|
|
|
|
Виктор САЗЫКИН |
|
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Виктор САЗЫКИНПо реке плывёт гармоньЛет этак двадцать назад в Чертозелье, на крутом берегу Окши, произошла весёлая история, о которой доныне вспоминается не иначе, как словами: «По реке плывёт гармонь». А было так. Из райцентра к Тимофею Журавлёву приехал шурин. Фамилия как нельзя лучше подходила к внешности Николая Платоновича – Хомяков. Да и к характеру тоже. Впрочем, и звали-то его за глаза не иначе как Хомяком. Он про это знал и ужасно обижался. Раньше, бывало, Николай Платонович нередко гостил у Тимофея. Но однажды они крепко повздорили, из-за чего – в точности никто не знает, но известно, что Тимофей сдуру-спьяну обозвал гостя кулацким отродьем и… Хомяком. Смертельно оскорблённый Николай Платонович выскочил из Тимофеевой избы, точно кипятком ошпаренный. У двора стоял его старенький, однако совсем недавно выкрашенный на продажу «Запорожец», на котором он и приехал из райцентра. Как назло, и тут поджидало его такое, что взбеленило ещё прытче: на капоте свеже и жирно было нацарапано: «Хомяк танцует краковяк», – а из соседского двора ехидно выглядывал озорник-мальчишка Виталька Купырёв. От досады Николай Платонович аж ногами затопал, бросился отодрать сорванца за вихры – да куда там! – того как корова языком слизнула. Одышливо зашёл было Николай Платонович к матери озорника, чтобы пожаловаться и потребовать компенсацию за причинённый ущерб, но и тут только оскандалился: Купырёва, баба суетная, раздражительная, жизнью замотанная – какая с неё компенсация? – заохала, запричитала, пустилась в слёзы, а потом как-то даже и обвинила Хомякова за жадность. Скандал нешуточно разгорелся уже на проулке. А вышедший из избы Тимофей только подлил масла в ссору: «У него и «Запорожец»-то на него, Хомяка, похожий. У, кулацкая душа!» Словом, с той самой поры шурин зарёкся бывать в Чертозелье. Хотя оно, конечно, тут и родина, и сестра… Но обида брала сильнее! Правда, Катерина, жена Тимофея, регулярно бывая в райцентре – то базар, то поликлиника, то это, то сё – непременно навещала брата и всякий раз укоризненно просила зла не держать. – Ну, подумаешь, кулаком обозвал – беда-то какая! Не раньшные времена: кулаки ныне в моде. А дурак он и есть дурак, – (то бишь про Тимофея), – у них вся порода такая: как в нос попало – руками замахают, рот на расхлябень, и чё на уме, то и на языке. Аль песни возьмётся орать, а то брехать, как кобель, иль плакать. Пьяный и дурак – родные братья. Чего ж теперь? Терёзвый-то он нормальный. Он даже скучает по тебе: «Чё не приедет, как не родня?» – всякий раз бурчит. Брось уж серчать-то, приезжай. А осенью картошки накопаем, дадим вам мешка три-четыре. Будя уж те. Ты у меня и так из родни-то один-разъедин остался. Но Платоныч был орешек! И всё же однажды пошёл на попятную. Как-никак и в самом деле – и родина, и сестра, хотя и сводная. Да и свеженькие «Жигули» приобрёл себе – почему бы не пофорсить в Чертозелье? Короче, приехал. Тимофей, под вечер уже под градусом, встретил гостя во все объятия большущих рук. Катерина была довольна. Убрав скотину, устроила застолье. Выпили по стаканчику, выпили по другому, Тимофей захмелел, прослезился, полез целоваться, а под конец заявил, что назавтра дорогому гостю – кровь из носа! – а полста лещей наловит. В Чертозелье он считался первым рыбаком и страсть каким заядлым. Правда, с недавнего времени по некоторым причинам Катерина напрочь запретила ему заниматься этим делом. (Кстати, по внешности Катерина была под стать мужу – высокая, красивая, сильная. А главное – властная; Тимофей у неё немножко ходил под башмаком). Супруга позапрятала все снасти в мазанку под пудовый замок и ключ носила при себе. Тимофей сперва скандалил, грозился и порывался взломать дверь, но всякий раз терпел полное фиаско и, наконец, вроде бы угомонился и перестал даже заикаться о рыбалке. Во всяком случае, с полой воды на речку ни ногой. Но сейчас, похоже, в нём опять заговорила прежняя страсть. Да и повод подходящий. Катерина, однако, не повела и оком, когда Тимофей заявил насчёт полста лещей. Но тот распалялся пуще прежнего: не полста, а всю сотню наловит – самое время, лещ как раз на игрище, впору руками лови, паразита! А ловить никто, кроме него, Тимофея, в Чертозелье не умеет. Приедут из города эти… мазурики с дорогущими удочками, со спиннингами всякими там, и такие гордые, прямо не подступись к ним, ловкач на ловкаче! – а выловь-ка его, леща-то, накось-выкуси, руки коротки. А он, Тимофей, для Платоныча в лепёшку расшибётся, а возьмёт эту подлую рыбину. Тимофей так расхорохорился, что и не заметил, как Катерина одобрительно ухмыльнулась. Ухмыльнулась и положила ключ на видное место: мол, разрешаю. Только властно предупредила: – Смотри, Тима-ходит-мимо, если опять как в энтот раз с эти балбесом студентом!.. – Катя… Катерина, – то ли оправдываясь, то ли укоряя благоверную, пробасил Тимофей, ероша волосы, – ну как ты могешь во мне сомневаться? Катерина, между тем, предупредила и брата: – И ты, Платоныч, тоже… поумнее будь, знаешь же его. Хомяков пьяненький-пьяненький, а себе на уме: «Сто лещей?! Это – дело!» Замечание же сестры пропустил мимо ушей. А напрасно. На следующий день он лежал хворый: не привык постольку выпивать, переборщил. Катерина отхаживала его ржаным квасом, время от времени предлагая немного похмелиться, но Хомяков, с мокрой тряпкой на лбу, отказывался. После обеда ему полегчало. По настоянию сестры он всё-таки выпил стаканчик. Аппетитно закусил и с нетерпением стал поджидать Тимофея, который чуть свет, после неудавшейся попытки выклянчить у супружницы «ну, хоть грамм пять дай, поправиться, – гусёк[1] весь дрожит», недовольный ушёл на работу, на ферму. Возвратился тоже не в духе, поскольку так нигде и не поправился. На жену и шурина даже не взглянул. Сурово извлёк из мазанки снасти. Хмуро выкурил папироску. Потом пошёл позвать на рыбалку соседского зятя Вячеслава, намедни приехавшего в Чертозелье в отпуск. Парень с прошлого года ещё набивается с ним на рыбалку, но всё как-то не получалось. Однако ж, раз обещал, непременно возьмёт. Вот сейчас – пожалуйста. Заодно, подумывал Тимофей, может, у них чего-нибудь от позавчерашнего осталось. Вячеслав с Ниной, когда приехали к матери, пригласили в гости и Журавлёвых, как соседей и дальних родственников. Слава был музыкантом, и после застолья, когда все вышли на проулок, другой сосед Тимофея, тот самый Виталий Купырёв, выросший теперь в хорошего забулдыгу (аж из института вытурили, хотя умом-то парень башковитый), тотчас принёс откуда-то аккордеон, и музыкант показал полный класс. Играл виртуозно! Женщины пели, плясали. Тимофей тоже. И особенно выкаблучивался сам Студент (так прозвали в Чертозелье Купырёва). В перерывах же Тимофей любопытствовал, как это пальчики музыканта не путают клавиши и кнопочки, и для сравнения показывал свои лапищи. «Тимофей Иваныч, – встревал Студент, – не суйте свои грабли, насаженные на оглобли. Да что там грабли – стогомёт! – И к Вячеславу: – Маэстро, душа желает возрыдать: полонез Огинского, пожалуйста». – И приглашал на танец бывшую одноклассницу Нину, молоденькую супругу маэстро. Зайдя к соседям, Тимофей помялся у порога и неловко попросил «немного поправиться». Но своенравная супруга музыканта, вчерашняя соплячка Нина, с родственником повела себя не очень обходительно. «Вы тут, в Чертозелье, совсем спились. Иди, иди, Тимофей Иваныч, ничего у нас не осталось!» – Словом, от ворот поворот. «Вот ведь какая гнида выросла! – молча подосадовал он. – Ведь не могет быть, чтоб полрюмки не осталось: Вячеслав почти не пьёт – кому же допивать-то?» Но на нет и суда нет. Хмурым тоном, однако, позвал музыканта на долгожданную рыбалку, мол, давай собирайся поскорей, ждать не будем. И пошёл, услышав в спину: – Вы там у меня не спаивайте его! Знаю я эту вашу рыбалку. «Ну, до чего испортилась девчонка! – шёл и думал Тимофей. – Не успела бабой стать, а уже, как милиционер. А ещё учительница. Тьфу, экзекуция какая-то!» Выражение «экзекуция» Журавлёв перенял, как и другое непонятное, от того же Студента, с которым теперь они одними вилами навоз на ферме выгребали. «Не училось ему, паразиту! – иногда в сердцах говорил Тимофей. – Вот теперь крути быкам хвосты, вот тебе и экзекуция». Но Витальку он всё равно любил – за живой ум, весёлость и безобидность. Любил с ним и какое-нибудь дельце магарычёвое провернуть – хваткий парень! Ему бы, балбесу, за ум взяться, глядишь, и толк бы вышел. И иногда пытался внушить ему это. И Студент иной раз серьёзно выслушивал соседа, соглашался и даже грозился восстановиться в институте. Но уже и год, и другой – а воз и поныне там. И всё равно Тимофей любил парня. А вот Катерина недолюбливала. И узнай она, что Тимофей намеревался на рыбалку взять и Студента, не миновать осложнений, а то и вообще никакой рыбалки. Поэтому, когда пришёл музыкант, Тимофей потихоньку шепнул ему, мол, сходи-ка, узнай, приехал Виталька из райцентра (ездил в поликлинику: чего-то у него там с глазом, запорошил, что ли). – Только смотри, чтоб Катерина моя не прочуяла. Если приехал, пущай потихоньку огородами нас догонит. Понял? Вячеслав вроде бы понял. Скоро вернулся, сказал, что сосед дома, с глазом у него всё в порядке, а на рыбалку – с превеликим удовольствием. Извлекши из мазанки бредушок, Тимофей торопливо стал его чинить. Руки у него немного дрожали, помогал себе зубами узлы вязать. Платоныч и Слава тоже старались помочь ему, но только мешали, и старый рыбак чуть раздражённо огрызался на них. В нём вообще чувствовалась какая-то нетерпеливость. По двору бегал пёстрый телёнок, норовя то Хомякова брыкнуть под зад, то самого хозяина, тоже мешая заниматься делом. Тимофей гневался, бросал починку, и пытался загнать скотину в хлев, но телок с поразительной настырностью не хотел, чёртом носился по двору, вздыбив хвост трубой, того и гляди запутается в снастях и совсем порвёт – вот паразитина! Тимофей кое-как закончил с бреднем, и уж было собрались выходить… Но тут над забором, разделявшим Тимофеев и Купырёвых дворы, показалась голова Студента. – Тимофей Иваныч, специи прихватить? – Цыц! – испуганно зыркнул на него Тимофей, искоса заметив, что во дворе показалась Катерина. – И он, что ли, с вами намылился? – сердито бросила она мужу и Студенту одновременно, поскольку последний не успел скрыться за забором и теперь, задетый за живое, задиристо с вызовом ответил: – Куда же они без меня? Без меня они, как без рук. Так ведь, Тимофей Иваныч? – (Журавлёв, хмуро свёртывая снасть, промолчал). – Я ведь, как Фигаро: Фигаро там, Фигаро тут. – Смотри, дофигаришься у меня, – сказала Катерина, вылив в лохань помои телёнку и погрозившись Студенту пустым ведром. Когда ушла, и Тимофей показал ему увесистый кулачище. Скоро все четверо гуськом потянулись к реке. Солнце уже присело над горизонтом, запустив золотой гребень в узенькую косу Окши. В воздухе стремглав носились куцые стрижи. Река разнежено и лениво лизала песчаные отмели. Рыбаки разделись до трусов и, поёживаясь, полезли в воду. Бредень повели по местам теневым, где течение было небыстрое. Тимофей, как самый высокий, тянул за левую клячу[2], ближе к середине реки, где поглубже, Студент за правую. Чувствовалось нетерпение. – Выбредаем, Тимофей Иваныч, пора, – говорил Виталий. – Никоим разом! Никоим разом! – сердито отвечал Тимофей и шёпотом бранился. – А я говорю, выбредаем, – настаивал напарник, – у меня же интуиция, ты же сам сколько раз убеждался. С трансцендентальной точки зрения… – Не фармазонь! – обрывал Тимофей. – Я командую али кто? – Да я же чую!.. – Я али кто?! – Ну, вы, вы! – досадливо сдавался Студент. Музыкант и Хомяков не вмешивались, помалкивали, шли чуть позади, с боков. Роль им отводилась второстепенная и, можно сказать, неблагодарная, но, по выражению Студента, артистическая: они должны были по сигналу Тимофея шуметь и улюлюкать, то есть шугать рыбу в местах, где укажет главный рыбарь. И вот он, наконец, оглянувшись на них, одним только кивком дал знак – и те припустились, как дети: – У-лю-лю, у-лю-лю! Заброд оказался удачным. Платоныч сладко улыбался, выбирая серебро рыбин. Были тут и обещанные лещи, довольно крупные, с пол-локтя в длину и шириной поболее ладони. Музыкант младенчески сиял. Студент изливался потоком замысловатых похвал в адрес Тимофея. Тот, однако, сидел хмурый, курил и, казалось, не слушал его. А Студент наяривал: – Вы, Тимофей Иваныч, мастер! Я бы сказал возвышеннее: художник! С вами рыбачить – с искусством соприкасаться! – Тут он сделал многозначительную паузу и закончил: – Но искусство требует жертв. Так что сами понимаете, Тимофей Иванович… А я вмиг обернусь: Фигаро там, Фигаро тут... «Художник» хмуро докурил сигарету, неловко взглянул на шурина – Хомяков забеспокоился. Тимофей решительно встал. – Первый заброд – на сугрев, – произнёс и для убедительности зябко поёжился, мол, и в самом деле замёрз, что всё равно не убедило родственника. И Тимофей как бы с извинением пояснил: – Обычай такой, Платоныч: чтоб дальше везло. Да и тут вот, под ложечкой дрожит после вчерашнего. – А у меня, Тимофей Иваныч, башка трещит, – поморщившись, дотронулся до головы и Студент. – А тебя-то где угораздило? – небрежно перебирая рыбу, сказал Тимофей. – Свинья грязи найдёт. Тем более у меня глаз был раненный – лечился. Так что я голосую за обычай. Традиции надо хранить. Верно, маэстро? – обратился Студент к Вячеславу. Тот не совсем понимал, о чём разговор. Зато Николай Платонович злобно посмотрел на Витальку. – Короче, к Егоровне, – не мешкая, сказал Тимофей, и Студент, подхватив кошель с рыбой, был таков. Рыбак же опять закинул бредень. Но фортуна почему-то закапризничала. Места начинались глубокие даже у берега, и маленькому Хомякову, заменившему Студента, приходилось тянуть клячу вплавь, что было ему определённо не по силам. Слабоватый и неопытный Вячеслав, пытаясь помочь Николаю Платоновичу, только усугублял положение. Фыркая и захлёбываясь, Хомяков рычал на него, Слава помалкивал. Тимофей устало ворчал на обоих. А рыбы как не бывало. Измучились вусмерть. Но возвратился Студент, деловито вынимая из кошеля пару бутылок и закуску. Тимофей оживился: – Передохнём, орлы! Выпили. Яростно занюхав кусочком хлебца, Хомяков долго кряхтел и гримасничал – самогон был крепкий и противный. Зато Студент, назло ему, сделал вид, что пьёт с удовольствием, а выпив, сладко утёрся. Вячеслав ломался, пить или не пить. – Пей, чё ты её как дитё нянчишь, – подбадривал Тимофей. Самому ему стало легче, душа повеселела, и вдруг почему-то стало вроде как жалко шурина. – Ничего, Платоныч, – тоже подбадривающе и даже как-то ласково обратился он к нему, – сичас самые лещёвые места зачнутся, будут лещи, нутром чую, будут. Нутро, однако, подвело. Лещами и не пахло. Правда, выбрели мелочь и щурят. Опять сели передохнуть. Николай Платонович обиженно молчал. И хотя снова выпили понемногу, но вино его не утешало. Захорошевший Студент мелким бесом суетился возле насупившегося Тимофея и что-то нашёптывал ему. Тимофей закурил. Задумался. – М-да… Экзекуция какая-то, – сказал он. – Самая что ни на есть натуральная, – подтвердил Студент. – М-да… Вот чево, Платоныч, – Тимофей старался быть бодрым. – Знаю я одно верное место. Далековато, но… не с этим же домой возвращаться? – посмотрел на ведро с рыбой и даже сплюнул. – И не с собой же нести эту дрянь, Тимофей Иваныч? – с ещё большим пренебрежением посмотрел на ведро с мелочью и Студент. – Само собой, – ответил главный рыбарь и деланно зевнул. Потом потянулся, встряхнулся и бодро сказал: – Давай-ка к Егоровне, Виталий. За литру. Да пошевеливайся там, – коротко повелел он. И Студент тотчас умчался, мимолётом заверив, что не продешевит, что объегорит Егоровну и что одна нога его здесь, а другая уже там. Тимофей же деловито принялся сворачивать бредушок. На шурина не взглянул больше ни разу. Когда Студент возвернулся, все молча выпили и живо пошли на «верное место». Пришли. Осторожно-осторожно, почти без всплеска Тимофей и Студент повели бредень к середине реки, огибая маленький, заросший ивняком и осокой островок. Хомяков и Слава-музыкант, затаив дыхание, опять шли рядом. Звонко пели комары. Уже вот-вот начнёт смеркаться. Наконец, главный рыбарь хрипло приказал: – Ату, едрёный корень! – что было сигналом Шурику и Хомякову шуметь и улюлюкать с обеих сторон. – У-лю-лю! – начали те неистово. Выбрели. Наконец-то полтора десятка отменных лещей и почти полное ведро мелкоты наградили измученную компанию под руководством именитого чертозельского рыбака Тимофея Журавлёва. Николай Платонович приободрился: не сотня, конечно, но и это хорошо. Музыкант снова походил на дитя, с восторгом познающего мир. Студент опять нахваливал Тимофея. Тот, зная себе цену, улыбался. Дальше ловить не имело смысла, посему бредушок аккуратно промыли, свернули. Решили побаловаться ухой из мелочи. Правда, Хомяков было заикнулся возвращаться поскорее домой, но его урезонили. Студент тут же внёс предложение организовать пикник на Белых Кручах, по пути к селу. Там река округло расширяется и становится похожей на ужа, проглотившего солидную лягушку. Вокруг тишь, благодать, и Чертозелье под боком. Пришли на Белые Кручи. Натаскали сучьев. Развели костерок у самого обрыва, над омутом. Варил уху, конечно, Студент. Тимофей Иваныч счёл вправе всего лишь небрежно давать «ценные указания», как то: – Пшена-то не переборщи, а то опять, как в энтот раз, не уха, а каша получится – терпеть не могу. – Фирма гарантирует, – отвечал Студент. – Да головёшку не забудь окуни: дух чище, ушистее. Студент не удостаивал именитого рыбака даже взглядом. А тот не унимался, полёживая возле костерка: – Перчику-то не забыл? – (Презрительное молчание). – А то я пресную-то больно не люблю – чтоб обжигало! Уха получилась знатная. Под такую не грех и выпить. Важно расположились чуть поодаль костерка, чтоб и не пекло, и светло было, приступили к пиршеству. Горячий душистый парок над ведром с ушицей, распитая оставшаяся бутылка и угасающий, тёплый малиновый закат, какой бывает только в прекрасные июльские вечера, расслабили и бесконечно утешили всю славную компанию. «Что вообче-то нужно человеку? – заложив руку под голову, курил и думал Тимофей. – А ничего. Вот так бы всю жисть лежать у костра и смотреть в небо». Вознаграждённый одышкой от переедания, блаженно и сладко скруглив затуманенные глазки, рядом лежал на боку и Николай Платоныч. И ему тоже ничего больше и никуда не хотелось: тоже так бы лежал себе и полёживал – хорошо же! Заметно взбудораженный после выпитого, музыкант стоял на краю обрыва, артистично скрестив руки на груди, бесстрашно, пьяненько покачиваясь. – Упадёшь, Вячеслав, – лениво остерегал его Тимофей, покуривая. Но тот будто не слышал. Читал стихи:
О, верю, верю, счастье есть! Ещё и солнце не погасло. Заря молитвенником красным Пророчит благостную весть, О, верю, верю, счастье есть.
– Виталий, – дочитав, обратился он к Студенту, – ты веришь в красоту? – Как в господа бога, – не задумываясь, брякнул тот, подбрасывая сучья в костёр. – Нет, я серьёзно, – не оборачиваясь, продолжал Слава. – Знаешь, японцы специально выезжают в определённое время года любоваться красотой. У них это норма. Понимаешь, спе-ци-ально. – Прямо трезвые? – подогрел Студент (конечно, он знал и про цветущую сакуру, и про многое другое, парень он был начитанный и памятливый, даром что пьяница; впрочем, про себя он весело говорил, что он не пьяница, а любитель выпить). – Разумеется, трезвые, – наивно ответил Вячеслав. – Не может быть! – ёрничал забулдыга. – Почему же не могет? – возразил, поднимая голову, Тимофей (ему, между прочим, уже как будто стало надоедать лежать вот так, ничего не делая). – Очень даже могет. Я, к примеру, и терёзвый иной раз с превеликим бы удовольствием, только всё некогда: дом – ферма, дом – ферма. А как выпьешь – и всё тебе по едрёней матери: воля, красота, сам себе хозяин! А так, по-терёзвому, безделье, конечно, любоваться-то. Природа, она как баба: присохнешь и не житьё без неё. Но и от бабы тоже надо отдохнуть. – Про баб – ни слова, Тимофей Иваныч! – нарочито сурово изрёк Студент. – Терпеть не могу этот экземпляр! – Вы не правы, Виталий, – мягко возразил музыкант. – Всё прекрасное в мире похоже на женщину. Даже вот река, смотрите, будто обнажённая женщина. И к красоте её так хочется и так жутко прикоснуться. Нет, даже не жутко, не страшно, а жалко… будто она ещё девушка. – Ты, старик, – засмеялся Студент, – прежде чем с женой в постель лечь, либо неделю её обхаживаешь. – Ну, зачем же так грубо? – поморщился Вячеслав. – Вот я и говорю, – опять засмеялся Студент, – про баб на лоне природы – ни слова. Эти две вещи принципиально не совместимы, как Моцарт и Сольери. Так, Тимофей Иваныч? – Эх, молодёжь, вошь твою в клёш! – Тимофей щелчком пустил окурок в омут, потянулся, сел, поджавши под себя одну ногу. – Всё-то вам про баб, всё-то вам про любовь. Как будто в этом деле чево понимают. – Кряхтя встал и, подойдя к шурину, присел рядышком. – Давай-ка, Платоныч, тряхнём стариной. – И Тимофей вдруг запел:
Шумел камыш, деревья гнулись, А ночка тёмная была…
Голосом запел сильным, сочным, ноты, как сразу ухватил Вячеслав, брал правильно. Приподнявшись на локотке, а затем и поудобнее усевшись, также неожиданно хорошо и стройно подхватил песню и Николай Платонович. Однако, странное дело, песня, столь ловко и красиво воспарившая, вдруг стала чахнуть, чахнуть и вскоре совсем затихла, так и не допетая до конца. Тимофей и Платоныч смущённо поглядывали друг на дружку. – Чевой-то… не хватает, Платоныч, – сказал запевала, поерошив волосы. – Шнабсу, – тут же вставил Студент. Хомяков невольно метнул взгляд на ведро с рыбой, тревожно перевёл на зятя. Тот несколько заёрзал, но сделал вид, что поудобнее усаживается, и вновь затянул, но другую:
А Ванька-ключник, Да злой разлучник, Да разлучил князя с женой…
Николай Платонович и на этот раз подхватил вспорхнувшую песню. И опять она полетела-полетела, но… – Нет, Платоныч, чево-то не то. Не хватает чево-то. – Шнабсу, Тимофей Иваныч, шнабсу, – с выговором в нос опять подсказал Студент. – Музыки! – улыбнулся Шурик. – Музыки не хватает для полной гармонии. – Во! – тотчас же поднялся Тимофей. – Гармони, ёшь твою в клёш! Как же я сам-то не догадался? – Точно! – проворно вскочил и Студент. – Именно гармони, Тимофей Иваныч! – и не преминул добавить: – И по капельке шнабсу не помешало бы. – Э-э-эх, гулять так гулять! – именитый чертозельский рыбак встал и топнул ногой. – Жисть-то – красота! А живём-то однова. А ради чево живём? Дом – ферма, дом – ферма! Тьфу, экзекуция, а не жисть! А мне, может, и в сам-деле красоты хочется, едрёные копалки! Ты посмотри, Платоныч, вот она, красота-то! Где ты ещё увидишь? Речка, понимаешь ли, как баба перед тобой растелешилася… у, бесстыдная! Аж прикоснуться к ней страшно, так, Вячеслав? – Точно так, Тимофей Иваныч! – ввернул Студент вместо музыканта. – Бабам никому не верю, от шести до шестидесяти! – Цыц, не фармазонь! – прикрикнул в каком-то весёлом азарте Тимофей и… вдруг бухнулся на колени перед шурином. – Платоныч, подлец ты такой, не губи душу! Она же красоты алчет! Ну, на кой тур нам эти лещи? Ну, продашь ты их у пивного ларька, ну и что? Да что такое деньги, Платоныч? Тьфу!.. – Правильно, Тимофей Иваныч, – подхватил Студент, – деньги навоз, нынче нет, а завтра воз! – И я так говорю, – Тимофей встал, выпрямился и гордо добавил: – А уж коли на то пошло, приезжай на Спас, я те загодя эту самую сотню, как и обещал, лично – вот при свидетелях – лично с Виталькой выловим, и лично по особому способу засолю. Сказал – сделаю. А?! Живём-то, – подмигнул он шурину, – однова, Платоныч!.. Ну?! Попоём, дьявол ты такой! Под гармонь, чёрт ты лысенький! – приобнял шурина. – Помнишь, как бывало-то?! Внезапно растроганный Хомяков растерянно смотрел на Тимофея и, со стороны, походил на ребёнка, охваченного неожиданным соблазном. Смахивая пот с красных пухлых щёк, он растерянно переводил взгляд на всех поочерёдно. Наконец, пучковатые губы его растянулись в улыбке, и, кряхтя, он поднялся с коленочек на четвереньки, а потом и во весь расточек. Кругленький, некоторое время он ещё с сомнением смотрел на искусителя Тимофея, и вот: – Гу-у-ляем, Журавушка, раскудри тебя в тридорога! А Студент тем временем уже изготовился к выполнению последнего чрезвычайного поручения. – К Егоровне! – выдохнул всей грудью Тимофей. Студент схватил кошель с рыбой. – Да гармонь не забудь! – крикнул вослед гонцу. – И смотри, моей на глаза не попадись! Слышишь? – Не лыком шиты! – полуобернулся Студент, и только пятки засверкали. Не прошло и получаса, как он вернулся. Через плечо свешивалась ярко пёстрая, как цыганское платье, гармошка, в кошеле позвякивали бутылки. Сработано по высшему классу, отрапортовал он Тимофею. И Тимофей, нежно и торжественно приняв гармонь из рук в руки, с чувством благоговения вручил музыканту. Потом налил вина и первому поднёс Николаю Платоновичу, молча и торжественно. А маэстро при этом ударил туш. Затем и все выпили поочерёдно. Причесавшись пятернёй, Тимофей важно посмотрел на музыканта и потребовал: – Ямщицкую. – И запел:
Когда я на почте служил ямщиком, Был молод, имел я силёнку…
И всем видом Тимофей показал, что была, была у него силёнка! Тут и Николай Платонович воодушевленно подхватил:
И крепко любил я в ту пору, друзья, В селенье одном том девчонку.
Шурин встал на почтительном расстоянии от Тимофея, хмурил короткие, ершистые брови и дерзко потряхивал кругленькой головой. Мало-помалу певцы-соперники как-то так незаметно, шажок за шажком, сдвинулись к самому берегу и картинно расположились на самой крутизне супроть друг друга, чуть поодаль костерка. И пели, пели! Песня торжествовала, песня властвовала! Грудь Тимофея вздымалась, руки могуче разлетались! И не было сомнения в том, что он Тимофей Журавлёв, был отчаянно молод, а маленький, ершистый Хомяков отчаянно влюблён!
Под снегом-то, братцы, лежала она, Закрылися карие очи! –
И Тимофей с такой тоской вывел про эти «карие очи», что, казалось, с Белой Кручи в омут броситься хотел.
Налейте, налейте бокал мне вина! –
И певцы на миг одновременно умолкли, только гармонь ещё продолжала рыдать… –
Рассказывать нет больше мочи!
Песня затихла. Гармонь тоже. Студент тут же налил певцам, как полагается. Но те только пригубили. Маэстро тоже воздержался и с чувством признался, что подобных страстных исполнителей он не видывал. А те опять расположились друг против друга и снова запели. Они пели и про забайкальского бродягу, и про златые горы, и про Стеньку Разина, утопившего княжну, и многое другое пели. Напевшись, все сели передохнуть. Сильно охмелели. Разболтались. Тимофей с Платонычем, Вячеслав с Виталькой. Студент рассказывал анекдоты про поручика Ржевского, и оба хохотали до упаду. – А голову-то, голову-то зачем обрил? – в который раз нарочно, как в анекдоте, переспрашивал Вячеслав, и Студент, изображая Ржевского, всякий раз отвечал: «Такой уж народ, господа. Дикари-с, дикари-с», – и оба принимались хохотать. Потом Студент с подначкой расспрашивал музыканта: – Ты вот сколько с Нинулей своей живёшь? – (Слава отвечал: второй год живёт). – Да тебя, старик, – восклицал Студент, – пора к ордену представлять! Второй год! Да я б с такой командиршей и неделю не вытерпел. Ладно, не обижайся, это я так, шучу. В кустах, чуть поодаль пикника, кто-то как будто кашлянул. Но никто из пировальщиков и нюхом не повёл. Студент опять принялся за анекдоты, а Тимофей с Платонычем, пьяненько и родственно обнявшись, болтали о своём, тоже на супружескую тему. – Я, Платоныч, давеча говорю ей: ты, Катерина, чувства родственные не роняй во мне! Он тебе, говорю, кто – брат? Брат. А почему я не должен его уважить? Я человек, я гордыня! – Тимофей с обидой ударил себя в грудь. – А она мне: изничтожу, Тима, изничтожу твои снасти! Это ж душу мне изничтожить хочет – соображаешь? – А ты, Журавушка, не перечь ей, – увещевал шурин, – она вылитая наша покойная бабка Косариха, глупая и гневная, если что не по ней. Она меня в детстве как сидорову козу порола. – Я тоже гневный! Я как бог греческий гневный, ежели разгневлюсь!.. Виталька? – Чё, Тимофей Иваныч? – Как его, бога-то? – Зевс, Тимофей Иваныч, Зевс. – Во! Я как Зевс, Платоныч, если меня разберёт. А она мне: не зевай[3], Тима-ходит-мимо… А я не мимо – я напрямик говорю: отдай снасти, не гневи меня! – А ты, Журавушка, хитростию с ней, хитростию. – Нет, ты ответь мне, – сурово пытал Тимофей – имею я право или не имею однова раз в пятилетку на рыбалку сходить, у меня, может, это одно удовольствие в жизни осталось, имею или не имею, спрашиваю? – Имеешь! – И я говорю, что имею, а она – раз! – и все снасти под замок. Вы, говорит, со Студентом алкаши беспросветные. Какие же мы алкаши? Мы любители… уху похлебать, верно? – Верно, – поддакивал шурин. – А я гневный. Потому как – Зевс! Возьму и проучу, как сидорову козу. – И правильно, так и надо. – И проучу! Вот ты хоть и брательник ей, а я открыто говорю: проучу! – И проучи. – И проучу! – Их, Журавушка, стервей в ежовых рукавицах держать надо! – тоже распалялся Хомяков. – У нас отец строгий был, ни одной жене спуску не давал. Они все одной масти, тьфу! И моя такая же, почему и не вожу с собой. – Экзекуции! – Хуже! – Ша, отцы! – прикрикнул Студент и, покачиваясь, гордо оглядел присутствующих. И к музыканту: – Маэстро, «Цыганочку», попрошу! И с выходом, разумеется. Плясать желаю. Маэстро тронул гармонь перебором. И Студент поплыл, поплыл, всплёскивая руками да подкидывая то одну ногу, то другую. – И-и-их! – взвизгнул.
Цыган цыганке говорит: У меня давно стоит. А что стоит и где стоит, Ничего не говорит.
– Ходи, зараза, ходи! – выкрикнул Тимофей, приподнимаясь. Похоже, почувствовал вызов и Платоныч, кряхтя, тоже встал и изготовился достойно дать плясовую отповедь мальчишке. Он только ждал вдохновляющей музыкальной волны, которая и не замедлила подкатить к нему: маэстро Вячеслав с виртуозным мастерством вырвал аккорд и так бесшабашно встряхнул кудрями, что Студент, поспешно закончив прелюдию «с выходом», лихо засвистел, что Соловей-разбойник, – тут-то восторженный Платоныч с криком «оппа!» и пустился с ним в перепляс. Ну и Тимофей тоже:
По реке плывёт гармонь – Голубые планочки. У меня жена – огонь, Все зовут цыганочкой!
Зрелище начиналось неописуемое. Студент свистел и носился вокруг костра, дёргался, изгибался, падал на колени и пытался трясти плечами. А Хомяков, повизгивая и пощёлкивая себя по тугому, круглому животику, всё старался пройтись вкруг него вприсядку, спотыкался, вставал и опять-опять коротконого притопывал и вскрикивал «оппа». Тимофей же, ошалевший от восторга, бесстрашно выкамаривал возле гармониста, на самом краешке, прямо над омутом. Маэстро наяривал «Цыганочку». – Гуляй, душа!.. – Оппа! Оппа!..
Бабы ведьмы, бабы дуры, Бабы бешеный народ, Как увидят помидоры, Так и лезут в огород! Оппа! Оппа! Жареные раки!..
Тут-то и приключилось нежданно-негаданное. Будто из-под земли появилась… Катерина. Рядом с ней молоденькая супруга музыканта, учительница Нина. Забубённое веселье в мгновенье ока замерло. Первым опомнился Студент, и хотел было улизнуть. Да не тут-то было! Богатырская рука Катерины схватила его за пышный загривок и бесцеремонно поволокла к обрыву. И не успел бедняга взвыть о пощаде, как был низвергнут в самый омут. Николай Платонович, наконец-то, распрямил заколдованные ноги и, боязно отступая назад… оступился – и тоже полетел в объятия вечерней реки. Катерина наступала на растерявшегося и значительно протрезвевшего Тимофея. Тимофей заметался. – Катя, Катерина, ну уймись, ну… попели, поплясали… шурьяк однова в пятилетку заявился, а ты… Звонкая оплеуха – и Тимофей Журавлёв, именитый чертозельский рыбак, взмахнув ручищами… В порыве любви, должно быть, к музыке он ухватился за гармонь – гармонь охнула, вырвалась из рук маэстро, закружилась в пёстро-цыганском вихре над омутом и вместе с маэстро, вместе с рыбарём ухнулась в Окшу. Катерина взяла ведро, подступила к кромке обрыва, заглянула сурово вниз и, выплеснув остатки ухи на поверженные головы, погрозилась ещё и пошла прочь, говоря молоденькой учительнице: – Не бойся, не утопнут, паразиты окаянные!.. Погоди, я им дома ещё устрою рыбалку! Когда все четверо кое-как выкарабкались на берег, Тимофей молча подошёл к Студенту… и вдруг отпустил ему такую затрещину, что тот вновь оказался под обрывом. Музыкант и Хомяков испуганно и недоуменно уставились на Тимофея. – И в который раз, стервец, подводит меня! Ведь постоянно твержу ему: поаккуратнее, поаккуратнее, чтоб ведьма моя не прочуяла. Нет, не понимает добрых слов. Тьфу! Экзекуция какая-то! – И, посмотрев сверху на барахтающегося в надзвёздном омуте Студента, крикнул совсем уже беззлобно: – Слышь, Виталька, гармонь-то споймай, потонет же! Вот такая история.
Примечания: [1] Гусёк – здесь: внутренние органы (простонародный образ). [2] Кляча – здесь: ровная деревянная полутораметровая палка, закрепленная по краям бредня. [3] Зевать — здесь: орать.
|
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
