|
|
Михаил ПОЛЯКОВ |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Михаил ПОЛЯКОВРепортажРассказ В Перми поставили оперу по «Одному дню Ивана Денисовича». 42-х летний корреспондент телеканала TF1 Жерар Дакэн прилетел на премьеру в числе прочих приглашенных иностранных журналистов. После перелета, измотавшего его (он не любил самолеты), он, проспав 11 часов, открыл глаза в своем номере в отеле «Парк-пэлэс» на берегу Камы. Он встал, умылся, аккуратно выбрил щеки и присел за стол со специально купленной для репортажа «Une journée d’Ivan Denissovitch[1]». Но и теперь, как и вчера вечером, когда он, разобрав вещи, прилег с книгой на кровать, он не смог сосредоточится на составлении вопросов. Как и вчера, вспомнил эпизод из студенческих лет, который был связан у него с этой книгой. В их группе была девушка из университетского марксистского кружка – Софи – очень худая, кажется, красивая, но, как вспомнил теперь Дакэн, какая-то безвкусная и чуть ни неряшливая. Она сотрудничала с «L'Humanité»[2] и была политической активисткой. В спорах она – энергичная, знающая, обычно побеждала, но известный на весь курс весельчак Филипп достал где-то «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, и на одном из форумов, где зашел спор о социализме, с несвойственным ему серьезным видом, разбил ее в пух и прах, опираясь на цитаты из книги. С тех пор почти каждый студент, встречая бедняжку Софи в коридоре, напоминал ей об Иване Денисовиче. Она старалась спорить, придумывала аргументы, но все как-то не по существу. К этой забавной для всех травле присоединилась половина студентов с их курса. Софи, наконец, обиделась, перестала ходить на занятия, и тогда все студенты вместе с Филиппом ходили к ней мириться и извиняться. Воспоминание об этом эпизоде, как и обо всем, связанном с юностью, особенно после того, как два года назад он внезапно начал лысеть, а вместе с тем – присматриваться к себе и искать в себе различные старческие признаки, было приятно Дакэну. «Может быть, она сейчас замужем, дети. Какой там марксизм?» - подумал он. Попробовал припомнить, не слышал ли о ней что-нибудь от жены, но не вспомнил. Коротко зазвонил и утих мобильный телефон. Дакэн взглянул на экран – пришло сообщение от местного оператора связи с приветствием. Он начал читать обычное: «Дорогой абонент, рады приветствовать…», сбросил и отложил аппарат. - Вот я в России, а звонок домашний, словно я где-нибудь в пригороде Парижа, - подумал он. И эта мысль, когда-то давно, когда мобильные телефоны были новинкой понравившаяся ему, а теперь давно приевшаяся и выродившаяся в привычку повторять ее про себя в каждой новой стране, куда он приезжал в командировку, теперь заставила его по-другому взглянуть на обстановку вокруг него. - А не так плохо здесь, - подумал он, оглядев комнату. – Дубовая мебель, шелковое белье, плазменный телевизор… Свежие фрукты. Очень, очень неплохо… Не хуже, чем к нас. Он встал, прошелся по глубокому ворсистому ковру. Из окна был вид на сосновый бор и на реку, по которой медленно ползли гигантские баржи на одной из которых, он видел, перекрикивались, перенося большие ящики, рабочие. – Он с грохотом распахнул раму и полной грудью вдохнул холодный, мокрый утренний воздух и, наполнившись свежестью и внутренне взбодрившись, прошелся по номеру. Через десять минут худая, сухая, со впалыми щеками, неопределенного возраста горничная, похожая на тех педантичных, с поджатыми губами дам-хозяек, которых Дакэн встречал в немецких семейных гостиницах, принесла в номер заказанный прошлым вечером завтрак – два теплых багета, сыр и виноград. Он сделал себе удовольствие позавтракать у открытого окна, выпил чашку кофе и, довольный собой, чувствуя, как наливается свежими силами – в особенно приятной ему не резкой, постепенной манере, вышел на улицу к машине, перейдя покрытую росой лужайку. Оператор Гийом Сене, его постоянный спутник в командировках и назначенный в местном Министерстве культуры водитель – невысокий, бородатый мужчина с морщинистым лбом, уже ждали его. По плану сначала была конференция, затем – премьера оперы. За поставленной в зале трибуной помимо Натальи Солженицыной – седой остроплечей женщины с не производящим впечатление старческого, но оплывшим книзу лицом, с опухшими мешочками под глазами, сидели еще режиссер театра и два его помощника. Режиссер – молодой, рано облысевший мужчина с энергичным темным лицом, эмоционально и много двигая перед грудью руками, рассказывал о том, как написал письмо Александру Солженицыну с просьбой разрешить поставить оперу по «Одному дню Ивана Денисовича», как ждал ответа и был уверен в отказе, и как волновался, когда писатель, напротив, ответил положительно. Спеша, перемежая речь бесконечными подробностями, в которых сам же путался и терялся, рассказал о волнениях с подбором актеров, а также о происшедшем с ним случае в театре, который подсказал ему необычный художественный ход – часть участников представления, изображавших узников ГУЛАГа, заменить манекенами. Дакэн почти не слушал того, что говорилось на конференции (тут он привык полагаться на Интернет и видеозапись). Повторив несколько раз про себя приготовленный вопрос о повести, он одним из первых попросил слова и задал его на почти безупречном русском. Но в двух местах все-таки ошибся с ударением, и к тому же говорил слишком четко, так что все поняли, что он иностранец. Солженицына улыбнулась ему, и, долго отвечая на вопрос, похвалила его произношение. Режиссер, во время этого ответа с дрожащими, кривящимися от сдерживаемого смеха губами попеременно смотревший то на нее, то на Дакэна, громко и быстро добавил что-то, очевидно, добродушно-смешное, чего Дакэн не разобрал, и после чего несколько человек журналистов, стоящих спереди обернулись, и, улыбаясь, посмотрели на него. Дакэну были приятны эти взгляды и улыбки, и он сел смущенный, покрасневший, стараясь не смотреть по сторонам. После конференции, в особой комнате был небольшой фуршет с хорошим молотым кофе, круассанами, мясными закусками и белым вином. Дакэн поздоровался с несколькими иностранными коллегами и поговорил с подошедшим к нему русским корреспондентом, с которым он познакомился два года назад на авиационной выставке в Ле-Бурже. Говоря с ним в углу возле буфета, он выпил походя три бокала белого вина, несколько опьянел, а затем о чем-то долго беседовал с журналистом из местной газеты – высоким, очень худым мальчиком в цветастой рубахе и свитере поверх нее, который с самого начала вечера ходил за ним по пятам и смотрел как на диковинного зверя в зоопарке. Затем всех пригласили в зрительный зал. Начало оперы не произвело особого впечатления на Дакэна. По своей журналистской привычке обводить события рамкой и относить к определенной категории, он и эту пьесу отнес - к категории неинтересного и вычурного. Тот режиссерский ход, о котором как о чем-то особенном рассказывали на конференции – замена людей манекенами, показался ему наивным в художественном смысле, слабым и даже смешным после того как один из манекенов на краю сцены накренился, приняв забавную и неестественную позу, и все первое действие, так как поправить его незаметно было нельзя, актеры должны был закрывать его собой от зрителей. Дакэн больше следил за тем, как тот или иной выходящий на сцену актер закрывает манекен своим телом, чем за развитием событий. Однако, во втором действии он, сосредоточившись на сравнении пьесы с впечатлением, которое произвело на него первое чтение «Ивана Денисовича» (он, может быть, впервые вспомнил именно первое впечатление, а не историю с Софи), невольно был поражен. Если не подробности, то весь общий тон происходящего на сцене оказал на него тяжелое и жуткое, какое-то серое действие, и по окончании оперы он вышел из зала, задумавшись. Идя к машине по узкой, выщербленной асфальтовой дороге, он вспоминал слова Солженицыной, которые особенно запомнились ему и которые он наметил для репортажа: «Это памфлет против тюремщиков, за людей, которые не сломались». И он по-французски, представляя, как она будет звучать и куда ее поставить в репортаже, повторил эту, фразу. Он попробовал вспомнить все, что знает об Иване Денисовиче и репрессиях, и к своему стыду вспомнил очень мало. Ему несколько стыдно стало за то, что он так мало знает об этом, несомненно игравшем большую роль в истории, унесшем миллионы жизней событии. Что это событие, которому теперь посвящали труд и внимание такое большое количество людей почти исключительно ассоциируется у него с университетским баловством. Этот стыд, само понимание того, что он стыдится этого, вызвал в нем ощущение моральной свежести, очищенности. И выйдя на улицу, уже весело смотрел по сторонам. Было светло, в воздухе пахло черемухой и дождем. - В гостиницу поехали? Монтировать? – спросил Гийом, приоткрыв для него дверь. - Нет, давай по городу сделаем круг, поснимаем натуру. Водитель наш? - Наш до вечера. - Носители есть? - На бетакаме час остался. Пока он был в театре, прошел дождь. Небо было затянуто сплошными тучами, оно было бледно и потому, казалось, как-то по-особенному светло. Улицы, дороги, дома, стволы и листья деревьев – все глянцево и тускло блестело. Дакэн сел в машину. Перед глазами замелькали незнакомые, ранее никогда невиданные дома, улицы, памятники. Дакэн смотрел на все это без обычного для него в новом городе интереса. Он все еще был под впечатлением представления. Вдруг вспомнил манекены на сцене, изображавшие заключенных. От жуткого ощущения оправился на месте, вытянул руку, протер стекло. -Что за кошмар! Как вот так могло произойти, что люди вляпались в такую грязь? Издевались друг над другом, лагерные эти номерки, баланда, пытки… Сегодня в универмаге (он вспомнил случай из практики) гомосексуалиста откажутся обслужить, так он устраивает скандал, созывает людей, журналистов. Суды начинаются, выходят люди с плакатами. Времена, времена поменялись. Но не из пустоты же все это появилось? Нет, это появилось не из пустоты. Такие люди как Солженицын, а у нас – Золя, Клод Симон, несмотря на опасность заявившие о себе, выступившие вперед и сказавшие: «С меня хватит!» Именно благодаря им эти ужасы никогда не повторятся. – Он остановился. – Как у Ривьера – «цивилизация воспитывает себя на собственных ошибках». Так кажется? Да, мы образовываемся, двигаемся вперед. И не только у нас - даже здесь, в России (он обычно думал о России несколько свысока, как об отсталой стране), даже здесь уже есть цивилизация, права человека. Он выглянул в окно. Они проезжали по одному из центральных районов. Он увидел стеклянные, светящиеся витрины магазины, рекламные щиты, крытые кафе. Видел на улицах современные автомобили, среди которых было много дорогих иностранных. Все что он видел, казалось ему современным и новым, казалось вещественным выражением цивилизованности, той цивилизованности, которая стала возможна благодаря таким людям как Солженицын. – Да, это уже не остановить, никакие ГУЛАГи, никакие тюремщики не остановят это, - думал он. На маленькой, покрытой старым, кое-где вылезшим камнем площади, мимо которой они проезжали, он увидел движущуюся толпу в две сотни человек, транспаранты и флаги. - Остановите здесь, стоп! – крикнул он шоферу и, протянув руку, ударил его по плечу, глядя в окно. - Гийом, возьми камеру. Они вышли и осторожно, глядя поверх голов, пошли через движущуюся толпу. Люди, замечавшие камеру, оборачивались на них и провожали глазами. - Жерар, что делать? – растерянным голосом спросил Гийом. - Подожди, - ответил Дакэн, не оборачиваясь. Возле мужчины, посреди скопления людей продававшего газеты, стояла маленькая старушка в короткой, грязной снизу зеленой куртке и с большой хозяйственной сумкой. Дакэн приметил, что она уже с минуту внимательно следит за ним глазами и подошел к ней. - Можно вас спросить? – спросил он её, вставая так, чтобы загородить ее от мужчины, с которым она переглядывалась. - Да-да, - ответила женщина, глянув через его плечо на того мужчину. Разговоры вокруг прекратились, и люди обступили их со всех сторон. - Снимать? – по-французски спросил сзади Гийом, уже устраивая камеру на плече. Дакэн взял в руку микрофон и поднес его женщине. - Не могли бы вы представиться? - Елизавета Дмитриевна. Живайко Елизавета Дмитриевна, - ответила женщина, взглядывая на него своими маленькими выцветшими глазами. И прибавила, посмотрев теперь на микрофон: - Потомственная жительница Перми. - Смотрите, пожалуйста в камеру, - произнес Дакэн, указав пальцем на объектив. - Какая причина этот митинг? - Мы выступаем против политики правительства, направленной на уничтожение народа. В частности, против монетизации льгот, - произнесла она официальную фразу, которую, очевидно, приготовила, пока следила за ним в толпе. - А на что конкретно вы жалуетесь? - Ну хотя бы на медицину. У нас многие инвалиды, а… А вот расскажите, Анатолий Сергеевич, расскажите. – Анатолий Сергеевич был водителем на скорой помощи, а теперь… - говорила она, глядя то на Дакэна, то на мужчину в толпе. Мужчина, к которому она обращалась, стоявший возле флага с газетами – невысокий – в вязаной шапке и с седыми усами, нахмурившись, мотнул головой и отошел в сторону. – Ну что же вы, Анатолий Сергеевич! А вы – Иван Борисович, расскажите! – сказала она высокому старику, обеими руками в синих линялых варежках державшему древко стяга. Он вытянул заросшую седыми волосами, обмотанную длинным шерстяным шарфом шею чтобы что-то сказать, и стяг наклонился вместе с ним вперед. Стоявшая с ним рядом женщина перехватила древко из его рук, и старик подошел к микрофону. - Как вас зовут? – спросил корреспондент. - Иван Борисович Егоров, - сказал старик неестественно громко, широким движением кивнув головой. – От Паркового райкома КПРФ. - Иван Денисович? – переспросил Дакэн, невольно удивившись и даже чуть отпрянув назад. - Нет, не Денис, Борис. Борисович, - все также громко произнес старик. - Извините меня за ошибку. И, Иван Борисович, пожалуйста, говорите тише в микрофон, - сказал Дакэн, улыбнувшись ему несколько снисходительно, как ребенку. – Расскажите, пожалуйста, какие у вас требования? - Мы требуем отменить результаты грабительской приватизации, вернуть наворованное добро народу. Повысить пенсии, вернуть льготы, отобранные монетизацией. Вдруг где-то позади коротко провыл и с металлическим отзвоном забасил репродуктор: «Граждане митингующие! Мероприятие не было разрешено администрацией города. Немедленно разойдитесь!» - Дакэн прислушивался, но после первых слов не смог разобрать ничего. - Милиция, милиция! – сказал кто-то возбужденным шепотом рядом. С одной стороны от Дакэна люди расступились, где-то вдалеке он услышал крики и чей-то торопящийся, визгливый голос. И в следующий момент стоящий на одном месте Дакэн оказался посреди движущегося, уходящего с площади человеческого потока. Не прошло и трех минут, как больше половины демонстрантов разошлись, те же, которые остались, двигались в сторону криков или стояли на месте, обеспокоенно переглядываясь. Те, которые стояли на месте – в основном люди с детьми или очень пожилые, по мере усиления криков стали разворачиваться и уходить. Стяг, который видел Дакэн в руках у старика - красный, несколько полинялый, с неровными желтыми буквами, которые от движения складывались и расходились, так что Дакэн не мог прочитать написанного, закачался над головами, вздрогнул, и, вдруг сложившись вдвое, спустился вниз. Дакэн вдруг опомнился, оглянулся по сторонам. У него в руках был микрофон, сзади с камерой стоял Гийом. - Простите, пардон! - Он остановил маленькую старушку, с которой только что беседовал. – Что здесь? Что тут?.. - Но она, не поднимая глаз, быстро вывернув из-под его ладони плечо, пробежала мимо. Быстро прошел, не отозвавшись, какой-то молодой человек в кожаной куртке, бывшей ему на размер больше, придерживая за низ старую матерчатую сумку с одной оторанной ручкой, в которой видны были сложенные газеты и откуда высовывался маленький красный флажок. - Что вы делаете? – разрешение есть на съемку? – услышал Дакэн позади себя густой, низкий голос. Обернулся и увидел милиционера - полного, краснолицего, с жирными обвисшими выбритыми щеками, круглым животом и облепленным темными волосами под фуражкой потным лбом, по видимому офицера. Это он решил по тому, что, в отличии от других милиционеров, которых он заметил, на площади, этот двигался медленно, а не бегал, а кроме того, на нем были другие форма и фуражка. - Мы тележурналисты, - начал Дакэн, глазами указывая на камеру в руке стоявшего рядом Гийома. – Франция, ТФ1, корреспонденты, - сказал тот с сильным акцентом. Дакэн обычно стыдился того, что Гийом, его постоянный оператор, с которым он объездил двадцать стран мира в противоположность ему, знающему семь языков, говорил только на французском. Теперь же ему было приятно, что оператор обратился к милиционеру с акцентом, явно выдающим в нем иностранца. - Я понимаю, а разрешение на съемку у вас есть? Аккредитация? - Нет, мы не думали, что потребуется, - произнес Дакэн, несколько сбившись на последних словах. - Мы по приглашению культуры… Министерства культуры. - Министерство культуры Пермского края… - прочитал на протянутом листе милиционер, удерживая его толстыми красными пальцами. – А что сюда приехали? - Мимо ехали, снимали городскую натуру для репортажа, остановились. - Этих тоже задерживать, товарищ полковник? – спросил, указывая на журналистов, подошедший высокий и широкий милиционер в надвинутой до тонких белесых бровей кепке. - Нет, нет, - ответил начальник. – Ты вон с митингом иди разбирайся. Всех в отделение в Балатово, на протоколы. - Да там после разбоя в «Триаде» все занято, у них обезьянник забит. Михайчук с утра Коневу докладывал. А мы тут взяли уже человек пятнадцать. - Вези в Водники. Там свободно? - Да вроде бы. - Ну выполняй, я сейчас дежурному доложу. Дакэн оглянулся по сторонам. На краю площади в ряд стояли три милицейские машины-фургона, светло-серые, с синими полосами. Несколько милиционеров вели с разных концов площади задержанных демонстрантов - одну женщину вели, положив руки ей на плечи, а какого-то молодого парня в легкой шерстяной куртке – задрав его руки над головой, так что поднялась одежда, и видно было голое тело. Возле фургона уже стояло человек пять, в том числе высокий старик Иван Борисович и та женщина, которая взяла у него флаг, когда он отошел к камере. Старик объяснял что-то милиционеру своим громким, разносящимся по площади голосом, а тот, не слушая его, отклонившись от него всем телом вперед, говорил по рации, свободной рукой жестикулируя в воздухе. Женщина с флагом поднялась по ступенькам в фургон, но флаг не помещался. Она начала сворачивать его, но, видимо, делала это очень медленно, так что двое милиционеров выхватили у нее флаг и быстрыми неаккуратным движениями смотав полотнище, кинули его на дно фургона. От флага отвалилась какая-то матерчатая часть, которую ветром занесло под колеса. Женщина побежала за ней, но не успела. Встала на колени на мокрый асфальт и обеими руками искала под машиной. Милиционер стоял над ней в нетерпеливой позе, хлопая по бедру ладонью и глядя в сторону. - Послушайте, господин офицер, - обратился Дакэн к полковнику, уже отходившему с подчиненным в сторону. – А разрешите нам поговорить с людьми? Он поднял закатанный в пластик бэйджик на металлической цепочке к глазам милиционера. Милиционер, прежде уже поглядывавший на бэйджик, когда смотрел приглашение, очень аккуратно, как драгоценность, взял его за края, видимо по близорукости отдалил от себя, посмотрел. - Телеканал ТФ1… Ну что же, берите кто согласится, – произнес он, отпуская бэйджик. И прибавил: - А вы хорошо по-русски говорите. - Спасибо. А можно с тем пожилым человеком, который… в машине… - С каким? - Вон тот, в сером пальто. Офицер глянул в сторону фургона: - Который? Высокий? - Да. - Ну-ка, Филиппов! – сказал он, толкнув в плечо сержанта, стоявшего рядом с ним. - Вон того деда, в сером пальто. Веди сюда. Да, да, вот его. Давай сюда. Старик согласился побеседовать, и они отошли на край площади, где были скамейки. - Начнем? – спросил Дакэн. - Да, давайте, - сказал старик, глянув вслед последней отъезжавшей с площади машине, которая, оказавшись на шоссе, включила мигалку и сирену. - Зачем вы пришли на митинг? - Мы выступаем против антинародной политики режима, - начал старик. – Разрушается экономика, образование, производство… Дакэн сделал нетерпеливое движение, подошел к оператору. – Пока не записывай. Начнешь когда подам знак. - Он сделал условленный между ними для таких случаев (когда собеседники говорили много ненужного, неинформативного, «лили воду») жест, отставив указательный палец от микрофона. – У нас времени много? - Минут сорок. - Спасибо за объяснения, Иван Борисович, - сказал Дакэн, вернувшись к старику. – Вы говорите, что выступаете против низких социальных выплат, это верно? Тут он сделал условленный жест пальцем. - Да, это верно, - сказал старик, нахмурившись и, видимо, желая что-то сказать в продолжении той речи, которую начал. – Очень мало платят, тяжело выживать, особенно одиноким. - А у вас семья, дети есть? - Есть сын, живет тут же, в Перми, трудится на заводе имени Дзержинского. - Помогает вам? - Ну… Жена у него не работает, больная, у самого зарплата 11 тысяч. А двое детишек. Помогает, что же. Но все равно мало. - А сколько у вас получается в общем? - Не знаю… Ну что – в среднем - 4 тысячи выходит, полторы отдаю за комнату и свет, остается две с половиной… - Две с половиной тысячи? И как же вы питаетесь? - Да так… Хлебушка когда куплю. Но тяжело, что уж там. Особенно в последнее время. Цены вон растут: хлеб стоил восемь рублей, теперь – двадцать, молоко – двадцать, стало сорок. Масло постное в три раза подорожало. И молоко – все подорожало. Считай, впроголодь живу. Крупы, манки, на воде сварю, да чай пустой. Вот и мой обед и завтрак и ужин. У вас-то, небось, в тюрьмах лучше кормят. - А мясное едите? - Мясного тоже нету. Раньше пельмешки продавали «Тураковские» - самые дешевые. Теперь и они подорожали. Ну разве соседка иногда пригласит, усадит за стол… Соседка у меня хорошая. Да тоже дети, одинокая. А еще, бывает, лекарства нужны. - А вы болеете? - Болею. Что ж, возраст. Я печеночник, льготник. - Льгот-ник? – медленно, по слогам произнес Дакэн незнакомое слово. - Да, ну положены льготы. Лекарства бесплатно. А иногда придешь в аптеку, а там нету. - Как это? - Ну как? А вот так – нету. Говорят, денег на закупку не хватило. Покупаю тогда. Да я что, - он махнул рукой. – У меня на пятьсот рублей от силы бывает. А вот есть люди, у которых на четыре-пять тысяч. Если лекарства покупать, придется питаться воздухом. - И как же они живут? - Ну что, покупают. - А как же еда, питание? - Как-как… Кому соседи, дети помогают. А у кого нету – вон, по дворам бутылки собирают. Или по помойкам. У нас есть товарищ, который утром ходит, до рассвета, роется в мусорных баках. А еще хуже – у кого дрова. - Кто дровами топит? - Да, дровами. На окраине вон. Вот у нас случай был. Две сестры жили, одна умерла. Так вторая, денег у нее не было, взяла сестру, обмотала тряпками, спрятала на чердак, и пенсию за нее получала. Дрова ведь только доставка – 1200 рублей, не понесет же сама старуха. А еще сами дрова. Вот так и жила. Соседи услышали запах, тут-то все и обнаружилось. - И что же – не обращались с жалобами на мэра, губернатора? - Да что наш мэр… - старик махнул рукой. – Везде так. А кому есть дело? Все мы, пожилые, так живем. Вон, у Путина старая женщина спросила: Владимир Владимирович, как же так – пенсия три тысячи рублей, а квартплата – четыре. Как жить? - И что ответил? - Да ничего не ответил. Они действиями отвечают – помираем. Дакэн вспомнил веселое энергичное лицо российского министра. Рассказ старика, картина, которую он представил – старуха, обматывающая тряпками свою мертвую сестру, старики, ходящие по помойкам – все это как-то не связывалось в его представлении с этим располагающим к себе, много шутящим министром, который всегда был ему симпатичен. - Еще, кто больные, тяжело ходить к врачу, - продолжал старик, видимо, увлекшийся рассказом. – Приходишь утром, на запись, стоять надо. А кто молодые – отталкивают стариков. Вот я был на прошлой неделе. Прихожу, женщина возле регистратуры плачет. Я спрашиваю: что такое? Ходить, говорит, больно, ноги еле переставляю. Встаю утром, в шесть часов, пока доползу – все не успеваю. Стоит, знаете, плачет. Плачет. Вот так и живем. Потому и протестуем. - А вас милиция забирала? - Три раза забирала. - И что? - Ну что – протокол напишут и отпустят. Один раз только в обезьянник посадили. - А за что? - Вступился за женщину, у нее в сумку полезли, ну а я вступился. Меня и посадили на ночь. Сын приезжал забирать. …После интервью Дакэн вернулся в гостиницу. Смонтировал короткий двухминутный репортаж об опере, съездил в местную студию телеканала «Россия», перегнал его домой. Спустился в большую столовую, стилизованную под замок, с перекрещенными пиками на стенах и рыцарским костюмом в углу, без аппетита, не чувствуя вкуса, съел рыбу в соусе и какие-то котлеты, не замечая улыбчивого, с добрым лицом официанта, желавшего ему угодить. Вернулся в номер, и, вдруг, сам того от себя не ожидая, как-то бессильно повалился на свою огромную пуховую кровать. Декоративная, обтянутая какой-то жесткой, с блестками материей подушка подпрыгнула, отскочила к краю кровати. Он машинально поймал ее, положил под бок, откинулся на спину и задумался. Задумался над тем, что зрело и бродило в его голове, когда он ехал с митинга. В мыслях что-то все было серо, что-то нагнеталось, давило изнутри на грудь и вызывало досаду. Он взял тетрадь, в которой делал заметки для репортажа, перелистнул несколько страниц. Попалась фраза с пресс-конференции: «Люди, которые не сломались». - Да, люди, которые не сломались, - подумал он. Но вспомнил не оперу, а старика, с которым беседовал на площади. То серое, что было в груди, задвигалось, защемило. Он встал, прошелся, подошел к окну. На улице снова начался дождь, и капли падали на стекло, оставляя тонкие косые следы. - Ну и что, что такое? – вслух сказал он, как бы возражая невидимому собеседнику. – Что старик? Бедный? Ну и что? Так всегда было, это общее, вечное, - подумал он. Но тот внутренний собеседник возразил ему: - Если так было всегда, то зачем отмечать то, что было тогда и есть сегодня? Если это вечное, повседневное явление, если оно здесь же рядом – с тем же голодом, с теми же пытками и даже с теми же тюремщиками (он вспомнил толстого милицейского полковника и того милиционера, который толкал женщину возле фургона), то зачем столько труда, конференции, открытия?.. Почему об этом говорится как о чем-то побежденном, навсегда ушедшим в историю? Он вспомнил улыбки журналистов на конференции, оживленное лицо режиссера и его руки, быстро двигавшиеся перед грудью. Затем фуршет, беседы с коллегами, вино. На вине его мысли задержались – ему особенно неприятно вдруг стало то, что он перебрал с ним. Затем вспомнилась опера. Ощущение от нее теперь было неприятное. Особенно же неприятно ему было воспоминание об одном худом длиннолицем актере, который пел и закрывал в первом действии собой накренившийся манекен. Дакэн тогда заметил, что он двигался особенно оживленно, энергичнее других, и подумал теперь, что по ходу действия ему, вероятно, положено было много двигаться, ходить по сцене, но вместо этого он должен был стоять, закрывая собой манекен. И искупал энергичностью недостаток положенного по сценарию движения. Это место представления, которое он вспомнил, как-то нехорошо подействовало на него, вызвало такое чувство, как будто провели железом по стеклу. А вместе с тем и вся опера показалась ему фальшивой. Даже не столько именно фальшивой, сколько жалкой, бездарной, сделанной непрофессионалами, не осознающими собственной слабости. Ему неудобно стало и за себя и за всех тех журналистов, коллег, которые были там. Стыдно за то, что создателям задавали серьезные вопросы, и за умный, серьезный вид, с которым те на них отвечали. « Le roi nu» (Голый король) - вспомнил он сказку. Это состояние стыда, неудобства за себя продолжалось в нем не больше минуты. Он вдруг одернул себя, задумался. - Но это сравнивать… Тогда и сейчас. Можно ли сравнить? Если бы я сейчас говорил с узниками ГУЛАГа, я бы иначе… - Он остановился. - А если бы я пошел говорить с той женщиной, которая спрятала мертвую сестру? Если бы говорил с теми, которые ходят по помойкам? Ведь если и в численном отношении – и тогда – ну сколько было в ГУЛАГе? Миллион? Два? А здесь – уж явно больше миллиона. Положим, не всем так трудно, но если из двадцати-тридцати миллионов стариков будет хоть два миллиона по нашим понятиям нищенствующих, живущих как Иван Борисович – то вот вам – другой ГУЛАГ уже. Новая мысль поразила его: Да что тут – в России? Есть более тяжелое, более грязное. Если бы я не ехал после оперы, думая о ГУЛАГе, если бы не встретил старика – как бы я говорил? Как бы я отнесся к этому? Он вспомнил, как относился к происходящему в странах третьего мира. Попробовал вспомнить и более жестокие случаи, чем были с Иваном Денисовичем. И вспомнил – большой скандал, когда на Иностранный легион подал в суд человек, родившийся от девочки, которую беременную били и насиловали французские солдаты, держа ее в яме. И который родился инвалидом, был болен многими болезнями и страдал. Он вспомнил этот случай и вспомнил, что он не вызвал в нем особенного возмущения, такого, какое вызвал Иван Денисович. Почему? Он был в другом состоянии мировосприятия. Это были не конкретные мысли, а ощущение: что так плохо, так нельзя, но вместе с тем ощущение не принятия как справедливого, но как закона жизни того, что есть такие условия существования, такие обстоятельства. Он, словно примеряя очки в магазине оптики, попробовал это ощущение на старике, и оно подошло. - А как же если с ГУЛАГом? Уж не было ли бы того же? – И тут он примерил это ощущение, и оно также подошло. - Ну а что же, если не примирение? Что? Революция? - Эта мысль насмешила его, так что он и вслух рассмеялся коротким смехом. И на другой конец революции тут же, вторым ходом приставил Ивана Денисовича: вот что бывает после неё. - Это тоже гиблое дело, – сказал он себе. И из-за отсутствия выхода, цели, те очки, которые он примерил для проверки на митинге и ГУЛАГе, он чувствовал, теперь по-настоящему встают на место. - Так всегда было и будет, – повторил он снова мимолетом мелькнувшую мысль. Сам же вдруг удивился – тому, что смог так быстро от одной крайности – удовлетворения развитием, цивилизацией, уничтожившей зверства – такие как ГУЛАГ и т.д., удовлетворения, которое он чувствовал сегодня же в машине, начиная поездку по городу - дойти до другой крайности – примирения с жестокостью и несправедливостью. В нервном, взволнованном состоянии, в неуспокоенности он пробыл около двух недель. Приехав домой, начал делать репортаж о старике, и заявил его в плане отдела информации. Он начинал его делать несколько раз, всегда с жаром и энергией, но из-за внутренней неопределенности, непонимания вывода из репортажа, оставлял и каждый раз не оканчивал. Как-то он просматривал старые материалы, нашел и этот репортаж и из чувства долга домонтировал его. Этот репортаж пошел было в одну из тематических информационных программ, но редактор снял его из-за аварии в тоннеле под Ла-Маншем. Дакэн, бывший в новой командировке узнал о том, что материал не пошел в эфир только через неделю, но, вернувшись, настаивать на повторном показе не стал. Примечания[1]1] Один день Ивана Денисовича [2] «Юманитэ» - газета французских коммунистов
|
