После окончания, сговорившись с
Шепиловым, редактировавшим тогда «Правду»,
мы, писатели, — твердо помню, что это были Фадеев, Корнейчук, я — не помню
точно, были ли вместе с нами Сурков и Твардовский, — поехали в редакцию
«Правды». Помимо всего, что, казалось бы, полностью забило голову в эти
часы, тех событий и перемен; помимо того, что и сам характер заседания, и
назначения, произведенные на нем, говорили о том, что Сталин вот-вот умрет,
у меня было еще одно чувство, от которого я пробовал избавиться и не мог: у
меня было ощущение, что появившиеся оттуда, из задней комнаты, в президиуме
люди, старые члены Политбюро, вышли с каким-то затаенным, не выраженным
внешне, но чувствовавшимся в них ощущением облегчения. Это как-то
прорывалось в их лицах, — пожалуй, за исключением лица Молотова —
неподвижного, словно окаменевшего. Что же до Маленкова и Берии, которые
выступали с трибуны, то оба они говорили живо, энергично, по-деловому.
Что-то в их голосах, в их поведении не соответствовало преамбулам,
предшествовавшим тексту их выступлений, и таким же скорбным концовкам этих
выступлений, связанным с болезнью Сталина. Было такое ощущение, что вот там,
в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего
их. Они были какие-то распеленатые, что ли. Может быть, я думал не теми
словами, которыми я сейчас пишу об этом, даже наверное. Я думал осторожней и
неувереннее. Но несомненно, что я об этом думал. В основе своей это не
сегодняшние, а тогдашние чувства, запомнившиеся потом на всю жизнь.
Минут через двадцать мы были в «Правде» и сидели в кабинете у Шепилова.
Разговор шел какой-то приглушенный, особенно говорить никому из нас не
хотелось. Говорили о том, что надо подумать над тем, чтобы известные
писатели выступили с рядом статей в «Правде» на различные темы, что это
необходимо, что надо составить план таких статей, и так далее, и тому
подобное. Но говорилось все это так, словно необходимо было об этом
говорить, но говорится это немножко раньше, чем нужно, потому что, хотя
определен новый состав Президиума ЦК и Секретариата, хотя сформирован Совет
Министров с Маленковым во главе, хотя Ворошилов стал Председателем
Президиума Верховного Совета — все это так, но для того, чтобы писать, нужна
какая-то определенность в том, что должны написать писатели, и в том, что
хотят от них. Определенности не было, потому что Сталин был еще жив или
считалось, что он еще жив. Так за этим разговором прошло минут сорок, и не
знаю, сколько бы тянулся он еще — вялый и неопределенный, — когда зазвонила
вертушка. Шепилов взял трубку, сказал в нее несколько раз: «Да, да», — и,
вернувшись к столу, за которым мы сидели, сказал: «Позвонили, что товарищ
Сталин умер».
И несмотря на все предыдущее — на заседание, после которого мы приехали
сюда, на решения, которые были приняты, все равно что-то в нас, во всяком
случае во мне, содрогнулось в эту минуту. Что-то в жизни кончилось. Что-то
другое, неизвестное еще, началось. Началось не тогда, когда в связи с тем-то
и тем-то оказалось необходимым назначить Маленкова Председателем Совета
Министров еще при жизни Сталина и он был им назначен, — не тогда, а вот
сейчас, после этого звонка.
Не помню, кто что взял на себя, что собрался делать и написать, — я сказал,
что напишу стихи, я не знал, сумею ли написать эти стихи, но знал, что ни на
что другое в этот момент не способен.
Не задерживаясь в «Правде», я поехал домой. «Литературная газета» выходила
только послезавтра, седьмого, и я, вернувшись домой, позвонил своему
заместителю Борису Сергеевичу Рюрикову, что приеду часа через два, заперся у
себя в комнате и стал писать стихи. Написал первые две строфы и вдруг
неожиданно для себя, сидя за столом, разрыдался. Мог бы не признаваться в
этом сейчас, потому что не люблю ничьих слез — ни чужих, ни собственных, —
но, наверное, без этого трудно даже самому себе объяснить меру потрясения. Я
плакал не от горя, не от жалости к умершему, это не были сентиментальные
слезы, это были слезы потрясения. В жизни что-то так перевернулось,
потрясение от этого переворота было таким огромным, что оно должно было
проявиться как-то и физически, в данном случае судорогой рыданий, которые
несколько минут колотили меня. Потом я дописал стихи, отвез их в «Правду» и
поехал в «Литературную газету», чтобы рассказать Рюрикову о том, что было в
Кремле. Завтра нам предстояло делать номер газеты, и ему надо было это знать
— чем раньше, тем лучше.
Передо мной лежит сейчас пачка сложенных тогда, в пятьдесят третьем году,
материалов и документов тех мартовских дней. Все засунуто в одну, много лет
пролежавшую
папку: траурная повязка, с которой стоял в почетном карауле, и пропуск на
Красную площадь с надпечаткой «проход всюду»; стенограмма одного из двух
писательских траурных собраний, на котором я выступал вместе со многими
другими, и вырезка газетного отчета о другом писательском собрании, где я
читал свои, плохие, несмотря на рыдания, стихи; пачка газет за те дни —
«Правды», «Известий», «Литературки» и других.
Потом, спустя годы, разные писатели разное и по-разному писали о Сталине.
Тогда же говорили, в общем, близко друг к другу — Тихонов, Сурков, Эренбург.
Все сказанное тогда очень похоже. Может быть, некоторое различие в
лексиконе, да и то не слишком заметное. В стихах тоже поражающе похожие
ноты. Лучше всех — это неудивительно, учитывая меру таланта, — написал
все-таки Твардовский; сдержаннее, точнее. Почти все до удивления сходились
на одном:
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду...
Это Твардовский.
Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли и печали,
Нет слов таких, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ
Сталин!
А это Симонов.
Обливается сердце кровью...
Наш родимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
Плачет Родина над Тобой.
Это Берггольц.
И пусть в печали нас нельзя утешить,
Но он, Учитель, нас учил всегда:
Не падать духом, голову не вешать,
Какая б ни нагрянула беда.
А это Исаковский.
Похоже, очень похоже написали мы тогда эти стихи о Сталине. Ольга Берггольц,
сидевшая в тридцать седьмом, Твардовский — сын раскулаченного, Симонов —
дворянский отпрыск и старый сельский коммунист Михаил Исаковский, Можно бы к
этому добавить и другие строки из других стихов людей с такими же
разнообразными биографиями, связанными с разными поворотами судеб личности в сталинскую эпоху.
Тем не менее схожесть стихов была рождена не обязанностью их написать — их
молено было не писать, а глубоким внутренним чувством огромности потери,
огромности случившегося. У нас были впереди потом еще долгие годы для того,
чтобы попробовать разобраться в том, что это была за потеря, и лучше или
хуже было бы — я не боюсь задавать себе этот достаточно жестокий вопрос —
для всех нас и для страны, если бы эта потеря произошла не тогда, а еще
позже. Во всем этом предстояло разбираться, особенно после XX съезда, но и
до него тоже.
Однако сама огромность происшедшего не подлежала сомнению, и сила влияния
личности Сталина и всего порядка вещей, связанного с этой личностью, для
того круга людей, к которому я принадлежал, тоже не подлежала сомнению. И
слово «потеря» уживалось со словом «печаль» без насилия авторов над собою в
тех стихах, которые мы тогда написали. «Так это было на земле», —скажет
немногим позже Твардовский, одним из самых первых и много глубже других
начавший думать об этом.
Сейчас, еще раз перелистав газеты тех дней, хочу вернуться к своим
размышлениям о том, когда же все-таки умер Сталин — сразу и нас готовили к
этому, или он умер до того, как собралось совместное заседание, произведшее
новые назначения, или он умер действительно тогда, когда при нас раздался
звонок в «Правду» Шепилову, около десяти часов вечера пятого марта. Не хочу
строить догадок на материале, недоступном другим людям, но вот читаю
постановление совместного заседания Центрального Комитета, Совета Министров
и Президиума Верховного Совета, появившееся на следующий день после
сообщения о смерти Сталина, вижу, что в преамбуле о смерти Сталина не
говорится, о смерти его говорилось накануне в обращении ко всем членам
партии и всем трудящимся Советского Союза, а преамбула постановления
составлена так, что неизвестно, в какой день произошло это совместное
заседание — предшествовало оно смерти Сталина или состоялось после его
смерти. Процитирую эту преамбулу, она очень интересна с этой точки зрения.
«Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет
Министров Союза ССР, Президиум Верховного Совета СССР в это трудное для
нашей
-232-
партии и страны время считают важнейшей задачей партии и правительства —
обеспечение бесперебойного и правильного руководства всей жизнью страны, что
в свою очередь требует величайшей сплоченности руководства, недопущения
какого-либо разброда и паники, с тем, чтобы таким образом безусловно
обеспечить успешное проведение в жизнь выработанной нашей партией и
правительством политики — как во внутренних делах нашей страны, так и в
международных делах. Исходя из этого и в целях недопущения каких-либо
перебоев по руководству деятельностью государственных и партийных органов,
Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет
Министров Союза ССР и Президиум Верховного Совета признают необходимым
осуществить ряд мероприятий по организации партийного и государственного
руководства».
На обратной стороне этой страницы «Правды», где это напечатано, опубликовано
постановление об установлении саркофага Сталина рядом с саркофагом Ленина,
постановление о сооружении пантеона, постановление о трауре — шестого,
седьмого, восьмого и девятого марта. Там же извещение комиссии по
организации похорон о доступе в Колонный зал и времени похорон, первый
репортаж из Колонного зала «У гроба И.В. Сталина». Но в преамбуле
постановления о мероприятиях «по организации партийного и государственного
руководства» ни упоминания имени Сталина, ни упоминания о том, жив он еще
или умер, нет.
Логика заставляет предполагать, что все было так, как и было нам преподано,
то есть совместное заседание было собрано, когда Сталин находился в
абсолютно безнадежном состоянии, его смерти ждали с минуты на минуту.
Постановление было выработано и готово до последней запятой и точки,
публикацию его, видимо, не собирались откладывать в том случае, если бы
Сталин еще один, два или несколько дней находился при смерти. И может быть,
опубликовали бы его даже не седьмого, а шестого, сразу после пленума, рядом
с безнадежным бюллетенем. Но Сталин умер почти сразу же после окончания
заседания, и поэтому было принято решение сначала опубликовать обращение к
партии и народу о смерти Сталина, а на следующий день — постановление о
персональном составе органов власти и о частичной их реорганизации. Логика
допускает такую возможность, хотя и не исключает до конца разных иных
предположений.
-233-
А теперь вернусь к своим записям пятьдесят третьего года, вернее, к той
последней записи, где идет речь о Колонном зале и похоронах Сталина:
«Хотя мне сообщили по телефону, что надо прийти в Колонный зал около трех
часов дня, я с большим трудом добрался туда только около пяти. Подойти к
Колонному залу пешком было уже почти невозможно...»
Добавлю к тогдашней записи, что жил в ту пору на углу Пушкинской площади, но
пройти вниз ни по улице Горького, ни по Дмитровке, ни по Петровке так и не
удалось. На Трубной площади мы столкнулись в толпе с тогдашним министром
лесной промышленности Георгием Михайловичем Орловым, с которым знали друг
друга, потому что воевали на страницах «Литературной газеты» по проблемам
бумаги. Дальше пошли вместе вниз по Неглинной и, несмотря на наши цековские
удостоверения, едва продрались через ту молчаливую сумятицу, которая царила
на улицах Москвы: пролезали под грузовиками, перегораживавшими Неглинную,
потом перелезали через грузовики, снова ее перегораживавшие, оказывались так
стиснутыми со всех сторон, что не могли вынуть из карманов документы,
подавались с толпой людей то вперед, то назад и выбрались из давки и
толкучки только под самый конец где-то у задов Малого театра. Не знаю, как в
другие часы, а в те два часа, что мы пробирались, толпа была не обозленная
толкучкой, не злая, но горько-молчаливая, хотя при этом такая мощная в
едином упорстве своего движения туда, поближе к Колонному залу, что милиция
растерянно себя вела перед молчаливым и единым упорством этого движения.
Возвращаюсь к записи:
«В комнате позади президиума людям накалывали на рукав повязки. Одни уходили
в почетный караул, другие возвращались из него. Так прошло, наверное, около
часа. Наконец, очередь дошла до нас. Я стоял рядом с незнакомыми мне людьми,
с какими-то двумя женщинами. Мы с ними вышли и стали справа у изголовья. Я
повернул голову и, только уже стоя там, увидел лицо лежавшего в гробу
Сталина. Лицо его было очень спокойное, нисколько не похудевшее и не
изменившееся. Волосы в последнее время начали у него немножко редеть (это
бывало видно, когда он ходил во время заседаний и, проходя близко от тебя,
поворачивался боком). Но сейчас это было незаметно, волосы спокойно лежали,
откинутые назад, и уходили в подушку. Потом,
-234-
когда мы, сменяясь, стали обходить гроб кругом, я увидел лицо Сталина
справа, с другой стороны, и снова подумал, что лицо это совсем не
переменилось, не похудело и что оно очень спокойное, совсем не стариковское,
еще молодое. Уже позже, вернувшись из Колонного зала, я подумал, что людям,
не видевшим в последние годы Сталина или видевшим его только издали и
знавшим его по портретам главным образом военных и предвоенных лет, теперь
там, в Колонном зале, когда они вдруг увидели его близко, могло показаться,
что он постарел, что болезнь изменила его лицо. Но на самом деле это было не
так, болезнь ничего не переменила в его лице. Руки спокойно лежали поверх
серого френча.
После окончания, сговорившись с