Беседы с Адмиралом флота
Советского Союза И.С. Исаковым
20 сентября 1962 года
Бывший командующий
фронтом Рокоссовский рассказал мне, как он случайно оказался свидетелем
последнего разговора Сталина с Козловым, уже смещенным с должности
командующего Крымским фронтом после Керченской катастрофы.
Рокоссовский получил новое назначение, кажется, шел с армии на фронт. Это
было в конце мая или в июне 1942 года. В самом конце разговора у Сталина на
эту тему, когда Рокоссовский уже собирался попрощаться, вошел Поскребышев и
сказал, что прибыл и ждет приема Козлов. Сталин сначала было простился с
Рокоссовским, а потом вдруг задержал его и сказал:
— Подождите немного, тут у меня будет один разговор, интересный, может быть,
для вас. Побудьте. И, обращаясь к Поскребышеву, сказал, чтобы вызвали
Козлова.
Козлов вошел, и хотя это было очень скоро после Керченской катастрофы, все
это было еще очень свежо в памяти, Сталин встретил его совершенно спокойно,
ничем не показал ни гнева, ни неприязни. Поздоровался за руку и сказал:
— Слушаю вас. Вы просили, чтобы я вас принял. Какие у вас ко мне вопросы?
Козлов, который сам попросился на прием к Сталину, после того как был издан
приказ о смещении его с должности командующего Крымским фронтом и о снижении
в звании, стал говорить о том, что он считает, что это несправедливо по
отношению к нему, что он делал все, что мог, чтобы овладеть положением,
приложил все силы. Говорил он все это в очень взвинченном, истерическом
тоне. Сталин спокойно выслушал его, не перебивая. Слушал долго. Потом
спросил:
—У вас все?
— Да.
—Вот видите, вы хотели сделать все, что могли, но не смогли сделать того,
что были должны сделать.
В ответ на эти слова, сказанные очень спокойно, Козлов стал говорить о
Мехлисе, что Мехлис не давал ему делать то, что он считал нужным,
вмешивался, давил на него, и он не имел возможности командовать из-за
Мехлиса так, как считал необходимым.
Сталин спокойно остановил его и спросил:
— Подождите, товарищ Козлов! Скажите, кто был у вас командующим фронтом, вы
или Мехлис?
— Значит, вы командовали фронтом?
— Ваши приказания обязаны были выполнять все на фронте?
— Да, но...
— Вы как командующий отвечали за ход операции?
— Да, но...
— Подождите. Мехлис не был командующим фронтом?
— Не был...
— Значит, вы командующий фронтом, а Мехлис не командующий фронтом? Значит,
вы должны были командовать, а не Мехлис, да?
— Да, но...
— Подождите. Вы командующий фронтом?
— Я, но он мне не давал командовать.
— Почему же вы не позвонили и не сообщили?
— Я хотел позвонить, но не имел возможности.
— Почему?
— Со мною все время находился Мехлис, и я не мог позвонить без него. Мне
пришлось бы звонить в его присутствии.
— Хорошо. Почему же вы не могли позвонить в его присутствии?
Молчит.
—Почему, если вы считали, что правы вы, а не он, почему же не могли
позвонить в его присутствии? Очевидно, вы, товарищ Козлов, боялись Мехлиса
больше, чем немцев?
—Вы не знаете Мехлиса, товарищ Сталин, — воскликнул Козлов.
—Ну, это, положим, неверно, товарищ Козлов. Я-то знаю товарища Мехлиса. А
теперь хочу вас спросить: почему вы жалуетесь? Вы командовали фронтом, вы
отвечали за действия фронта, с вас за это спрашивается, вы за это смещены. Я
считаю, что все правильно сделано с вами, товарищ Козлов.
Потом, когда Козлов ушел, он повернулся к Рокоссовскому и, прощаясь с ним,
сказал:
— Вот какой интересный разговор, товарищ Рокоссовский.
После этого Исаков рассказал мне о том, как он был дважды
поздней осенью, вернее, зимой сорок первого года у Сталина в его подземном
кабинете в Кремле — и оба раза мой собеседник был там во время воздушных
тревог, в часы, когда Сталин спускался туда.
Любопытная подробность, что из себя представлял этот кабинет: ход туда был
обыкновенный, забетонированный, со всеми полагающимися в таких случаях
устройствами, но когда вы из тамбура входили в самый кабинет, то вы как бы
оказывались не внизу, а наверху. Это был точно такой же кабинет, как кабинет
Сталина в ЦК. Такие же высокие дубовые панели, такой же стол, стулья, такой
же письменный стол, те же портреты Ленина и Маркса на стене, и даже гардины
висели такие же самые, закрывая несуществующие окна. Только (это даже не
сразу бросалось в глаза) площадь кабинета была раза в два меньше того,
верхнего.
Одна из встреч в этом кабинете была очень короткой. Это было через несколько
дней после начала войны между Японией и Америкой. Сталин поздоровался с
Исаковым, пожал ему руку и сказал:
— Поезжайте на Дальний Восток. Посмотрите, как там обстоят дела, чтобы
японцы не устроили нам тоже Пирл-Харбор. Ясна вам задача?
— Ясна.
— Поезжайте.
Вот и весь разговор. Задача была действительно ясна.
На этом свидании присутствовал и Апанасенко, в то время командующий
Дальневосточным фронтом. Он просил танков, указывая, что у японцев в составе
Квантунской армии большие танковые силы, а у нас на Дальнем Востоке
совершенно нет новых Т-34. Апанасенко говорил об этом в нервном тоне и
просил дать ему много танков, чуть ли не корпус.
Сталин сказал:
— Нет, мы не можем дать вам танки. Он еще не воюет, а хочет танков! Танки
нам здесь нужны, где мы воюем: нам их и здесь не хватает.
Потом обратился, как помнится Исакову, к Шапошникову и сказал:
— Нам танки надо будет дать все-таки товарищу Апанасенко, чтобы они знали,
что такое «тридцатьчетверки», чтобы обучались ими владеть, чтобы можно было
пропустить часть людей через эти танки.
С тем Апанасенко и уехал.
Второй раз мой собеседник был в этом подземном кабинете уже в конце зимы
сорок первого — сорок второго года, после возвращения с Дальнего Востока.
Сначала докладывал, а потом присутствовал при докладе Щаденко, ведавшего
тогда вопросами формирования.
Щаденко докладывал о сложности пополнения частей обученными кадрами.
Сложности эти, уже обнаружившиеся к тому времени, были связаны с тем, что во
многих национальных республиках почти не было обученных национальных кадров,
прошедших действительную военную службу. В связи с этим Сталин сказал
буквально следующее:
— Вы говорите, что некоторые национальные кадры плохо воюют. А что вы
хотите?! Те народы, которые десятилетиями откупались от воинской повинности
и у которых никогда не было своей военной интеллигенции, все равно не будут
хорошо воевать, не могут хорошо воевать при том положении, которое
исторически сложилось.
Рассказывая об этом, мой собеседник перешел к тому впечатлению, которое
произвел на него Сталин в эти два посещения.
За две недели до войны я докладывал Сталину по разным текущим вопросам. Это
были действительно текущие вопросы и некоторые из них даже не были срочные.
Я помню это свидание и абсолютно уверен, что Сталин был тогда совершенно
убежден в том, что войны не будет, что немцы на нас не нападут. Он был
абсолютно в этом убежден. Когда несколькими днями позднее я докладывал
своему прямому начальнику о тех сведениях, которые свидетельствовали о
совершенно очевидных симптомах подготовки немцев к войне и близком ее
начале, и просил его доложить об этом Сталину, то мой прямой начальник
сказал:
— Да говорили ему уже, говорили... Все это он знает. Все знает, думаешь, не
знает? Знает. Все знает!
Я несу тоже свою долю ответственности за то, что не перешагнул через это и
не предпринял попытки лично доложить Сталину то, что я докладывал своему
прямому начальнику. Но, чувствуя на себе бремя этой вины и не снимая ее с
себя, должен сказать, что слова эти, что Сталин «все знает», были для меня в
сочетании с тем авторитетом, которым пользовался тогда в моих глазах Сталин,
убедительными.
Я много раз на протяжении ряда лет своей службы убеждался, что Сталин
действительно имел великолепную информацию по разным каналам: по линии
партийных и советских органов, по линии НКВД и по линии разведки. Бывало
часто так, что мы еще только собирались о чем-то информировать, а он уже
знал о случившемся. Например, в случаях крупных авиационных аварий, морских
аварий, различных происшествий на крупных объектах в армии. Соответствующее
начальство, понимая, что как ни неприятно, но надо об очередной аварии или
происшествии доносить, составляло донесения в предварительной форме. Скажем:
«Произошла воздушная катастрофа в таком-то районе, причины выясняются и
будут доложены». Или: «Произошло столкновение кораблей, создана комиссия.
Размеры аварии и количество жертв выясняются».
Писали так, оттягивая время, хотя уже знали, что один из кораблей пошел на
дно, другой находится в доке. Погибло при этом 62 человека. Те, кто за это
отвечал, склонны были доносить таким образом, чтобы оттягивать дальнейшее
созданием различных комиссий и т. п. Но те, кто не отвечал за это, наоборот,
спешили донести Сталину и даже соревновались, кто скорее донесет о
случившемся. И он почти всегда имел информацию с какой-то другой стороны, а
не с той, которая обязана была донести о случившемся и лежавшей на ней
ответственности.
Помню один звонок Сталина, когда мы с моим непосредственным начальником
обсуждали, как донести о случившейся аварии, в которой погибло несколько
десятков человек, когда Сталин позвонил и спросил:
— Что у вас там произошло?
Мой непосредственный начальник стал говорить, что выясняется, уточняется...
В ответ на это Сталин сказал:
— Вы выясняете — это хорошо. Только не забудьте уточнить: 62 человека
погибло или 63?
Таким образом, у меня было чувство, что он действительно знает все, что ему
будут докладывать, что я не скажу новости. Я не оправдываюсь этим, так и
было, ему, конечно, докладывали, и по многим каналам. Но он имел предвзятое
мнение, которое вообще в военном деле самое страшное из всех возможных
вещей, — когда у командующего, у человека, стоящего во главе, твердое
предвзятое мнение относительно того, как будет действовать противник и как
развернутся события. Это одна из самых частых причин самых больших
катастроф.
Насколько я помню, Сталин был очень потрясен случившимся — таким началом
войны. Он категорически не допускал этой возможности. Размеры потрясения
были связаны и с масштабом ответственности, а также и с тем, что Сталину,
привыкшему к полному повиновению, к абсолютной власти, к отсутствию
сопротивления своей воле, вдруг пришлось в первые же дни войны столкнуться с
силой, которая в тот момент оказалась сильнее его. Ему была
противопоставлена сила, с которой он в тот момент не мог совладать. Это было
потрясение огромное, насколько я знаю, он несколько дней находился в
состоянии, близком к прострации. Думаю, что с этим связано и то, что не он,
а Молотов выступил по радио и говорил о начале войны, хотя естественно было
бы ждать такого выступления именно Сталина. И только третьего июля Сталин
заговорил и заговорил так, как он никогда не говорил до тех пор, заговорил
словами: «Братья и сестры..» В этой речи я лично чувствовал присутствие
глубокого человеческого потрясения у человека, произносившего ее.
Так вот, когда я увидел Сталина в начале декабря сорок первого года, а я его
до этого во время войны не видел, — Сталин уже был точно таким, каким он был
раньше. Это был прежний, все тот же Сталин. Та же медлительность, то же
хождение мягкими шагами, чаще всего сзади стульев, на которых сидят
присутствующие, та же ленивая размеренность шагов. Та же тщательно
выработанная медлительная манера речи, с короткими абзацами и длинными
паузами, тот же низкий, спокойный голос.
Трудно сказать, был ли он сдержан вообще, очевидно, нет. Но личину эту он
давно надел на себя, как шкуру, к которой привык до такой степени, что она
стала его второй натурой. Это была не просто сдержанность, это была манера,
повадка, настолько тщательно разработанная, что она уже не воспринималась
как манера. Ни одного лишнего жеста, ни одного лишнего слова. Манера,
выработанная настолько, что она воспринималась как естественная. Но на самом
деле в ней был расчет на то, чтобы не показать никому, что он думает, не
дать угадать своих мыслей, не дать никому составить заранее представление о
том, что он может сказать и как он может решить. Это с одной стороны. С
другой, медлительность, паузы были связаны с желанием не сказать ничего
такого, что придется брать обратно, не сказать ничего сгоряча, успеть
взвесить каждое свое слово.
Надо, забегая вперед, сказать, что он сохранил эту сдержанность и потом,
среди побед и ликований, когда люди вокруг него были возбуждены этими
победами. Он был просто несколько веселее, чаще шутил, улыбался, но к этому
и сводились, пожалуй, все перемены в его поведении, скажем, в сорок
четвертом году по сравнению с сорок первым.
Когда он говорил, он умел превосходно прятать себя и свое мнение. Я уже вам
говорил об этом, но хочу повторить: мимика его была чрезвычайно бедной,
скупой; он не делал подчеркнуто непроницаемого выражения лица, но лицо его
было спокойно. А кроме того, он любил ходить так чтобы присутствующие не
видели его лица, и так как он сам выбирал эти моменты, то это тоже помогало
ему скрывать свои чувства и мысли. По его лицу невозможно или почти
невозможно было угадать направление его мыслей. И в этом был смысл, потому
что охотников угадывать его мысли было много, он знал это, знал и меру
своего авторитета, а также и меру того подхалимажа, на который способны
люди, старающиеся ему поддакнуть. Поэтому он был осторожен, особенно тогда,
когда речь шла о вопросе, который был ему относительно мало знаком, и он
хотел узнать в подробностях чужие мнения. Он даже провоцировал столкновения
мнений, спрашивал: «А что скажет такой-то?.. А что скажет такой-то?..»
Выслушивая людей и выслушивая разные мнения, он, видимо, проверял себя и
корректировал. В иных случаях искал опору для своего предвзятого мнения,
искал мнения, подтверждающие его правоту, и если находил достаточную опору,
то в конце высказывал свое мнение с известными коррективами, родившимися в
ходе обсуждения. Иногда, думаю, когда он сталкивался с суждениями, которые
опровергали его собственное первоначальное мнение и заставляли изменить его,
он сворачивал разговор, откладывал его, давая себе возможность обдумать
сложившуюся ситуацию.
Когда он бывал в хорошем настроении или что-либо его смешило, он улыбался.
Но улыбался сдержанно, одними уголками рта, и даже и эту скупую улыбку
прикрывал рукой и трубкой.
У меня лично вызывает удивление то, что он объявил себя генералиссимусом и
стал носить маршальскую форму. Тем более это было странно, что к его
полувоенному облику давно привык весь мир, и этот облик, известный всем,
вполне вязался с войной. В звании и форме было что-то мелочное, шедшее
откуда-то из молодости, с тех времен, когда он был маленьким по
общественному положению человеком — наблюдателем тифлисской метеостанции.
Как-то странно сочетать положение вождя партии, мира со званием
генералиссимуса, с желанием носить маршальскую форму, с брюками, на которых
красный лампас — одна из самых одиозных примет царского времени. Мне
невольно вспоминается снимок тех ранних лет — знаете, тот, с шеей,
замотанной кашне, и по контрасту с этим снимком торчащая из-под стола нога в
шевровом, хорошо начищенном ботинке, и брючина с красным лампасом и
штрипкой.
Между прочим, он вообще придавал, на мой взгляд, излишнее значение форме, и
люди, которые страшно были увлечены по своей службе изобретением новых
мундиров или восстановлением старых русских мундиров, находили какой-то
отзвук в нем, одобрение. Помню, как всерьез обсуждался вопрос о введении
адъютантских аксельбантов и эполет; помню, как в закрытых машинах везли в
Кремль шесть человек, обмундированных в армейские мундиры с эполетами, и
шесть человек, одетых во флотские кители с эполетами... И это было не в
конце войны, а в разгар ее.
Но был разговор со Сталиным, который запомнился, потому что очень поднимал
его в моих глазах. Это было в 1933 году после проводки первого маленького
каравана военных судов через Беломорско-Балтийский канал, из Балтийского
моря в Белое. В Полярном, в кают-компании миноносца, глядя в иллюминатор и
словно разговаривая с самим собой, Сталин вдруг сказал:
— Что такое Черное море? Лоханка. Что такое Балтийское море? Бутылка, а
пробка не у нас. Вот здесь море, здесь окно! Здесь должен быть Большой флот,
здесь. Отсюда мы сможем взять за живое, если понадобится, Англию и Америку.
Больше неоткуда!
Это было сказано в те времена, когда идея создания Большого флота на Севере
еще не созрела даже у самых передовых морских деятелей. А после того как он
это все сказал, продолжая глядеть в иллюминатор на серый невеселый горизонт,
он добавил:
— Надо попробовать в этом году еще караван военных судов перебросить с
Балтики. Как, можно это сделать?
И второе, связанное с этим же годом воспоминание. В Сороках, когда прошли
Беломорско-Балтийский канал, был небольшой митинг, на котором выступили то
ли начальник, то ли заместитель начальника Беломорстроя Рапопорт, начальник
ГПУ Ленинграда Медведь и еще кто-то. Стали просить выступить Сталина. Сталин
отнекивался, не хотел выступать, потом начал как-то нехотя, себе под нос.
А перед этим, надо сказать, все речи были очень и даже чересчур пламенны,
говорили, что мы теперь здесь встали по воле Сталина и отсюда никуда не
уйдем, что море наше, что мы завоюем Север, что мы разобьем здесь любого
врага, и т. д. И вот после всех этих речей Сталин, как бы нехотя взял слово
и сказал:
— Что тут говорили: возьмем, победим, завоюем... Война, война... Это еще
неизвестно, когда будет война. Когда будет — тогда будет! Это север!..— И
еще раз повторил: — Это север, его надо знать, надо изучить, освоить,
привыкнуть к нему, овладеть им, а потом говорить все остальное.
Мне тоже понравилось это тогда, понравилось серьезное, глубокое отношение к
сложному вопросу, с которым мы только еще начинали иметь дело.
Потом в разговоре мой собеседник — это уже не относилось прямо к Сталину —
вернулся к Керченской катастрофе и в связи с этим вспомнил Мехлиса.
Я видел Мехлиса, когда нам было приказано эвакуировать то, что еще можно
было эвакуировать с Керченского полуострова. Кстати сказать, мы эвакуировали
все-таки 121 000 человек, и, несмотря на позор нашего поражения и размеры
его, об этом тоже нельзя забывать. Нельзя представлять себе дело так, что
все там погибли и никто не выжил. Так вот, в эти последние дни, когда мне
было приказано участвовать в эвакуации, я видел там, под Керчью, Мехлиса. Он
делал вид, что ищет смерти. У него был не то разбит, не то легко ранен лоб,
но повязки не было, там была кровавая царапина с кровоподтеками; он был
небрит несколько дней. Руки и ноги были в грязи, он, видимо, помогал шоферу
вытаскивать машину и после этого не счел нужным привести себя в порядок. Вид
был отчаянный. Машина у него тоже была какая-то имевшая совершенно отчаянный
вид, и ездил он вдвоем с шофером, без всякой охраны. Несмотря на трагичность
положения, было что-то в этом показное, — человек показывает, что он ищет
смерти.
В ответ на эти слова Исакова я сказал, что Мехлис, может быть, не только
показывал, что ищет смерти, но и действительно искал ее тогда.
— Возможно, — сказал он.— Может быть, и искал. Но при этом показывал, что
ищет смерти, подчеркивал и это, и мне было противно от этого, и до сих пор
остается противным.
Я сказал, что, по моим наблюдениям, Мехлис храбрый человек.
— Да, если хотите. Он там, под Керчью, лез все время вперед, вперед. Знаю
также, что на финском фронте он бывал в боях, ходил в рядах батальона в
атаку. Но, во-первых, это ни в чем не оправдывает его — ни в бездарных
действиях в финскую войну, ни в керченской катастрофе, за которую на нем
лежит главная ответственность. На мой взгляд, он не храбрый, он нервозный,
взвинченный, фанатичный. Между прочим, я присутствовал у Сталина на
обсуждении итогов финской войны, и там был Мехлис, был Тимошенко, был
Ворошилов. Мехлис несколько раз вылезал то с комментариями, то с репликой,
после чего вдруг Сталин сказал:
— А Мехлис вообще фанатик, его нельзя подпускать к армии.
Я помню, меня тогда удивило, что, несмотря на эти слова, Мехлис продолжал на
этом заседании держаться как ни в чем не бывало и еще не раз вылезал со
своими репликами.
Бывший командующий
фронтом Рокоссовский рассказал мне, как он случайно оказался свидетелем
последнего разговора Сталина с Козловым, уже смещенным с должности
командующего Крымским фронтом после Керченской катастрофы.