том, что не только он имеет право на исполнение своих желаний… Они расстались. Навсегда… Анализируя произошедшее и, вообще, отношения между ними, эта женщина поняла, что: она – не бессловесная скотина, с которой можно обращаться, как с куском мяса, не надувная кукла из секс-шопа, которую можно пользовать, как угодно, сколько угодно, не спрашивая разрешения, и что она – никакая не фригидная, а нормальная женщина, с нормальными чувствами, которой нужно начать думать о себе… И, вот, еще что. Героиня этой истории утверждает, что на женщину огромное влияние могут оказать ее первые два или три любовника. Счастье, если вы найдете партнера опытного и понимающего, тогда вы сможете правильно оценить мужчин, с которыми будете близки в дальнейшем. Но если ваши первые любовники были неловки и эгоистичны – как вы тогда поймете, что близкие отношения могут доставлять куда больше радости?.. Два-три любовника, понимаешь? Два-три… А у меня был один. И тот – муж… Мила подходит к креслу и обессилено опускается в него – почти падает… * Это было сверхоткровение! И я не совсем понимал, вернее, совсем не понимал, как мне следовало на услышанное реагировать? Что я должен был думать? О чем говорить? Что тут - естественно, что проти… Черт его знает! Отдельным представителям рода человеческого (обоего пола) нравится делать что-нибудь этакое – экстраординарное, экспериментировать (говорят, способность к экспериментам обнаружена даже у некоторых животных). Но все должно происходить по взаимному согласию. Всякое насилие должно быть исключено. С пятое на десятое, говорю об своих соображениях Миле. - Я готова согласиться с тобой, - отвечает она. - У каждого из нас – своя мера понимания тех или иных вещей, свое представление о границах допустимого и недопустимого. Только в нашем – прогнившем, насквозь дырявом семейном ковчеге – согласия, доверия не было и в помине; он вел себя, как законченный эгоист, а по большому счету, как скотина. Орал, что другие не противятся любому его желанию (чего же не сделаешь за деньги?), что я должна покориться. Я не покорилась. И в результате случилось то, что случилось. - Ночь. Улица. Разбитый фонарь, - негромко говорю я. - На улице – одинокий мужчина, - подхватывает Мила. Я встаю. - К одинокому мужчине подходит «не менее одинокая» женщина… Мила встает, слегка пошатываясь, подходит ко мне. - Будьте любезны: скажите, сколько времени? - Любезно сказал бы, но не имею представления. - Какая досада! А нет ли у вас спичек? - К сожалению. - Может быть, зажигалка? - Не имею. - Не сочтите за наглость бесстыдной женщины, - Мила выбрасывает из диалога несколько фраз. – Вы женаты? - Нет, сударыня. Но разве это что-то меняет? - Может быть… Мила загадочно улыбается. - Может быть, - повторяет она. И неожиданно, отрывисто: - Я хочу принять душ. - Принять душ? - Да, принять душ. Можно? Учитывая то обстоятельство, что сейчас четыре часа ночи, желание Милы кажется мне странноватым. Тем не менее, я отвечаю: - Можно. Иного я не могу сказать. Если бы не было воды (в разгульные, разбойничьи рыночные времена, в коих мы пребываем ныне, отключение воды в городе происходит регулярно) - другое дело. Но уже три недели подряд вода течет бесперебойно, днем и ночью – холодная и горячая. К тому же, я надеюсь, душ благотворно, успокаивающе подействует на Милу. Посему я встаю и иду в ванную комнату взглянуть – не надо ли чего приготовить. Собственно, минимальный набор здесь имеется – мыло, шампунь, пара махровых полотенец. Только из сменного белья мне, разумеется, нечего ей предложить. Все свое добро моя, навсегда отсутствующая жена, увезла с собой. Почти все. Пару вещей оставила – поношенную кожаную куртку, которую я отнес в мусорный контейнер, и домашний халат – тоже не новый, но тщательно мною выстиранный (почему я не выбросил халат вместе с курткой? Наверное, оставил на память). Его-то я Миле и предлагаю. - Спасибо. В жизни надо уметь довольствоваться тем, что у тебя есть, - говорит она. - Значит, ты довольна своей жизнью? - Нет. Довольствоваться и быть довольной – не одно и то же. В общем, Мила принимает халат и направляется в ванную. Через минуту, сквозь шум воды, я слышу ее голос: - У тебя здесь радио! Я включу! - Включай! А впрочем, ночью радио не работает. * Мила моется полчаса. Она моется и умудряется еще напевать какие-то песенки – до меня доносится ее переливчатое мурлыканье. Я же в эти томительные, медленно ползущие в Вечность, минуты - не нашел, чем себя занять. Дефилировал взад-вперед по комнате. Выходил на балкон. Садился за стол полистать книгу; ничего не понимая в прочитанном, откладывал в сторону. Допил – из горлышка бутылки – коньяк! Снова слонялся из угла в угол… И все время думал. О ней. Представлял… Вот, она заходит в ванную. Прикрывает за собой дверь. Осматривается. Снимает футболку; стягивает джинсы... Нет, не так быстро! С-н-и-м-а-е-т ф-у-т-б-о-л-к-у… С-т-я-г-и-в-а-е-т д-ж-и-н-с-ы… Медленно снимает… Еще медленнее… Отстегивает лифчик… Избавляется от трусиков… Бросает оценивающий взгляд в зеркало… Включает душ. Встает под сотню упругих, обжигающих струй. И ее красивое, стройное, (с)нежное тело неуловимо пульсирует миллионами раскрепощенных клеток… Я думал… Вдруг она меня позовет? Для чего я мог ей понадобиться? Мало ли для чего? Что-нибудь подать, ответить на какой-нибудь неотложный вопрос. Может ведь ей прийти в голову какой-нибудь неотложный, важный вопрос? Почему бы нет? Она ведь и дверь изнутри, кажется, не заперла. Позовет меня – я подойду к двери; перестав дышать, открою… (Господи! Господи! Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да придет Царствие твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мя оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Не введи, во искушение не введи, Господи!..) Не позвала. * Небрежно запахнувшись в халат, Мила выходит из ванной. Продолжая мурлыкать, шлепает по полу в моих тапочках-сланцах, которые, конечно, ей великоваты. Благоухает свежестью чистого, приятно пахнущего тела. Это запах, не подлежащий идентификации ни с каким другим запахом во Вселенной, - запах Женщины… - С легким паром, - порядочно одурев, говорю я. - Угу, - Мила кивает головой. Около минуты она ходит по комнате, что-то обдумывая. Останавливается передо мной. Чистая, непорочная… - А ты? - Что? - Твоя очередь. - Какая очередь? Я не занимал. - Не дурачься. Иди искупайся. - Не пойду. - Вода горячая – прелесть. - Все равно… - Да почему? - Почему-почему – потому, - отвечаю я так, как ответила на один из моих вопросов Мила. Не признаваться же мне ей в том, что я просто-напросто здорово о р о б е л… - И все-таки? - У меня… нет второго халата. - Если это причина, то – пожалуйста… Смеясь, Мила р а з в я з ы в а е т пояс… Вот, он – мой звездный миг! Ослепительный миг счастья! Оказывается, счастье вовсе не заплутало в неведомых, далеких пространствах Вселенной. Оно – здесь, рядом!.. Полы халата приотворачиваются – чему способствует и очень быстрое движение рук Милы. И я – слабый, ничтожный, «не значащий мира сего червь», с физиономией конченого идиота - тупо пялюсь на ее открывшееся, молочного цвета, чуть вздрагивающее тело. Воспаленными зрачками, расширившимися до размера пятикопеечной (советской) монеты, разом «хватаю» - грудь, живот, бедра… (Неправ, неправ был Гете, тысячу раз неправ! Я могу быть – сейчас, в это мгновение – быть счастлив и – гораздо дольше, чем семь минут!) - Так ты идешь? – Мила запахивает халат. - Нет, - одними губами, шепотом выдыхаю я – вместо того, чтобы на весь спящий дом заорать: «Бегу, милая, бегу! Лечу! Ползу на коленях, на брюхе…» - Нет? А как же эксперимент? – тоже шепотом спрашивает Мила. - Какой эксперимент? - Ты уже забыл? Такой, о котором мы говорили час назад. - Ты говорила. - Я… Конечно, я. - Не уверен, что э т о тебе, или нам сейчас более всего нужно. Не стоит унижать себя. - По твоему, я себя унижаю? – Мила говорит в полный голос, который начинает угрожающе дрожать. - Мне так показалось. Извини, если я сказал не то. Памятная сцена в прихожей грозит повториться. Но я ошибаюсь. В этот раз Мила сдерживается. И не оглашает комнату неприличными словами. Она бьет меня. По щеке. Ладонью. Без всяких слов… * Оплеуха получилась превосходной – увесистой, звучной, словно щелчок доброй пастушеской плети. Наверное, в удар Мила вложила все свои чувства! Всю ненависть и обиду! На меня. На своего мужа. На всех остальных подлецов в мужском обличье. Одна моя соотечественница – поэтесса – написала стихотворение, которое заканчивается строчками – И буду думать до ночи, Что все мужчины сволочи. Строчки эти страшно разозлили меня! Надолго лишили покоя, душевного равновесия. Я считал их чересчур резкими, надуманными, несправедливыми. Мне казалось – то был залежалый, подгнивший плод не вполне здоровой фантазии обиженной женщины. Таким образом она мстила своему обидчику (или обидчикам)… Может, я был неправ? Может, я – такая же сволочь, но боюсь себе в этом признаться?.. Что из того, что я отказался от услуг Милы? Отказался ведь – далеко не из благородных побуждений! Не от «полноты благодарного сердца»! Я просто чего-то испугался! Чего?! Я же ее хочу! Хочу! Более того, когда она рассказывала душещипательную историю из книжки, я слушал… представляя (как в ускоренной съемке), что все это происходит с н е й, а злодей-любовник – не кто иной, как я сам (вяжите мне руки!) С а м! Недаром я, как баран, тупо и путано, словно не веря ни одному своему слову, «проблеял» спич во славу какого-то, там, согласия и против насилия… А может, все, что я услышал – на самом деле было с Милой?.. Положим, так оно и есть. Ну и что? Было и было… * С такими-то греховными помыслами, я иду в ванную. Открываю кран с холодной водой. Я хочу «смыть» характерный, жгучий румянец с левой ланиты. Но у меня горит все лицо. Замечаю трусики и лифчик Милы, развешанные на шнуре. Трусики такие узкие (кажется, их называют стрингами), что даже в эту особую – «драматическую» - минуту память услужливо подсказывает анекдот. В тему. В прежние времена – для того, чтобы увидеть женскую попу, мужчина должен был разорвать на ней трусы; сегодня – чтобы увидеть трусы, надо разорвать попу… Несколько блестящих капелек вот-вот сорвутся с интимных вещиц вниз. Я поднимаю вверх руку, касаюсь капелек кончиками пальцев, и они быстро сбегают по ладони… «А ведь так вещицы не скоро высохнут», - будто на автомате думаю я. Осторожно снимаю их со шнура и раскладываю на теплой батарее. Подставляю под струю воды ладони. * … Руки и лицо уже успели высохнуть – сами собой - к полотенцу я не прикоснулся. Значит, в ванной я нахожусь довольно долго. И не спешу возвращаться в комнату. Я не чувствую в себе мужества - быть рядом с Милой. Неподвижно стою и смотрю на свое отражение в зеркале, над раковиной. Смотрю внимательно, словно изучающе, словно – через тридцать три года быстротекущей жизни - заново открываю себя. Ничего выдающегося или запоминающегося. Ничего такого, на что можно обратить внимание. Разве что на глаза, скопившие за последние месяцы столько усталости, тревог, переживаний, может быть, равнодушия и безразличия – ко всему и вся, к себе, что, кажется, хватило бы еще на пару человек; на глаза и мелкую сеть морщин. Да, вот еще – высокий «сократовский» лоб… В принципе, я не хуже других – тех, которые составляют процентов девяносто из всего – со страшной скоростью убывающего - населения нашей необыкновенной, «непредсказуемой» Родины. Это не только мое мнение - так считала и моя бывшая половина. Но и не лучше, добавляла она при случае. Не знаю, изменила ли она его - после того как наша «любовная лодка» окончательно «разбилась о семейный быт» - и мы стали жить каждый своей жизнью?.. И все же сереньким, жалким человечишкой я себя не считаю. Она – считала – с воистину собачьим чутьем, на годы вперед, угадав хроническую, будто почечную, - денежную недостаточность моего тощего кармана. Вот где была собака зарыта! Верно-верно, денег я зарабатывал меньше, обидно меньше, чем хотелось, мечталось ей. А зарабатывать больше я не мог. Государство платило мне за «тяготы и лишения» беспорочной службы строго фиксированную сумму, на которую сложно было прожить – можно было только выживать на уровне простейшего биологического организма. Да и как платило? С задержкой в три-четыре-пять месяцев. По одной седьмой части света, во всю свою бешеную прыть - словно смертельно напуганный мустанг по дикой прерии в романах Майна Рида - галопировал необузданный, первобытный капитализм, нанесший еще недавно великой державе урон, едва ли восполнимый в ближайшее столетие. Родное Отечество вновь обретало позорные, убийственные черты – «страны рабов, страны господ…», страны, где «барство дикое, без чувства, без закона…» Некоторые мои товарищи, которых, как и всех нас, беспощадно швыряли из стороны в сторону «вихри враждебные», смогли как-то приспособиться к стихии; сняв с плеч погоны, перестав быть «золотым фондом нации», ушли в другие структуры (в том числе такие, в которых не принято «чтить» Уголовный кодекс), приобрели новые профессии, позволившие так или иначе сжиться с суровой реальностью… Я – нет – не смог. Другие – тоже - нет. Из этих других – холостых, женатых и разведенных, имеющих детей и не имеющих - в один только год – ш е с т ь с о т – шестьсот рабов Божьих, приставив к виску вороненый табельный «Макаров» (калибр 9 мм, начальная скорость полета пули 315 м, поражающее действие до 150 м) и нажав на курок, или накинув на шею веревку и отшвырнув из-под ног стул, - навсегда у ш л и – ушли «в ту страну, где тишь и благодать»… Офицер-танкист – тоже из «других» - вывел в полуторамиллионном городе на центральную площадь многотонную бронированную машину, т а к и м образом выразив протест; у офицера была больна дочь, и он, не получая несколько месяцев зарплату, не мог купить ей лекарство… Эти другие – ходили вместо солдат в караулы, несли службу часовыми на постах – старлеи, капитаны, майоры; работали кочегарами в гарнизонных котельных, чтобы не замерзнуть в сорокаградусный мороз; в свободное от службы время - разгружали железнодорожные вагоны, зарабатывая хлеб свой насущный. Бог в помощь вам, друзья! Бог в помощь!.. К тому же, в один, наверное, не самый счастливый день в моей жизни, я понял: сколько бы денег ни было, все равно будет мало. С удивительным проворством она умела обращать их, как мне казалось, в пыль. Большая часть уходила на организацию сборищ «творческих личностей»… Однажды, когда в мыслях она уже пребывала на своей родине, в теплых волжских краях, насмешливым взглядом посмотрела на меня и сказала: «Тебе нужна другая жена». Не уточнив, какая именно. «А тебе, стало быть, другой муж», - ответил я молча. Я тогда, вообще, переключился на «режим молчания». Это ее раздражало. Ей казалось, что я совсем не обращаю на нее внимания. А я обращал, только про себя, стараясь не выдать своих переживаний. Да и к чему ей мое внимание, когда в комнате третий день стояли упакованные чемоданы, и оставалось несколько часов до ее отъезда? Она уезжала в свой город, а я оставался здесь – в городе Ч***… И все-таки, по большому счету, дело было не в деньгах, вернее, не только в деньгах. Самое главное, у нас не было духовного родства, душевной близости… * Отправившись в рискованное путешествие по «ухабистой» долине воспоминаний, я напрочь забываю о настоящем. Оно напоминает о себе истошным криком Милы: - Андрей!!! Ты там не утонул? Воспоминаниям приходит конец. Я - теперь – я - возвращаюсь в оболочку, из которой минут на десять «вылупился». Еще раз сполоснув лицо, я иду к ней. - Ну, сколько можно тебя ждать? – Мила делает шаг навстречу. – Что так долго? - Разве? Я что-то не заметил. Удивительное дело - ее враждебность исчезает, будто растворяется в воздухе, так же скоро, как скоро и проявляется. Если бы кто-нибудь посторонний оказался сейчас в комнате, ни за что бы не догадался, какая гроза пронеслась здесь недавно. Я нахожу Милу… беззаботной, почти веселой; она м и л о улыбается. При том, что я являю собой печальный, скорее, угрюмо-тоскливый образ. Быстрота перевоплощения (не само перевоплощение) кажется мне непостижимой. Неужели - это все заранее придуманный и великолепно разыгранный сценарий? С самого начала нашей нечаянной встречи. Но как такое могло произойти? Во имя какой высокой цели? И - кто актриса? И какая роль отведена мне? На эти вопросы я не успеваю ответить. Слышу голос моей мучительницы: - Не сердись, ради Бога! Я не знаю – что на меня нашло! - Я не сержусь. - Ты говоришь правду? - Да. Правду, только правду и ничего, кроме правды. Я никогда не вру. - Никогда-никогда? - Почти. - В каких же случаях ты говоришь неправду? - В редких. Сегодня - не тот случай. - Но у тебя такой вид... - Какой? - Отсутствующий…Тебе грустно? - Нет, весело. - Тебе не нравится – как я себя веду? - Нравится. - Я вижу, что не нравится. Ты прав - я нарушила обещание – хорошо себя вести. Я виновата и я - не виновата. Ведь мое поведение - естественно. Оно отражает мои чувства, переживания, настроение. - Конечно. - Когда мне грустно – я грущу, больно – испытываю боль, весело – смеюсь… И я действительно слышу ее смех. Смех, который меня настораживает. Смех, готовый перейти в рыдание… - Успокойся, не надо. - Хорошо, хорошо! Я успокоюсь. Я уже спокойна. Спокойна и – холодна. Слышишь? Холодна, как Снежная королева. Хочешь, я буду твоей Снежной королевой? Без чувств, без желаний, без любви… - Снежной – не хочу. - Тогда – просто королевой. - Да ведь вы, Ваше Королевское Величество, давеча нарекли меня своим пажем, а пажи есть только у королев. Запамятовали? - Точно, я и забыла. Чем же нам с тобой, мой дорогой паж, заняться? Эксперимент не получился. Спать не хочется. Да и утро скоро. Видишь – уже светает. Королева подходит к незашторенному окну, смотрит в еще не проснувшийся, безмятежный, лишенный видимых очертаний, мир. - Есть одно универсальное средство. Мила оборачивается. - Какое средство? - Му - зы - ка! - Отлично! Только, знаешь, нам недостает рояля. - Рояля? - Да. А еще – моря и древнего замка. Это было у моря, где ажурная пена, Где встречается редко городской экипаж… Королева играла - в башне замка – Шопена, И внимая Шопену, полюбил ее паж… - Какая романтическая история! Было все очень просто, было все очень мило: Королева просила перерезать гранат; И дала половину, и пажа истомила, И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.
А потом отдавалась, отдавалась грозово, До восхода рабыней проспала госпожа… Это было у моря, где волна бирюзова, Где ажурная пена и соната пажа. - Забавная история! И написано красиво. А что было дальше? Если есть королева – кстати, она могла играть и не на рояле… - А на чем? - На скрипке, или… - Балалайке… - Королева и балалайка?.. Нет, пусть будет на рояле. Итак, если есть королева, значит, у нее должен быть муж – король. Обманутый муж-король, разумеется, узнал об измене своей законной супруги. А узнав, приказал – убить пажа. Может быть, даже - обоих. Кто знает, что у них, у королей, на уме? - Да, кто знает… Ладно, давай твою музыку. - Сию секунду. Я подхожу к книжному шкафу, на нижней полке которого стоит небольшой переносной магнитофон – мой старый, добрый друг и неутомимый спутник моих дорог. Рядом – стопка кассет. Выбираю одну, вставляю в магнитофон. Нажимаю на клавишу. В комнате звучит дивный, неподражаемый голос французской певицы Мирей Матье. Она поет песню «Прости мне этот детский каприз». Мила внимательно вслушивается в мелодию, в самый голос исполнительницы. - Мне кажется, я слышала эту песню раньше. О чем она? - О любви. О желании женщины – страстном, неодолимом желании - любить, быть любимой. У меня есть перевод – может быть, не совсем точный, но вполне передающий настроение, чувства, переживания. С верхней полки шкафа я достаю объемистую папку, в которой хранятся письма из дома, от некоторых школьных друзей, да кое-какие собственные записи из области жизненных наблюдений. Беру один листок и передаю Миле. Она пристально вглядывается в него. Читает – вслух (я приглушаю в магнитофоне звук): - Прости мне этот детский каприз, Прости меня, и как раньше, вернись ко мне. Я очень тебя люблю и не могу жить без тебя. Это было время признаний: «Я тебя люблю». Вдвоем мы жили счастливо в наших мечтах. Это было время признаний: «Я тебя люблю». А потом я захотела расправить свои крылья, Я захотела жить другой любовью, Другими «я тебя люблю», другим «навсегда». Но только тебя я видела в снах ночами, моя любовь. Это было желание познания всего о жизни, Слишком быстрое, быть может. Это было открытие жизни С ее трудностями, радостями, безумиями. Я хотела бы жить, как время, Следовать за часами, жить настоящим. Чем больше я жила, тем больше я тебя любила. Прочитав, - с глубоким, прерывистым вздохом (так вздыхает ребенок, после продолжительного, заливистого плача), Мила протягивает мне листок. Наши пальцы соприкасаются. Она берет меня за руку. Привлекает к себе. И увлекает в волнующий, волшебный ритм танца… * Через минуту мелодия заканчивается. И заканчивается - высокий полет - наших смущенных, не на шутку растревоженных сердец. В полусознаньи-полубреду, я отнимаю от Милы руки. Отпускаю ее от себя. Мила подходит к столу. Наливает из чайника в чашку воду. Пьет. Ставит чашку на стол. Я смотрю на ее лицо, влажное от слез. - Не реви, все образуется. - А я и не реву, - Мила проводит по лицу ладонями; отходит к креслу; садится. – Вот, прежде мне приходилось реветь. Только не так. То были слезы отчаяния, безысходности. А сейчас - совсем другое. Это – легкие слезы. Они очищают душу… Знаешь, о чем я хочу тебя спросить? - О чем? - Мне знакомо суждение, придуманное, разумеется, мужчинами, что женщина – совершенное творение природы. Но не думающее, мыслящее творение – здесь, как известно, верховенство принадлежит нашей сильной половине, - речь идет лишь о совершенстве ее тела. Ты тоже так считаешь? - Я считаю, что у природы все совершенно (мысль не моя, озвучена тысячи раз, но правильную мысль не грех повторить) – живое и неживое. Дело, наверное, в том, что женщина вызывает в мужчине чувство поклонения и преклонения - из-за постоянного желания обладать ею. Это первородное чувство и побуждает мужчину - разуметь в женщине прежде всего великолепие ее плоти и не видеть, или плохо видеть внутренний, духовный мир. - Но ведь так не должно быть. - Не должно. Но такова природа вещей. Хочешь – совсем откровенно? - Хочу. - Я, вот, смотрю сейчас на тебя, говорю какие-то слова, коих смысл не совсем понимаю, и чувствую себя героем фильма, который, ведя деловую беседу с сидящей напротив смазливой, фигуристой партнершей, одновременно, как заведенный, твердил в мыслях одно слово: «Сиськи! Сиськи! Сиськи! Сиськи! Сиськи!»… Мила непроизвольно поправляет – на уровне груди – халат. - Между прочим, не силиконом накаченные – свои. Бабушкино наследство. Она носила бюстгальтер седьмого размера. На улице все мужики оборачивались вслед… Тут Милу снова разбирает смех. Не истеричный, как в прошлый раз, а нормальный, естественный смех. Я вопросительно на нее смотрю. - Все хорошо, хорошо, - говорит она. – Просто вспомнила один смешной случай из детства. Мне было лет шесть или семь. К бабушке пришли в гости две ее подруги. И они стали мериться – у кого больше грудь. Не могли точно определить – кто какой номер бюстгальтера носит… Я находилась в другой комнате. Дверь была приоткрыта, и мне все было слышно и видно. Да, собственно, никто на меня не обращал внимания… - Я тоже в шесть или семь лет первый раз увидел голую женщину. - Настоящую? - Нет, на какой-то фотографии. Меня это здорово потрясло. Я по сей день помню тот небольшой, черно-белый снимок – кажется, это была игральная карта. Та женщина была сфотографирована стоя – грудь… живот… длинные ноги… И знаешь, она – улыбалась. И в улыбке ее не было ни тени смущения, стыда, сомнений… А было отражение явной и тайной – осознанной, могущественной силы, способной высоко, до горних вершин вознести наш, как ты сказала, пошлый, гадкий, прекрасный мир, равно как и ввергнуть в бесконечную, темную бездну… - Ты это все тогда понял? - Нет, конечно, я это понял потом. Потом… - А фотография та цела? - Нет, я ее потерял. И, ты знаешь, иногда мне кажется, что вместе с фотографией я лишился чего-то важного в жизни. Смешно? - Что-то не очень. Приступа смеха я в себе не чувствую… * - Ну, что же? Значит, говоришь, природа… Вот, из-за нее-то, хочешь – не хочешь, а иной раз и пожалеешь, что родилась на свет Божий женщиной. Или мужчиной надо было рождаться, или не рождаться вовсе. - У нашего брата тоже проблем хватает. Порой думаешь, что неразрешимых. Но проходит время, и выход находится. И потом – может быть, некорректно это говорить - всегда вокруг есть люди, которым намного трудней, чем тебе. Помню то необычное состояние, в котором я некоторое время пребывал пару лет назад – когда жизненные обстоятельства сложились таким образом, что душа находилась уже в двух измерениях, или мирах… Все чаще я жил своим прошлым. Вспоминал счастливое, беззаботное детство; луг, поле, речку, белый песок у воды… Теперь того песка нет и в помине, на его месте – лопухи да колючки… Однажды ранней весной, когда я подходил к речке, увидел недалеко от берега три мертвых коровы – с неестественно огромными, вспученными животами. От этой картины мне стало страшно. Потом я узнал, в чем дело. Зимой этих несчастных животных – из колхозного стада – почти не кормили – нечем было кормить, не заготовили селяне летом сена; а весной, с первой травкой, выпустили на вольные хлеба; бедняги с голодухи накинулись на траву и объелись до смерти… Так, вот, пребывая в таком «подвешенном» состоянии, я увидел раз, как по улице, по отвратительной дороге – выбоины, ухабы, грязь – в инвалидной коляске передвигался пожилой безногий мужчина. Ноги его были ампутированы «под корень» - казалось, опорой ему служила нижняя часть живота. Двигаться по разбитой дороге было трудно, и он часто останавливался отдохнуть. Я стоял позади и смотрел на этого человека. Видимо, в какой-то момент он почувствовал взгляд и обернулся. Наши глаза встретились, и он… улыбнулся. Улыбнулся и покатил дальше… Эта встреча, длившаяся считанные секунды, этот взгляд - потрясли меня. Я подумал: «Если я – здоровый, крепкий, молодой человек – жалуюсь на жизнь, на какие-то трудности, то что же тогда делать этому несчастному калеке, для которого высшим счастьем, наверное, было бы обретение потерянных ног, и другим, еще более – да, еще более - обиженным судьбою, людям – страдальцам, прикованным неизлечимой болезнью к постели, детям-сиротам, брошенным на милость рока - подлецами-родителями? В конце концов, кто-то и вовсе не дожил до моих лет…» Много я тогда всего передумал, перелопатил в своей головушке. И понял, что жизнь – какою бы тяжелой она ни была – должна идти своим чередом, своим законным порядком… Конечно, быть женщиной – дело трудное, очень трудное. Но – дай ответ - разве не стоит родиться женщиной – хотя бы ради того, чтобы услышать в свою честь такие прекрасные строки? Я вновь обращаюсь к своему «дорогому, многоуважаемому» шкафу. Достаю небольшой по формату, пухленький, с красными обложками, томик стихов поэта Валерия Брюсова. Быстро перелистав страницы, нахожу нужное стихотворение - сонет и негромко, торжественно читаю: Ты – женщина, ты – книга между книг, Ты – свернутый, запечатленный свиток; В его строках и дум, и слов избыток, В его листах безумен каждый стих.
Ты – женщина, ты ведьмовский напиток! Он жжет огнем, едва в уста проник; Но пьющий пламя подавляет крик И славословит бешено средь пыток.
Ты – женщина, и этим ты права. От века убрана короной звездной, Ты – в наших безднах образ божества! Мы для тебя влечем ярем железный, Тебе мы служим, тверди гор дробя, И молимся – от века – на тебя! - Что ты на это скажешь? - Что я могу сказать? Если бы в жизни было все так прекрасно, возвышенно, как в этих стихах! Если бы все так и было! Пусть даже не так - на семьдесят процентов… наполовину… на четверть… Этого было бы довольно, чтобы чувствовать себя счастливой!.. А помнишь, в начале нашей встречи ты читал мне другие стихи? - Я читал? - Ты. - Не помню. - О какой-то стерве… Забыл? - Ах, эти. Я был «не в себе». Кстати, заканчиваются они весьма приличными строчками: К вашей своре собачьей Пора простыть… Мила напрягается. Я торопливо заканчиваю: …Дорогая, я плачу, Прости… прости… - Так-то лучше. А все-таки: почему у меня, у нас получилось то, что получилось? Странно. Ведь некоторые мужчины – приятели мужа - упорно искали со мной встречи, знакомства. Неужели это останется для меня загадкой? - Ничего странного, никакой загадки здесь нет. Ты обладаешь таким мощным, высокоточным оружием – извини за военную терминологию – которое способно поразить любую цель, относящуюся к противоположному полу (если «пол», конечно, нормальной физиологической ориентации) - бац-бац – и в точку! - Я не о том. Странно, что они чего-то желали и не имели желаемого. А с тобой у нас - все могло получиться иначе. - Ты думаешь, мне в самом деле легко, будто ничего не происходит, быть с тобой рядом - слушать тебя, смотреть на тебя? В голове молоточек стучит, настойчиво, так, стучит – тук-тук-тук… тук-тук-тук! Дурачина ты простофиля! Окстись! Она твоя – бери ее – и делай, что пожелаешь… А я, кроме всего прочего, хочу быть честным – как бы смешно, нелепо в наше бессовестное время это ни звучало. Я хочу быть честным – перед самим собой, перед тобою. Твое сердце переполнено болью и горечью. Эти чувства сбивают тебя с толку, подвигают на неразумные действия. Но пройдет время, все как-то уладится. И ты по-другому оценишь поступки, которые хотела совершить. - Как ты все хорошо объяснил, разложил мне, дурочке, по полочкам. - Ты не дурочка. - Сбивают с толку… Неразумные действия… А скажи: разумно ли любить? - Наверное, так говорить нельзя. Любовь - такое чувство, которое, вообще, ни от чего не зависит. Мила порывисто встает. Подходит к окну. Но, кажется, она в него не смотрит. Не оборачиваясь, тихо произносит: - Я люблю тебя! - Что? Что ты сказала? - Я люблю тебя… * У меня кружится голова - по-настоящему, как если бы молоточек, тихо «стучавший» внутри черепной коробки – тук-тук-тук – вдруг превратился в молот и хорошо ударил бы, только не «в», а «по»… И я, получив такой удар, продолжал бы оставаться в сознании. Поэтому голос Милы не сразу до меня доходит: - Андрей! - А?.. - Что с тобой? - А?.. - Что с тобой??? - Ничего, - еле шевеля губами, отвечаю я. Мила подает мне свою чашку с водой. Я отпиваю немного. Жаль, раньше времени я допил коньяк. Сейчас не помешало бы хлебнуть глоток-другой… Вот, еще фокус, разгадать который мне не под силу. Я не могу поверить Миле. То есть, я верю в ее искренность. Искренне же она и заблуждается относительно своего чувства. Также искренне в свое время заблуждалась и моя бывшая жена (да, вероятно, и я сам). И чем все обернулось? Прахом… Мила прерывает мои размышления: - Можешь, как угодно относиться к тому, что я сказала. Только не оскорбляй моего чувства. - Тысячу раз обещаю. Но ведь ты говорила, что любишь мужа! - Говорила. Так мне казалось. - Все эти годы? - Да, все эти годы. Все десять лет. - В это трудно поверить. - В то, что десять лет? - В то, что ты сказала – до этого. - Трудно. И никаких доказательств у меня нет. Просто, эти несколько часов изменили, перевернули мою жизнь. - Несколько часов… - Часов… минут… - Секунд… - Мгновений… Она закрывает ладонями лицо. - Я скоро уйду. Ты будешь меня вспоминать? - Ты уйдешь? - Да. - И я тебя не увижу? - Нет. - Никогда? - Никогда! - Этого не может быть! - Может. - Нет! - Да! Да!.. А пока я еще здесь - поставь на прощанье эту песню – о том, как мы жили счастливо в наших мечтах… Не говоря ни слова, я перематываю пленку назад. Включаю магнитофон. Прости мне этот детский каприз, Прости меня, и как раньше, вернись ко мне. Я очень тебя люблю… * - Я определенно слышала ее раньше. Мила отнимает от лица руки. Внимательно на меня смотрит. - Ты говорила об этом. - Я слышала ее по какому-то особенному случаю. Понимаешь – особенному! Я тогда жила в другом месте - далеко отсюда, очень далеко. Мне было двенадцать… нет, тринадцать лет… Меня изнутри начинает бить крупная дрожь; если бы в эту минуту дрожь каким-то чудом материализовалась и ее можно было увидеть, наверное, каждая ее частица размером оказалась бы с добрую градину. - Да, это было далеко отсюда. Стояло лето. Прекрасное деревенское лето… - Катившееся в июль… - не слыша самого себя, перебиваю я Милу. - Да, это был июль, - взволнованно, полушепотом говорит она. -Особенно хороши были ночи… - Теплые лунные ночи… - Теплые… лунные ночи… - Ты закончила семь классов… - Я закончила семь классов… - И тебе не надо было рано вставать… - И мне не надо было рано вставать… - Чтобы идти в школу… - Чтобы идти в школу… - Поэтому иногда ты гуляла... - Поэтому иногда я гуляла... - До самого утра… - До утра… - А однажды ночью... - Однажды… ночью… - Ты совершила прогулку на реку… - Я… прогулка… река… - Ты была не одна… - Не одна… - Ты сняла красное, в белый горошек, платье… - Сняла… платье… горошек… - И вошла в воду… - Вошла в воду… - А когда вышла на берег... - Вышла на берег… - Кто-то включил магнитофон… - Кто-то… магнитофон… - И ты спросила: что это за песня?.. - Спросила… песня… - И кто-то сказал, что она о любви… - О любви… - И ты танцевала – кружилась в танце под эту песню… - Я… танцевала… - А потом приехали твои родители… - Родители… - И увезли тебя в город… - Увезли в город… - Навсегда!.. - Навсегда!.. - Но у тебя было другое… другое имя! - У меня… другое … имя… - У тебя было другое имя!.. - У меня… не было другого имени. У меня всегда было одно имя! - Это то имя, которым я тебя называл сегодня? - Нет! - Это не твое имя? - Нет!.. Я его придумала! - Ты его придумала? - Да! Придумала – для других. - Зачем? - Затем, что мое имя, мое настоящее имя – это имя богини, богини Мира, мирной жизни. И я не хотела, чтобы его произносили недостойные люди. - Богиня Мира… - Да! - Ирина! - Да! Не имея более силы противостоять хлынувшим через край чувствам, я протягиваю к ней руки. Двумя мягкими ладошками она обхватывает мои пальцы, и с силой, которую в ней трудно было вообразить, сжимает. Я слышу звучный хруст костяшек и чувствую боль, от которой я – ору. Слава Богу – не вслух… Мила… Ирина притягивает меня к себе; крепко обнимает. Ее – немного влажные и соленые от слез - губы приникают к моим - сухим и, как огонь, горячим… * * * Девять часов утра. Девять часов. И – одна… три… пять… семь секунд… Время бежит вперед... Не торопясь, словно каким-то волшебным образом оборонившись от вмешательства Времени в ее жизнь, Ирина приводит себя в порядок. Подхватив со спинки кресла футболку и джинсы, идет в ванную. Умывается. Переодевается. Причесывается. Проходит в прихожую. Останавливается перед большим, продолговатым зеркалом. В нем Ирину видно всю. Я стою сзади нее и провожу взглядом сверху вниз и наоборот. Задерживаюсь на ее глазах – уставших и сияющих; на руках, поправляющих водопад волос. Делаю к ней шаг. Обнимаю. Потом мы спускаемся вниз. Выходим из подъезда. - Это была самая замечательная ночь в моей жизни, - нежно произносит Ирина. - Да, - отвечаю я. - Ты говоришь за меня или за себя? - И за себя тоже. Хотя мы оба – пусть один раз - но наверняка уже признались в этом кому-то. - Возможно. Значит, у нас с тобой нет больше права на ошибку. - Нет. - Я сейчас поеду домой, к маме. Она живет в другом районе города. Обо всем ей расскажу… - К маме? - Да. Я живу с мамой. - А отец? - Отец… Он остался там, в том городе. С другой женщиной. Не хочется об этом говорить… Потом я лягу в постель. И закрою глаза. В душе и сердце не будет ни тревоги, ни обиды; не будет пустоты и этого вечного равнодушия. В душе будет тепло и покой… А потом я приду к тебе. Я приду к тебе - навсегда. Буду делить с тобой твои военные тяготы. Поеду с тобой к любому месту службы, где бы оно ни находилось - в любую даль и глушь. - Как жена декабриста? - Как твоя жена. - Ты не забыла, что у тебя есть муж? - Я разведусь. - Значит, у меня нет никакого шанса побыть некоторое время свободным человеком... - Никакого! Надеюсь, ты сам этой свободы не хочешь? - Не хочу. - Тогда - до свидания… Любимый! - До свидания… Любимая! - И, пожалуйста, - Ирина делает паузу, улыбается. – Прости мне мои капризы!.. Через минуту Ирина уходит. Я провожаю ее долгим, напряженным взглядом (мне кажется, что это не она от меня уходит, а я сам от себя ухожу, и не знаю – куда, в какие незнакомые миры и пространства). А когда теряю из виду, захожу обратно в подъезд. И с ощущением внезапной, свинцовой тяжести в теле, почти без сил – без сил, но с чувством великой благодарности в душе – к судьбе – за все то высокое, светлое, чистое, случившееся в моей жизни, и твердой верой, что это высокое, светлое, чистое – теперь меня не покинет, - поднимаюсь в свое убогое и – прекрасное, согретое божественным теплом моей Любимой, - жилище…
1990-е гг., 2007 г.
|
