Николай ИВЕНШЕВ
         > НА ГЛАВНУЮ > РУССКОЕ ПОЛЕ > РУССКАЯ ЖИЗНЬ


Николай ИВЕНШЕВ

 

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"



К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011


Редакционный совет

Ирина АРЗАМАСЦЕВА
Юрий КОЗЛОВ
Вячеслав КУПРИЯНОВ
Константин МАМАЕВ
Ирина МЕДВЕДЕВА
Владимир МИКУШЕВИЧ
Алексей МОКРОУСОВ
Татьяна НАБАТНИКОВА
Владислав ОТРОШЕНКО
Виктор ПОСОШКОВ
Маргарита СОСНИЦКАЯ
Юрий СТЕПАНОВ
Олег ШИШКИН
Татьяна ШИШОВА
Лев ЯКОВЛЕВ

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
"МОЛОКО"
СЛАВЯНСТВО
"ПОЛДЕНЬ"
"ПАРУС"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
РОМАН-ГАЗЕТА
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА

XPOHOC
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Первая мировая

Николай ИВЕНШЕВ

БОНУС

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

В которой говориться о том, что нужно чаще общаться с памятниками литературы. Они за это вознаградят.

Мне приснилось, что я курю. Сладко втягиваю пряный,  с дынным вкусом дым и тонко выпускаю струю. Во сне  разум мой раздвоился. Я обрадовался  тому, что вновь наслаждаюсь забытой сигаретой, но тут же испугался: опять сорвался. И проснулся.

Надо было идти за покупками. У Насти д. р. День рождения то есть.

Жена терла на кухне кастрюлю и плакала. В принципе-то за это я её и полюбил. Не за плач, а за ясность натуры. У Насти нет промежуточного состояния. Или плачет, или смеется. То есть жена моя проста как пять копеек. Но эти пять копеек надо еще и разглядеть в темноте. Она плакала незаметно. Слегка потемнели мочки ушей. Глаза не влажные, нет. Там была та самая темнота, которую бы я назвал потусторонней. Темнотой другого мира. Ожесточенная же терка кастрюли  поролоном – это тоже свойство ее плача. Она терла кастрюлю и оглядывалась на меня, словно не узнавала. Еще одна милая особенность жены. Не понимает что-то - не узнает. А я тоже простой, как деревянная линейка с делениями, совал свои руки в карман джинсов, вытаскивая платочек, расческу, ключи, денежную мелочь, карманный перочинный нож.

- Денег хватает только на цветы, – уронил равнодушно.  Я знал, что пожалей ее сейчас, начнется второй этап плача, заметный. Задрожат  щеки, дернутся губы. И глаза потемнеют еще больше.

- Зачем мне цветы. Я их ненавижу.

- Да оставь ты кастрюлю. Знаю, знаю, как ты их ненавидишь. Вначале «навидила», а потом ненавидишь. На цветы деньги есть. На роскошный букет.

- Не надо роскошный.

- Но надо еще вина. Спаржи, анчоусов.

- Тоже мне гусар-дворянин.

- Непременно самого дорогого шампанского. Ведро!

Мне сделалось противно от этого игривого тона, от всей этой вроде бы легкой перепалки. Этого сюсюканья. Как будто я находился у постели тяжело больного  и бодрил его.

Денег не было вообще. «Спаржа» лежала на широком подоконнике и имела вид счетов за электричество, газ и прочие прелести цивилизации.

- А может, ну его, это дэрэ?

Настя  уже находилась в промежуточном состоянии. Она не плакала, но еще и не смеялась. Еще не светлели ее глаза и не вспыхивали, румянясь,  щеки.

- Стоит только сдаться, опустить правило, изменить традициям, и тебя раздавят обстоятельства. – Назидательно я ткнул указательным пальцем в окно, словно там караулят на скамейке Обстоятельства. Выйдешь, они – скок на плечи. И пришпорят.

- И пришпорят, - вслух сказал я.

Настя не поняла:

- Тогда я брошку в ломбард отнесу. Деньги будут, выкупим.

- Когда они будут. В стране кризис. Олигархи спускают последние деньги в Бужевилях. Контора твоя закрылась. Криминального романа я в жисть не напишу.

- Почему это?

- Во-первых, надо быть женщиной, чтобы, ничего не понимая в сыске, строить сюжет, и в сюжете том крушить мужичков направо и налево. Во вторых, и это главное, все давным - давно распределено. Даже если я новые «Записки Шерлока Холмса» принесу, их отвергнут. Рассусоливания много, а экшна - тютелька. Без рассусоливания у  меня не получается.

- Получится, – неуверенно повторила за мной жена.

 -Что ж, куплю только цветы, - вяло подумал я. - И буду смешить Настю рассказыванием какого-нибудь эпизода из золотого детства.

Я, честно сказать, очень люблю свою жену. Но кто же в это поверит? Не поверит и она, святая невинность. Впрочем, и зачем ей это говорить? Если все время будешь твердить это измызганное слово, то оно потеряет свой смысл и превратится в сухую вату. Ну  что ж… Куплю цветы…

Перед тем как выйти на улицу, я зашел в туалет. Даже самые крутые романисты избегают описания туалетной комнаты. Не пишут они о том, что еще в девятнадцатом веке  это было довольно просторное помещение, где дельные люди заботились о  красе ногтей, волос и прочее. В двадцатом туалетная комната превратилась в пятачок для отправления естественной нужды.  Я, как мог, протестовал против этого. Щипчики для ногтей всегда торчали за ремешком, прибитым к стенке. Тут же была и полочка с книгами, которые я никогда в жизни не прочту. В частности толстенный фолиант, книга  древнеримского прозаика Апулея «Золотой осел». Когда-то эту книжку я купил у букиниста за то, что она была тяжела, и ее грубым переплетом можно было даже забивать гвозди. Но, полистав, я понял, что древний писатель не так-то прост. И современные сочинители эротического чтива никогда  в жизни не дорастут до Апулея. «Золотой осел» весь был испещрен всякого рода подчеркиваниями, галочками и кавычками. Эти отметины делались в наиболее откровенных местах. И, вот удивительно, от этих мест я никогда не мог оторвать глаз. Вот поэтому-то я и решил, что никогда не дочитаю «Осла». Сам слаб и порочен. И место Апулея на полочке в туалете.

И вот теперь же, усевшись, (извините за натурализм), я стал листать эту книгу, размышляя о том, что в древние  времена люди превращались в ослов, а теперь же все наоборот, ослы превратились в людей. Их уши торчат всюду, даже в высоких эшелонах власти.

Я знал эти отмеченные вылинявшими чернилами места. Вот, к примеру, на странице 113 о том, как Ослочеловек после соития с женщиной удивляется тому, что миниатюрная красотка все ослиное приняла, все «до остатка». Так и сказано: «До остатка». Вот ведь какие мысли волновали древнего писателя да и читателя. Живи Апулей в наше время, он стопудово занялся бы производством  эротических романов, срубил бы себе дом на Рублевке и нанял бы негров для растушевки эпизодов.

«До остатка». Страница 113. На этой самой странице, у подчеркнутого текста, торчала  воткнутая  как пружина в сгиб, стодолларовая купюра. Это было так же нереально, как  если бы сам Апулей вдруг дернул дверь туалета и, сорвав замок, крикнул: «Который тут временный? Слазь!»

Я и так чуть не сполз с унитаза. И зачем-то понюхал денежную бумажку. Деньги не пахли. Оглядываясь, зачем это надо, я воровато сунул 100 долларов в карман. И полистал  еще. Пусто. Книжка снесла только одно золотое яйцо. Осторожно я вернул Апулея на полочку.

Ошарашенный находкой  я кинулся на кухню, намереваясь тут же потрясти купюрой перед Настиным носом. Да  и спросить у женушки: «Что происходит в квартире? Не она ли ненароком прячет деньги в Апулее? И откуда у нее эти деньги? Неужто?..

 - Да ну, да ну, - успокаивал я сам себя, замедляя шаг. И двигаясь плавно, как в замедленной съемке. - Это ведь только в бульварных журналах пишут о том, что жена зарабатывает на утехах. Настя, конечно же, не такая. Это просто так. Это – не понять.

Все непонятное мне всегда кажется естественным, поэтому, увидев  Настю с румянящимися щеками, я решил не трясти иностранным стольником ни перед носом, ни перед чем. И ничего не спрашивать. Все само собой выйдет и прояснится. Да и дурацких анчоусов можно бочку купить на эти деньги…

- Ты что, милый? – Видно,  жена что-то прочитала по моему лицу. - У

тебя такой вид…

- Словно аршин проглотил?! - Во-во, - я торопился. Хотел быстрее уйти из дома на тот самый рынок с  цветами, оливками, анчоусами и ананасами в шампанском. Хотел обмозговать находку свою на вольном воздухе.

Однако на свежем весеннем ветру не очень-то думалось. Или думалось косо. Я оказался ревнивцем. И в мою ослиную голову ничего, кроме случая заработка жены постелью, не лезло. И это корежило душу. И в той душе или в мозгах моих какой-то чертенок диктовал: «А ты спои женушку свою тем же шампанским. И найди момент, когда можно  ей в лоб задать вопрос о том, «откуда деньги». Она смутится и сразу все выложит». Чертенку я сказал «Чур». И он улетучился. Помахал только скрюченным хвостиком, царапнув ноготком под ложечкой: «Я вернусь!»

Люблю тратить деньги. Это «женская» часть моей натуры. Но я люблю это делать не для собственного наслаждения, а для удовольствия близких. Мамы. Вот – Насти. Цветы, фрукты, вина, конечно же, это по мне.

Но видеть, как радуются моим подаркам другие, это наслаждение на ранг выше. И для того, чтобы потом тратить уже все под чистую, я зашел в парфюмерный магазин. За духами. Настя моя застала только хвостик Советского Союза. В ее представлении – это была волшебная страна, в которой жили коммунисты и другие люди. Коммунисты – начальники. Страшные и справедливые. В страхе и справедливости рождается все и держится стойко. И вот эта справедливая страна Советский Союз была уничтожена злыднями, теми самыми, которые фабрикуют твердые эти деньги с портретами своих президентов.

- Фу-ты!  Совсем  ведь забыл - валюту надо поменять. Чего это я направил свои стопы в «Элегант», надо в банк.

В банк я помчался рысью, боясь, что эта денежная бумажка исчезнет. Как появилась, так и испарилась. Я даже засунул руку в карман, чтобы она никуда не могла выскочить.

В банке совершенно равнодушная тетка с буклями  американского президента (какого не знаю) сунула в окошечко стопку наших денег.

 - Наши уже не ускачут, - решил я и ровным шагом  опять двинул в «Элегант».

Не люблю покупать в спешке. Надо все отмерить, принюхаться, оглядеть, пощупать, лизнуть.

Настя бредила духами «Фиджи». Где-то она вычитала, что этими «фиджами» ароматизировали жизнь коммунистические матроны. И они  продавались или в магазине «Березка» или по страшнейшему блату.

И «блат» этот Настя принимала как замечательное явление прошлого. «Это людей сближало»- утверждала она.

Так же равнодушно, как и банковская служительница деньги,  продавщица с египетскими волосами в обруче протянула хрустальный флакон.

- Фиджи?..- Недоверчиво спросил я.

Египтянка дернула носом:

- «Фиджи» просили…- И кисло поморщилась, будто я требовал  кильку в томатном соусе.

- Китайские?..

- Фран-цуз- ские, - со скрытой иронией по слогам протянула девица.

И уже успокаивающе, а вдруг  не возьму:

- Французские. Чисто французские. Иван Палыч  другие не берет. Это вам не «Лондон – Париж – Нью-Йорк», выпущенные на Тайване. Фран-цуз-ские! Не берете?...

Она потянулась за пузырьком. Знала основы маркетинга.

Я оказался сноровистее. Расплатился. Вышел. Вещественное доказательство значимости  туалетного факта, валение  денег с неба было у меня в руке.

Египтянка снабдила этот флакон еще и коробочкой с подушкой, будто это и не «Фиджи», а малюсенький хрустальный человечек спит.

Я потратился до последней копейки. Нагрузил себя объемными пакетами. Всем, всем,  что  может дать наш маленький городок человеку с деньгой в кармане. Наш маленький городок дал человеку, мне, то бишь, безработному журналисту, начинающему писателю, даже сыр с плесенью. Зачем я купил этот самый «Рокфор», не знаю. Хотелось щегольнуть или на секунду в меня прыгнул недавний чертенок.

Конечно, жена удивилась:

- Банк ограбил?

Подмывало соврать, что получил гонорар из столичного журнала, но тут бы было разбирательство, «за что», «сколько», «что же  все-таки напечатали». И она бы повисла у меня на шее, искренне радуясь, счастьем первобытного человека.

Но она и в самом деле повисла на шее. Я, преодолевая напор и собственное несокрушимое стремление к чистому вранью, кисло поморщившись, грязно соврал:

- У Палыча занял.

Вспомнил коммерсанта, привозящего «Фиджи» прямо с Елисейских Полей.

- У какого это еще Палыча, у ка…

Она замерла, открыв коробку с духами.

Мне вдруг показалось, что она порхнула к потолку. Так шумнули крылья за ее плечами. Она взлетела и опустилась. Потом метра на полтора, радуясь ее радости, взлетел я. Ощущая себя детским шариком, я все же боялся проколоться. Вдруг где-то торчит швейная иголка?!

- У Палыча!

Она меня не слушала, доставала из пакетов снедь. Бутылки, фрукты, всякую вкуснятину.

Я немного обиделся и отшатнулся в угол кухни. Такое впечатление, что эти материальные ценности прислал ей дух святой, а не собственный муж.

Но,  выкинув все из пакетов на стол и на кухонные тумбочки, она тоже отшатнулась в другую сторону. И внимательно поглядела на меня. Так смотрят прожженные, опытные люди. Мне показалось, что она раскусила меня. И мне показался какой-то виноватый блеск в ее глазах. Неужели. Чертенок опять раскрутил перед моим ничего не видящим лицом свой эластичный хвост.

- Забацаем! – чистосердечно улыбнулась жена.

- «Обед силен», – реготнул я. Вспомнил что-то из классики. Может быть старинного журналиста дядю Гиляя - Гиляровского.

Настасья моя действительно ухватила  хвост социализма, лучшую его часть. Тогда ведь жены не садились за руль «Вольвы» и не гоняли по фитнес центрам, а умели варить борщ и печь блины.

Настьку можно было показывать в цирке. Она жонглировала ножами, вилками, миксером, теркой для сыра, чеснокодавкой, разделочной доской, механической мясорубкой и кофейной мельницей, пакетиками со специями, бутылочками с соусами и кетчупами, всем, что было на кухне. И все это под какую-то свою  неразличимую мелодию. Жена моя, кажется, что-то пела, но слов не разобрать. Она даже обозлилась на меня, когда я стал очень уж назойливо топтаться, предлагая услуги. Ничего не разрешила, только на помойку  мусор вынести.

Мы поставили обеденный стол в центре самой большой своей комнаты. На столе, тоже в центре, красовался букет из  ярких лопухастых цветов. По всей окружности – тарелки и тарелочки. Я горжусь своим носом. И отличаю каждую тарелочку по запаху. Можно было мне завязывать глаза и тоже показывать любопытным зрителям.

Да, я сносно поздравил свою любимую жену с дэрэ. Почему сносно? Копошилось внутри, ело: «Откуда сотняга? Не Золотой Осел ли послал?» Потом пришло на ум глупое двустишье. Еще в школе слышал: «Когда несешь жене цветы, подумай, не осел ли ты?»

Я стал уговаривать жену съесть ломтик сыра с плесенью. Она жмурилась. Это не российское.

- Так ты французскими духами спрыснулась, теперь вот сыр. По их рецепту…

- Может, ты меня заставишь еще и лягушачью лапку в рот засунуть?

- Не заставлю. К этому привыкнуть надо.

- Сам ешь.

Я съел: «Вкусно. С кислинкой!»

- Пенициллин. Но вот, если у тебя это единственное желание, тогда попробуй.

- Не единственное.

- Все равно съем, только глаза зажмурю. Давай мне сам положи, а я сощурюсь.

Я положил. И она с закрытыми глазами сжевала ломтик. Милое кокетство: «И поцелуй!»

- Не буду!

- Целуй!

- Не буду. Поцелуи убивают любовь.

- Чья теория?

- Римского философа Апулея.

- А …Это который у нас в туалете?!

- Вот-вот.

Как она равнодушно это сказала. Не Настена. А  Марья-Искусница. Врет и не лечится. Но ведь люблю же.

«Брысь», - сказал я чертенку.

Но он вырос и превратился в циничного юношу:

«Шампанского ей!»

Шампанское – детектор лжи.

Иногда вино расслабляет.

Настя охотно чокалась. И я поймал все же эту точку, когда надо пригвоздить ее, мою красавицу, к стенке.

Я знал, не сделай этой хирургической операции, всю жизнь буду маяться.

- Кстати об Апулее, - как можно равнодушнее произнес я. Шампанское и меня подхлестывало. – Странное дело. – Я почесал переносицу. - Утром  захожу в туалет, достаю книгу, того же Апулея, а там – ценная бумажка достоинством в сто долларов.

Ни одна жилочка на лице у моей жены не дрогнула. Это была или выдержка. или что еще. Или она готовилась к этому вопросу.

- Хи…- Только и хохотнула она как-то по-современному. И тоже изучающе взглянула мне в лицо. У меня-то  что она хотела увидеть. Я продолжал лепетать, что все сегодняшнее угощение и духи - подарок от Апулея.

- Как всегда врешь. Фантазируешь.

Она меня победила. Я так и не решил, не  выяснил. Как же теперь с ней…Это…А вдруг она?.. Страшно подумать… Да сколько можно!

- Это не твои деньги?!

Жена осердилась. И это было похоже на плач. Да, те же самые губы. Темные мочки ушей. Как утром.

Шампанское все-таки замечательный напиток, хоть в детекторы лжи никак не годится. Я тряхнул головой, она повторила мой жест: «Не пори чушь». И при этом циничные эти слова сказала так, словно это я автор «Золотого осла». И этот «Золотой осел» вот-вот выйдет в столичном издательстве «Эксно» под  моей фамилией.

Не буду, не буду ее целовать. Поцелуи и ласковые слова убивают любовь. Они свойственны только юнцам и  юницам, у которых молоко на губах не обсохло.

И к вечеру мы опять так же бедны, как утром. Даже разговор по -  сотовому с мамой  - в кредит. Скоро и лимит закончится.

- Постой-ка, - неожиданно в голову влетело. - Стой-ка! - Я вырвался из ее объятий и кинулся  в туалет!

В голове снежным комом крутилось слово «может».

«Осел» на месте. Я раскрыл книгу с обложкой из шинельного сукна. Взял за корешок, потряс ее. Потом ширкнул пальцем по обрезу. Раскрыл. Пусто, голо. И на странице 113 – ничего. Что за бред может влететь в голову?

Настасья все же заметила мой отрешенный вид. И уперлась мне в голову своим лбом. И долго глядела мне в глаза своими совершенно трезвыми чистыми глазами. От нее пахло не духами «Фиджи», а смородиновыми цветами.

Вернуться к оглавлению повести

 

 

 

РУССКАЯ ЖИЗНЬ


Русское поле

WEB-редактор Вячеслав Румянцев