Давыдов Денис Васильевич

1784-1839

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Денис Васильевич Давыдов

Орлов Вл.

Человек богатой и разносторонней одаренности

1

Человек богатой и разносторонней одаренности, Денис Давыдов оставил заметный след в русской истории и как выдающийся военный деятель, один из прославленных героев Отечественной войны 1812 года, и как серьезный военно-исторический писатель, и как талантливый, оригинальный поэт. Белинский, считавший Дениса Давыдова в числе «замечательнейших людей» начала XIX века, говорил, что он «примечателен и как поэт, и как военный писатель, и как вообще литератор, и как воин — не только по примерной храбрости и какому-то рыцарскому одушевлению, но и по таланту военачальничества, и, наконец, он примечателен и как человек, как характер. Он во всем этом знаменит, ибо во всем этом возвышается над уровнем посредственности и обыкновенности».

В народной памяти имя Дениса Давыдова связано с национально-освободительной борьбой русского народа против наполеоновского нашествия. Давыдов глубоко постиг народный харак-

[05]

тер войны 1812 года. Патриотическое воодушевление многомиллионной крестьянской массы, поднявшейся на борьбу за честь и независимость родины, подсказало Давыдову его замечательный «план партизанских действий». Накануне Бородинской битвы он выступил инициатором и стал одним из руководителей армейского партизанского движения, достигшего больших успехов и способствовавшего победоносному исходу Отечественной войны. Говоря словами Льва Толстого, «Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение этого страшного орудия, которое, не спрашивая правил военного искусства, уничтожало французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны» («Война и мир»).

Пламенное патриотическое чувство, талантливость, храбрость, предприимчивость — все эти качества, отличавшие Дениса Давыдова, в полную меру проявились в 1812 году.

Много в этот год кровавый,

В эту смертную борьбу,

У врагов ты отнял славы,

Ты — боец чернокудрявый

С белым локоном на лбу!..

Эти стихи (H. М. Языкова) — одно из многих свидетельств восторженного отношения современников к знаменитому партизану. Самые разные люди сходились на любви и уважении к Давыдову как национальному герою и человеку,

[06]

владевшему секретом какого-то особого обаяния. Поэты всех рангов и направлений, начиная с Пушкина, Жуковского, Вяземского, Баратынского и кончая провинциальными дилетантами, наперерыв воспевали Давыдова в хвалебных стихах. Слава о воинских подвигах Давыдова вышла далеко за пределы России: о нем писали в европейских газетах и журналах, портрет его висел в кабинете Вальтер-Скотта (с которым Давыдов был в переписке). Впоследствии Лев Толстой увековечил Давыдова в романе «Война и мир», в образе партизана Василия Денисова.

Денис Давыдов коротко рассказал о своей жизни (до 1831 года) в красноречивой автобиографии.  1 Дорожа своей громкой славой, он заботился об ее распространении и всячески старался закрепить за собою репутацию «одного из самых поэтических лиц русской армии» (говоря его же словами). В обоснование этой репутации и была написана автобиография, выданная Давыдовым за чужое произведение. Однако она не дает достаточно полного и точного представления о жизненном пути Давыдова. Художественно воссоздавая романтически окрашенный образ «воина-поэта», «старого гусара», партизана, закаленного в битвах, и «поклонника красоты во всех ее отраслях», Давыдов тщательно отбирал факты и соответственно их истолковывал. Кое-что он приукрасил, кое о чем умолчал. Рассказ его необходимо дополнить и уточнить.

_____

1. Она вошла в настоящее издание.

[07]

Так, например, вскользь и очень глухо упоминает Давыдов о том, что в сентябре 1804 года он вынужден был уйти из гвардии. Между тем это событие в значительной мере предопределило всю дальнейшую судьбу Давыдова и заслуживает того, чтобы сказать о нем подробнее.

Давыдов был удален из блестящего Кавалергардского полка в порядке правительственной репрессии, носившей отчетливый политический характер. Наказание вызвано было распространением в обществе рукописных сатирических стихотворений Давыдова, квалифицированных в официальных кругах как «возмутительные». Для того чтобы уяснить смысл и значение антиправительственного выступления юного кавалергардского поручика, важно учесть некоторые дополнительные обстоятельства.

Денис Васильевич Давыдов (родившийся 16 июля 1784 года) рос и воспитывался в профессионально военной дворянской среде, жившей узко-кастовыми интересами и особенно ревниво оберегавшей свои сословно-классовые привилегии. Отец Дениса Давыдова — состоятельный помещик и бригадир — принадлежал к тому поколению военных людей, которое завоевало себе прочное общественное положение в победоносных походах Румянцева и Суворова и катастрофически утратило его на рубеже XVIII—XIX веков, при Павле I. Деспот и самодур, поклонник Фридриха II, Павел варварскими способами искоренял в русской армии «суворовский дух», несовместимый с насаждавшейся им прусской

[08]

военной системой, основанной на палочной дисциплине и изнурительной плац-парадной шагистике. В первые же дни царствования он сместил большинство старых заслуженных командиров с богатым боевым прошлым, заменив их своими любимцами из собственных «гатчинских» войск. Общее число уволенных и ушедших из гвардии и армии генералов и офицеров за три года царствования Павла достигло 12 тысяч человек.

Деспотизм Павла восстановил против него значительную часть кадрового офицерства и гвардейской молодежи. В резко изменившейся обстановке общественно-политического и военного быта люди этого круга, хотя и были зажаты в тиски гатчинского режима, не мирились с абсолютистским произволом Павла и продолжали жить иллюзиями «великого осьмнадцатого столетия»— века дворянского процветания, гвардейских «вольностей» и фаворитизма, упрочившегося в условиях женских царствований. Воодушевленные суворовскими традициями, они открыто враждебно относились к прусской военной системе и ненавидели Павла I как тирана и узурпатора.

На почве подобных настроений сложилась военно-дворянская фронда 1790—1800-х годов, резервы которой пополнялись по преимуществу из рядов гвардейской молодежи. Революционного значения эта фронда, конечно, не имела. Отражая противоречие интересов, обнаружившееся внутри господствующего помещичьего

[09]

класса, она знаменовала всего лишь конфликт,возникший между аристократическим дворянством и примыкавшими к нему более широкими дворянскими кругами, с одной стороны, и осуществлявшим невыгодную этим дворянам политику «самовластительным злодеем» Павлом I, с другой стороны.

Молодой Денис Давыдов вращался в этом кругу и целиком разделял его интересы. Отца его постигла судьба, характерная для многих заслуженных офицеров русской армии, пострадавших при Павле. В 1798 году он оказался замешанным в раскрытое по доносу политическое дело «смоленских заговорщиков», руководящую роль среди которых играли его родственники A. М. Каховский и А. П. Ермолов. Это обстоятельство повлияло на дальнейшую судьбу B. Д. Давыдова: в том же 1798 году он был осужден (кажется, несправедливо) в связи с хищениями, обнаруженными в его полку, и имение его было взято в казну. Старинная дворянская семья Давыдовых впала в настоящую нищету. Естественно, что и молодой Денис ощущал себя жертвой «тирана» и с ненавистью относился к «гатчинцам», к «пруссачеству».

В ночь на 12 марта 1801 года дворянские заговорщики задушили Павла I. Заговор, как известно, возник по инициативе крупно-поместного дворянства, недовольного внешней политикой Павла — разрывом с Англией и сближением с наполеоновской Францией. К делу устранения неугодного крепостникам монарха были привле-

[10]

чены в качестве непосредственных исполнителей офицеры гвардейских полков. Денис Давыдов не имел прямого отношения к этому дворцовому перевороту, но был теснейшим образом связан с целым рядом его участников.

Переворот, совершенный силами военно-дворянской фронды, не принес ей ожидавшихся ею результатов. В особенно невыгодном положении очутилась гвардейская молодежь, надежды которой на возвращение «златого века» дворянских «вольностей» не осуществились. Едва улеглись первые восторги по поводу устранения Павла, как эта молодежь убедилась, что гатчинский режим (правда, в несколько иных формах) восторжествовал с новой силой. Александр I, как и его отец, был ревностным поклонником прусской военной системы. Суворовские традиции по-прежнему оставались в забвении, в армии царила фрунтомания, ученики Суворова — Кутузов и Багратион — не пользовались расположением царя, так как были решительными противниками прусской системы.

В условиях нового царствования оппозиционные настроения отдельных групп дворянства сохраняли свою актуальность. Н. Греч, вспоминая годы «александровской весны», писал: «Нельзя сказать, чтоб и тогда были довольны настоящим порядком дел... Порицания проявлялись в рукописных стихотворениях. Самое сильное из этих стихотворений было «Орлица, Турухтан и Тетерев», написанное не помню кем».

Названное Гречем стихотворение, сохранив-

[11]

шееся во многих современных списках, с болшими основаниями считается принадлежащим перу Дениса Давыдова и является своего рода программным документом дворянской оппозиции, свидетельствующим об устойчивости ее настроений. В этой басне нашли, отражение и воспоминания о «златом веке» Екатерины («Орлица»), и негодование на тиранию Павла («Турухтан»), и обманутые надежды на возвращение «златого века» при Александре («Тетерев»), обещавшем в манифесте править «по законам и по сердцу возлюбленной бабки», но не сдержавшем своих обещаний. Вывод, к которому пришел поэт, довольно радикален: лучше всего «не выбирать в цари ни злых, ни добрых петухов».

Еще более откровенными были другие политические басни Давыдова — «Голова и Ноги» и «Река и Зеркало», написанные в 1803 году и широко распространявшиеся конспиративным путем и в устной передаче (напечатаны они были только в 1869 и 1872 годах, и то с цензурными урезками и переправками). Басню «Голова и Ноги» декабристы называли в числе других «вольных» сочинений, «дышащих свободою» и «способствовавших развитию либеральных понятий». Здесь, в частности, содержится недвусмысленное предупреждение по адресу Александра I, что можно «его величество об камень расшибить». В сатире «Сон», написанной тогда же, Давыдов, задел ряд видных представителей придворной знати.

В дальнейшем Давыдов уже ни разу не под-

[12]

нимался до таких острых и прямолинейных политических разоблачений, как в ранних баснях. Но известный налет фрондерства остался на немдо конца и своеобразно окрасил как все его литературное творчество, так и всю его дальнейшую военную деятельность. Нужно сказать, что и судьба, постигшая Давыдова, способствовала устойчивости его позиции. Удаление из гвардии (после весьма строгих внушений) нанесло сильный удар его военной карьере. С тех пор в правительственных, придворных и высших военных кругах за Давыдовым установилась репутация вольнодумца, человека политически неблагонадежного и даже опасного.

Между тем для подобной репутаций не было достаточных оснований. Давыдов быстро изжил свое юношеское вольномыслие, столь отчётливо проявившееся в его политических баснях. С дворянскими революционерами — будущими декабристами он не нашел общего языка.

В конце 1810-х годов Давыдов очутился в атмосфере декабристских влияний (в частности, заинтересовался ланкастерскими школами, которые будущие декабристы устраивали для солдат, и сам принял некоторое участие в этом деле). Впоследствии он также поддерживал тесное общение со многими видными деятелями тайных обществ. Однако, по собственному его признанию, «находясь всегда в весьма коротких отношениях» с будущими декабристами, он не захотел быть посвященным в их «тайны» и, несмотря на многократные «покушения» своего двоюрод-

[13]

ного брата — известного декабриста В. Л. Давыдова, — наотрез отказался вступить в тайное общество.

К политическим планам и проектам декабристов Денис Давыдов относился скептически. Ему, очевидно, была хорошо известна программа «Ордена русских рыцарей» — ранней декабристской организации, учрежденной М. А. Дмитриевым-Мамоновым и М. Ф. Орловым. В 1819 году, в письме к П. Д. Киселеву, он следующим образом изложил свое мнение по вопросу о переустройстве русской жизни на новых началах:

«Да простит мне Михаил идеолог <М. Ф. Орлов>. Скучное время пришло для нашего брата солдата: что мне до конституционных прений! Признаюсь в эгоизме. Ежели бы я не владел саблею, и я, может быть, искал бы поприща  свободы, как и другой; но, обнажив ее раз с тем, чтобы никогда не выпускать из руки, я знаю, что и при свободном правлении я буду рабом, ибо все буду солдатом. Двадцать лет идя одной дорогой, я могу служить проводником по ней, тогда как по другой я слепец, которому нужно будет схватиться за пояс другого, чтобы идти безопасно. Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу; я ему говорил и говорю, что он болтовнею своею воздвигнет только преграды в службе своей, которою он мог быть истинно полезен отечеству. Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России. Этот домовой долго еще будет давить

[14]

ее, тем свободнее, что, расслабясь ночною грезою, она сама не хочет шевелиться, не только привстать разом... Я представляю себе свободное правление, как крепость у моря, которую нельзя взять блокадою, приступом — много стоит... Но рано или поздно поведем осаду и возьмем ее осадою... пока наконец войдем в крепость и раздробим монумент Аракчеева... Но Орлов об осаде и знать не хочет; он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он да бешеный Мамонов, как Ахилл и Патрокл (которые вдвоем хотели взять Трою), предприняли приступ».

Ясно выраженное в этом письме неверие Давыдова в ближайшие перспективы освободительного движения и в реальность политических проектов декабристов уживалось в нем с безусловным осуждением реакционного режима аракчеевщины и вопиющих беззаконий крепостнического «правопорядка». В другом письме к тому же корреспонденту, в том же 1819 году, он выражал свое негодование по адресу корыстных и раболепных людей, для которых «слова отечество, общественная польза, жертва честолюбия и жизни. . . известны были только в отношении власти, от которой они ждали кусок эмали или несколько тысяч белых негров».

Военно-дворянская фронда, потерпев крушение в начале 1800-х годов, не распалась окончательно, но продолжала свое существование — в иных уже формах — вплоть до сороковых годов. Ока-

[15]

завшись разоруженной в сфере сколько-нибудь активной политической деятельности, она сохранила свои позиции в отношении военной бюрократии александровской и николаевской эпохи.

Воодушевленные суворовскими традициями, с огромной силой ожившими в атмосфере патриотического подъема в период военных кампаний 1805—1815 годов, наиболее передовые и честные из боевых офицеров русской армии не мирились с палочным режимом, плацпарадной фрунтоманией и глубочайшим невежеством военного руководства, насаждавшимися царизмом. Объединенные ненавистью к аракчеевщине и «пруссачеству», они составляли сплоченную группу — так называемую «русскую партию» — вокруг замечательных полководцев и выдающихся генералов суворовской школы — Кутузова, Багратиона, Милорадовича, Раевского, Кульнева, Ермолова.

Денис Давыдов был одним из виднейших и наиболее ярких представителей этой группы, ее «идеологом», трибуном и поэтом. В своих стихах, военно-мемуарных и военно-теоретических сочинениях он резко критиковал аракчеевщину и тем самым разоблачал некоторые существенные стороны современной ему действительности. Преувеличивать меру и глубину этого разоблачения не следует: Давыдов расходился с политикой самодержавия лишь по отдельным вопросам. Но вне учета этой фрондерской установки Давыдова невозможно составить полное и точное представление о том единственном в своем роде явлении в русской поэзии начала XIX века, ко-

[16]

торое всецело связано с его именем и которое он сам называл «гусарщиной».

Переведенный из гвардии в армейский гусарский полк, Давыдов очутился в атмосфере «гусарства», представлявшего собою одно из характернейших бытовых и психологических явлений эпохи 1800—1810-х годов, по свидетельству современника (П. А. Вяземского), «оставившей в умах следы отваги и какого-то почти своевольного казачества в понятиях и нравах». Не следует представлять себе «гусарство» только как бездумное и бесшабашное «молодечество» «золотой» дворянской молодежи. Оно зачастую служило своеобразной формой протеста против всяческой мертвящей казенщины. Не случайно «гусарство», хотя бы и выражалось оно подчас в пустом озорстве, неизменно вызывало гнев Александра I как проявление офицерского своевольства, не терпимого в обстановке строжайшего регламента и субординации.

«Гусарство» накладывало особый отпечаток не только на поведение, но и на сознание военной молодежи. Самое понятие «гусарство» вызывало целый круг ассоциаций, прочно закрепленных в восприятии современников как некий исписанный кодекс житейских правил. Наряду с «молодечеством» и эффектным позерством, составлявшими внешнюю сторону «гусарства», оно воспитывало в человеке и совершенно иные — благородные — свойства: личную отвагу, презрение к опасности, предприимчивость, прямодушие, чувство товарищеской солидарности. Конечно, большинство

[17]

гусарской «вольницы» составляли такие типы, как воспетый Давыдовым гуляка Бурцов. Но вместе с тем были люди, которые вкладывали в понятие «гусарство» существенно иное содержание.

Денис Давыдов принадлежал к числу этих людей. Для него «гусарство» служило прежде всего поэтической темой, а не правилом житейского поведения. Он не был Бурцовым, не был ни кутилой, ни дебоширом, ни дуэлянтом. Однако при всем том «гусарство» в своих лучших чертах отразилось в личности Давыдова, окрасило его творчество и, наконец, сказалось в практике его военной деятельности, которая также — вся целиком — была проникнута духом протеста против официальной военно-бюрократической системы. «Партизанские поиски» Давыдова в 1812 году являлись 1фямым вызовом «чиновникам главной квартиры», «бездарным невеждам, истым любителям изящной ремешковой службы», как называл Давыдов штабных генералов и военных советников Александра I.

В своем «Дневнике партизанских действий 1812 года» и в других военно-мемуарных очерках Давыдов всячески поэтизировал «неугомонную, залетную жизнь партизанскую» — «кочевье на соломе под крышею неба», «вседневную встречу со смертью». В обрисованном им типе «истинного партизана» оттенены характерные черты «гусарства». «Это поприще, исполненное поэзии, требует игривого и пламенного вообра-

[18]

жения, врожденной страсти к смелым предприятиям и не довольствуется лишь хладнокровным мужеством», — писал Давыдов. «Но одна предприимчивость не достаточна», — добавлял он: партизан «должен уметь сочетать в себе неустрашимость, бодрость юноши с опытностью старца». Иными словами, партизан — это тот же лихой «гусар», беззаветно храбрый и пылкий, но повзрослевший, отказавшийся на войне от легкомысленного «молодечества», умеряющий свою лихость благоразумием и сознанием ответственности за свое дело.

Оппозиционные настроения офицеров-партизан, их открытое презрение к официальной военной системе учитывались высшим начальством. Кроме того, имелось еще одно важное обстоятельство, предопределившее настороженное отношение к партизанам со стороны начальства. Командиры партизанских отрядов широко пользовались помощью крестьянства и нередко выступали в роли организаторов народного партизанского движения. Именно так поступал Денис Давыдов, распространявший среди крестьян воззвания о поголовном ополчении. Правительство же боялось любого широкого народного движения, какой бы характер оно ни носило. При таких обстоятельствах и армейские партизанские отряды, начальники которых полагали одной из главных своих задач вооружение крепостного крестьянства и организацию народной войны, рассматривались в правительственных кругах как необходимая, но опасная затея.

[19]

Характерно в этом смысле, что сам Денис Давыдов допускал определенные политические намеки в своей характеристике партизанского движения 1812 года. Рассказывая впоследствии о своих первых шагах на этом поприще, он записал (в первоначальной редакции «Дневника партизанских действий»): «Так, полагаю я, начинал Пугачев, но с намерением противоположным». Затем эта фраза была переделана: «Так, полагаю я, начинал Ермак... но сражавшийся для тирана, а не за отечество». Но в печати и этот смягченный вариант был устранен по требованию цензуры. Все это сказалось на отношении к партизанам военных бюрократов. Идея партизанской «малой войны», выдвинутая Давыдовым, подсказанная всенародным патриотическим подъемом и поддержанная Кутузовым, не только не встречала сочувствия у многих «чиновников главной квартиры», но вызывала обидные насмешки по адресу Давыдова. В дальнейшем подвиги Давыдова и других  прославленных партизан 1812 года (Фигнера, Сеславина) не находили должного официального признания и всячески преуменьшались, иногда вовсе замалчивались. В 1825 году Давыдов с горечью писал о «шипении раздраженной посредственности, столь давно преследующей наших партизанов».

Сам он болезненно ощущал себя человеком обиженным и обойденным по службе. Так оно и было на самом деле: в официальных сферах репутация его по-прежнему стояла невысоко. Запомнились вспышки юношеского вольнодум

[20]

ства, а главную роль играла при этом коренная принадлежность Давыдова к «ермоловскому» кругу. Генерал А. П. Ермолов — герой Бородина и Кульма, а с 1816 года «проконсул Кавказа» в должности командира Отдельного Кавказского корпуса — был знаменем военной оппозиции 1810—1820-х годов. Давыдов, дружески и родственно связанный с Ермоловым (они были двоюродные братья), принадлежал к числу наиболее восторженных его поклонников. Ермолов в свою очередь всячески покровительствовал Давыдову, ценил его «ум и пылкость» и с похвалою отзывался о его «остротою и замысловатостью оригинальных» стихотворениях.

До конца дней Давыдов не мирился с аракчеевскими порядками в армии, с палаческим режимом, с «глубоким изучением ремешков и правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания ружейных приемов». В 1820 году, освободившись от ненавистной ему «душной должности» начальника штаба пехотного корпуса, он писал: «Наконец я свободен: учебный шаг, ружейные приемы, стойка, размер пуговиц изгоняются из головы моей! . . Слава богу, я свободен! Едва не задохся». Верный суворовским традициям, Давыдов с любовью и уважением относился к солдату. Зверства аракчеевцев вызывали в нем чувство горячего возмущения; об одном из них он писал: «Что сей последний делает, это описать нельзя! . . Людей ест! . . Право, волос дыбом становится, как подумаешь о несчастных, ему пожертвованных».

[21]

Один из образованнейших офицеров русской армии, Давыдов разоблачал и высмеивал бездарное военное руководство, невежественных «героев» плацпарадных учений, «в коих убито стремление к образованию». Сам он беспрерывно и усердно пополнял свои знания: в 1819 году, например, он выписал «на тысячу рублей книг» и изучал не только курс фортификации, но и политическую экономию и юриспруденцию.

Давыдов обвинял правительство в «безмыслии», в непонимании «истинных требований века», в затрате огромных средств на развитие негодной системы военного образования. Он «не мог простить», что «родимые войска наши закованы в кандалы германизма». Он скорбел о «старых, но несравненно более светлых понятиях» и выражал опасения, что ему уже не удастся увидеть «эпоху возрождения России».

Военная бюрократия упорно и последовательно мстила Давыдову за его ненависть к ней. Летопись военной службы Давыдова есть, по существу, летопись непрерывных обид и утеснений, чинившихся ему со стороны высшего начальства. Подводя итоги своей жизни, он имел полное право сказать, что «в течение сорокалетнего, довольно блистательного военного поприща был сто раз обойден, часто притесняем и гоним людьми бездарными, невежественными и часто зловредными.. .» Несправедливости по отношению к Давыдову доходили до того, что в 1814 году его разжаловали было из генералов опять в полковники как произведенного «по ошибке».

[22]

А георгиевского креста ему не давали до тех пор, пока он сам не указал, что крест обязаны дать ему по статуту.

После Отечественной воины Давыдов прозябал в провинции на мизерных, незаметных должностях. В письмах к друзьям он горько жаловался на «одинаковость» хода своей жизни, на «неудовольствия и притеснения за верную свою службу». Шли годы, товарищи Давыдова, с кем начинал он военную жизнь, делали большие карьеры, а он все оставался в генерал-майорском чине, и даже не на вторых, а на десятых ролях. Он забрасывал своих выслужившихся друзей напоминаниями о производстве и просьбами о назначении на должность, достойную его «славы».

Но ни одно из представлений Ермолова, желавшего определить Давыдова начальником пограничной Кавказской линии, где он мог бы широко развернуть свое военное дарование, не увенчалось успехом: при дворе о прославленном партизане держались «прежних невыгодных мыслей», и в конце концов Ермолову, по его же словам, «было отказано таким образом, что он и рта не мог более разинуть». «Проклятое мое остроумие и стихотворчество много мне повредили в мнении людей сухой души и тяжкого рассудка», — говорил сам Денис Васильевич. У жандармов Давыдов по-прежнему находился в подозрении по части политической благонадежности; дело доходило до того, что к нему подсылали профессиональных шпионов.

[23]

В конце 1823 года Давыдов вынужден был уйти в отставку — «надеть фрак» и «сбрить усы». Событие это он переживал очень тяжело: «Неужели вечный приговор мой уже подписан! Неужто не явлюсь еще в полях, войной гремящих!» — восклицал он в письме к приятелю.

При Николае I «ермоловцы» попали в открытую опалу. И хотя впоследствии, в результате настойчивых и унизительных для него просьб, Давыдов был дважды допущен к участию в персидской и польской кампаниях 1826 и 1831 годов, — военная карьера его, по существу, оборвалась в самом зените. Вернувшись из Польши, он уже навсегда «распоясался и повесил шашку свою на стену». В этом смысле Давыдов, не будучи идейно связан с декабристами, разделил судьбу многих лиц, причастных к декабристскому движению; он фактически сошел со сцены вместе с ними.

Отторгнутый от службы, Давыдов поселился в полученном за женою симбирском поместье Верхняя Маза, изредка навещая Москву, Петербург, Пензу, Симбирск. В деревне он был занят хозяйством, литературной работой, воспитанием детей и сентиментальным романом с юной девушкой. Разбогатевший помещик, он быстро ассимилируется в «кондовой» помещичьей среде, «нежится в своем уединении» и недоумевает: «...где это честолюбие девалось, черт знает! Ничего не хочу, кроме спокойствия... Жена да дети — пища духовная, а для лаком-

[24]

ства — книги, бумаги, перо и чернила, охота псовая и ястребиная...».

В отставке Давыдов «пустился в военные записки» («Не позволяют драться, я принялся описывать, как дрались») и снова, после длительного перерыва, стал писать стихи. В положении обойденного и обиженного человека с глубоко раненным самолюбием он находит для себя две богатые темы, которые и разрабатывает в своих военно-мемуарных очерках, а отчасти  и в стихах. Это, во-первых, «воспоминания эпических наших войн, опасностей, славы» и, во-вторых, «злоба на гонителей или на сгонителей с поля битв на пашню». «От всего этого сердце бьется сильнее, кровь быстрее течет, воображенье воспламеняется, — и я опять поэт!» — пишет он П. А. Вяземскому в 1829 году.

Перо свое Давыдов напояет ядом иронии и сарказма по адресу «героев» плацпарада. Он полон презрения к жалкой современности» «исключительно коснеющей в тесной, себялюбивой расчетливости». Этой современности он противопоставляет «бурный, дивный век, громкий, величавый» — эпоху войн с Наполеоном, «коей слава есть собственность России». Себя самого он рассматривает как одного из тех людей, кто «ознаменовал сию великую эпоху» и кого новые «герои» «стараются предать забвению».

Военные записки Дениса Давыдова представляют большой интерес не только исторический, но и собственно литературный, рекомендуя Давыдова как выдающегося мастера прозаиче-

[25]

ского стиля.. Он выработал самобытную — острой умную, живую, или, как говорили его современники, «огненную» манеру письма, связанную, впрочем, с национальной традицией русской военной литературы («Наука побеждать» Суворова, приказы Кульнева и Ермолова). Автобиография Давыдова может служить характерным образцом его прозаического стиля. Белинский утверждал, что военно-мемуарные очерки Давыдова дают ему «полное право стоять наряду с лучшими прозаиками русской литературы».

В тридцатые годы Давыдов, с самого начала принявший позу поэта-дилетанта, «не ищущего авторского имени», тесно сближается с профессиональными литературными кругами, активно сотрудничает в периодической печати, издает в 1832 году сборник стихотворений, готовит полное издание своих военных записок.

Ближайшее дружеское и литературное окружение Давыдова в эту пору составляют старые «арзамасцы» (он был избран в литературное «Арзамасское общество» в 1816 году) — Вяземский, Жуковский, Пушкин, и писатели, примыкавшие к ним, — Баратынский, Языков. В обстановке развернувшейся борьбы Пушкина и его соратников с литературой реакционного мещанства (с Булгариным и др.) Давыдов занял место в ряду сотрудников «Литературной газеты» и «Современника». В 1836 году он проявлял живую заботу о журнальных делах Пушкина. «Накопляется ли журнал Пушкина? — запрашивает он Вяземского. — Я еще пишу статью...

[26]

Пора нам отделаться от ярыжников-литераторов и составить свое общество».

Под конец жизни у Давыдова остались одни воспоминания об эпохе 1812 года, в которую он, говоря его словами, навсегда «врубил свое имя». «Два утра просидел я с Денисом Давыдовым, который стареет ужасно и живет в прошедшем или, лучше сказать, в одном: 1812 годе и Наполеоне», — писал в 1838 году один из его собеседников.

Вскоре, 22 апреля 1839 года, еще не старым человеком, на пятьдесят пятом году жизни, Денис Давыдов, избежавший смерти в десятках сражений, умер от удара.

2

Поэзия Дениса Давыдова проникнута столь свойственным ему духом фрондерства и протеста против окружавшей поэта душной и серой действительности. Протест этот выразился в стихах Давыдова (исключая его ранние басни) не в форме прямого политического разоблачения, но в самом содержании образа лирического героя, который всеми чертами своего характера противостоят людям «сухой души и тяжкого рассудка».

Задача построения образа лирического героя была для Давыдова главной, если не единственной творческой проблемой. Успешным решением этой задачи в первую очередь и обусловлена высокая оригинальность его творчества. Давы-

[27]

дову удалось создать совершенно самобытный, яркий и конкретный образ «певца-героя», поэта-воина, лихого гусара и отважного партизана. Образ этот автобиографичен и автопортретен, — не в том смысле, что в нем как в зеркале отразился реальный Д. В. Давыдов, жизнь которого прошла, как мы видели, не так уж легко и привольно, но в том смысле, что поэт художественными средствами создавал образ и характер героя, в соответственном духе истолковывая свою красочную биографию.

Еще Белинский справедливо заметил, что для Давыдова «жизнь была поэзией, а поэзия — жизнью». Он сделал себя самого единственным персонажем своих стихов. Все они глубоко личны по тону и объединяются в единый, цельный лирический цикл, воспринимающийся как интимный «дневник, жизни» человека, имеющего право называться «одним из самых поэтических лиц русской армии».

Созданный Давыдовым образ «певца-героя» был настолько ярок и конкретен, что стал в восприятии современников неотделимым от реального образа самого Д. В. Давыдова. Именно поэтому он был так многократно дублирован в стихах, посвященных Давыдову. Поэты всячески дополняли и развивали этот образ и, говоря о Давыдове, невольно перенимали его поэтическую манеру. Ни один другой русский писатель начала XIX века не вызвал столько стихотворных к себе обращений, как Давыдов, и все эти обращения свидетельствуют об опре-

[28]

деленном аспекте восприятия Давыдова его современниками. Антология посвященных Давыдову стихотворений, собранная в настоящем издании, служит естественным и необходимым добавлением к его собственным стихам: она воспроизводит все тот же цельный, законченный образ «певца-героя», «Анакреона под дуломаном», с устойчивыми портретными чертами («усач», «черноусый молодец», «бородинский бородач», «боец чернокудрявый с белым локоном на лбу» и т. д.).

Созданный Давыдовым характер не оставался в его творчестве неизменным, но постепенно расширялся и обогащался в своем психологическом содержании. Если рассматривать стихи Давыдова как «дневник жизни» его лирического героя, можно без труда выделить в этом дневнике отдельные «главы», в известной мере соответствующие этапам реальной биографии самого Д. В. Давыдова.

Первую «главу» составляют ранние гусарские стихи и песни Давыдова, в которых образ лирического героя тщательно разработан в духе «гусарства». Вторую «главу» составляют стихи 1820—1830-х годов, в которых герой выступает уже в существенно ином обличье и в иной роли: это — заслуженный и постаревший воин, отторгнутый от живого дела, преисполненный негодования на «жалкую» современность и сводящий с нею счеты в форме воспоминаний о своем лучшем прошлом.

В «залетных» посланиях к Бурцову и в дру-

[29]

гих ранних стихах Давыдова запечатлен живописный и обобщенный образ «гусара» — лихого рубаки на «ухарском коне», «еры и забияки», но вместе с тем неизменно честного, искреннего и прямодушного, чуждого пошлости, лицемерия, ханжества, низкопоклонства и условностей светского общежития:

Бурцов, ёра, забияка,

Собутыльник дорогой!

Ради бога и.. . арака

Посети домишко мой!

В нем нет нищих у порогу,

В нем нет зёркал, ваз, картин,

И хозяин, слава богу,

Не великий господин.

Он — гусар, и не -пускает

Мишурою пыль в глаза;

У него, брат, заменяет

Все диваны — куль овса...

. . .Вместо зеркала сияет

Ясной сабли полоса:

Он по ней лишь поправляет

Два любезные уса...

Выпьем же и поклянемся,

Что проклятью предаемся,

Если мы когда-нибудь

Шаг уступим, побледнеем,

Пожалеем нашу грудь

И в несчастьи оробеем...

[30]

В этом образе лихого гусара резко подчеркнуты черты пламенного патриота, с беззаветным мужеством, не жалея жизни, защищающего родину от врага:

За тебя на черта рад,

Наша матушка Россия!..

Патриотическая тема борьбы за родину расширяет смысл и значение «гусарских» стихов и песен Давыдова, выводит их за пределы узко интимной лирики на темы «гусарского веселья»:

Но коль враг ожесточенный

Нам дерзнет противустать,

Первый долг мой, долг священный —

Вновь за родину восстать;

Друг твой в поле появится,

Еще саблею блеснет,

Или в лаврах возвратится,

Иль на лаврах мертв падет!..

Не подлежит сомнению, что эти лучшие, благородные черты характера лирического героя стихов Давыдова были предопределены его глубоким переживанием патриотического воодушевления и героического подъема русского народа, с такой могучей и впечатляющей силой проявившихся в 1812 году.

Денис Давыдов «составил, так сказать, особенный род военной песни, в которой язык и краски ему одному принадлежат», — писал кри-

[31]

тик двадцатых годов (П. А. Плетнев). Действительно, ранние гусарские стихи Давыдова были совершенно новым явлением в русской литературе. Они не только ничем не напоминали обычную батальную поэзию, но в корне противоречили всем ее узаконенным нормам и установившимся традициям.

Давыдов в своих гусарских стихах игнорировал батальную тему в ее чистом виде, исторически прикрепленную к «высоким» жанрам торжественной военно-патриотической оды и героической эпопеи, которые в условно приподнятом, декламационном стиле и в традиционных мифологизированных образах прославляли сражения и походы, подвиги «героев» — царей и полководцев.

Крупнейшими памятниками батальной поэзии XVIII века были оды Ломоносова и Державина и «Россиада» Хераскова. К началу XIX века военно-патриотическая ода и героическая эпопея стали уже достоянием по преимуществу третьеразрядных поэтов державинской школы.

Представители нового литературного поколения — карамзинисты, как правило, не касались военных тем в своем творчестве (элегии и баллады Батюшкова, связанные с темами войны, и стихотворение Жуковского «Певец во стане русских воинов» относятся к более позднему времени). В самом начале XIX века один Денис Давыдов продолжил линию русской военной поэзии, но продолжил ее уже в новом направлении, решительно порвав с ее жанровыми и

[32]

стилевыми традициями, закрепленными в практике одописцев XVIII века и их подражателей.

Раннее творчество Давыдова, конечно, было преемственно связано с поэзией предшествовавшей эпохи, но источником этой связи служили не высокие одические жанры, а «домашняя» интимная лирика XVIII века, лучшими образцами которой служат «анакреонтические песни» Державина и «горацианские» стихи Капниста.

От парадно-декламационного стиля и закостенелых стиховых форм классицизма Давыдов отошел очень далеко. Единственное его стихотворение, выполненное в одических тонах, представляет собою пародию на «высокую», классическую военную оду. Это — стихотворение о Кульневе, в котором батальная тема разработана в комическом плане, как бы вывернута наизнанку:

Поведай подвиги усатого героя,

О муза, расскажи, как Кульнев воевал,

Как он среди снегов в рубашке кочевал

И в финском колпаке являлся среди боя.

Пускай услышит свет

Причуды Кульнева и гром его побед...

Батальный материал как таковой (описания сражений и походов и т. п.) привлекался Давыдовым крайне скупо и исключительно в бегло выписанных деталях, нужных ему для обрисовки фона, на котором развертывалась бытовая или лирическая тема. В этом и заключался секрет

[33]

творческой самобытности Давыдова, неповторимости его языка и красок. Суть дела в том, что стихи Давыдова — это не столько стихи о войне, сколько стихи военного человека, раскрывающие мир его чувств и переживаний на присущем ему одному языке, крайне непринужденном и чуждом поэтических условностей.

Этим, в первую очередь, объясняется шумный уопех «залетных посланий» и «запашных песен» Давыдова, в которых впервые в русской поэзии в легкой «гусарской» манере и с редким эмоциональным воодушевлением была разработана тема военного быта, со всеми ее красочными аксессуарами — трубкой, пуншевыми стаканами, саблей, «ухарским конем» и «любезными усами».

Гусарские стихи Давыдова положили начало его литературной известности. Они пользовались в течение долгого времени огромной популярностью, особенно в военной среде, расходились в списках по всей России (напечатаны они были только в 1832 году). «Кто в молодые годы не повторял стихов Давыдова, кто не списывал этих удалых стихов в одну заветную тетрадку? — вспоминал впоследствии один из современников. — Стихи Давыдова пленяли почти все наше военное поколение... Кто из молодых людей двадцатых годов не воображал себя Бурцовым?»

Стихи эти не предназначались для печати и пользовались, говоря словами Давыдова, «рукописною или карманною славою». Это была поэзия домашняя, «распашная», не отвечающая узаконенным нормам книжной поэтики и стили-

[34]

стическим канонам. В этой области у Давыдова были свои предшественники — вроде гвардейского сатирика и острослова С. Н. Марина, песни, эпиграммы и пародии которого, примечательные своим «распашным», шутливым слогом, также пользовались в свое время известностью, но в печать не попадали. И, кроме Марина, в конце XVIII — начале XIX века имелось немало стихотворцев-дилетантов (имена их в большинстве не сохранились для потомства), писавших стихи «для друзей» и не претендовавших на успех в высоких литературных сферах.

Историко-литературное значение ранних стихов Давыдова заключается в том, что они, благодаря незаурядной талантливости автора и особенно благодаря тому, что в них был дан художественно цельный, типический и обобщенный образ храбреца-гусара, стали явлением не только быта, но и литературы. Эта линия гусарской поэзии так и не получила дальнейшего развития в книжной поэзии двадцатых — тридцатых годов, оставшись достоянием безыменных дилетантов, на все лады варьировавших в Давыдовской манере найденную им тему (из профессиональных поэтов в этом направлении работал лишь один Н. Неведомский, справедливо заслуживший славу графомана, и отчасти поэт 1830-х годов К. Бахтурин).

На основных путях русской поэзии Денис Давыдов явился не только подлинным создателем жанра гусарской лирики, но и, по существу, единственным его представителем. Он действи-

[35]

тельно сумел найти для него неповторимые язык и краски. Усвоить манеру Давыдова не составляло труда только для заурядного эпигона, в порядке примитивного подражания.

В этом отношении характерна неудача Батюшкова, попытавшегося по-своему разработать гусарскую тему в известном стихотворении «Разлука» («Гусар, на саблю опираясь...», 1812 — 1813 годы), в котором «давыдовская» тема совершенно растворилась в типичной сентиментально-элегической интонации и традиционно-поэтическом словаре. Пушкин очень верно заметил по поводу этого стихотворения: «Цирлихманирлих, с Д. Давыдовым не должно и спорить».

Характером образа лирического героя объясняются все типические особенности стиля и поэтики Дениса Давыдова. Он предельно индивидуализировал свой стих, присвоив ему «резкие черты неподражаемого слога» (слова Пушкина, сказанные по поводу прозы Давыдова, но отлично характеризующие и его стихи).

Оставаясь всецело в пределах «младших» жанров, занимавших центральное положение в стиховой системе поэтов-карамзинистов, Давыдов в то же время отступал от установленных ими строгих законов упорядоченности словаря и образов. Опираясь, в противовес языковым и стилевым принципам карамзинистов, на бытовое просторечие, широко пользуясь материалом военно-профессионального языка и солдатского фольклора, Давыдов выработал совер-

[36]

шенно особый грубовато-откровенный «гусарский» жаргон и живую, эмоциональную, разговорную интонацию, сообщившие его стихам особую непринужденность и темпераментность:

Ну-тка, кивер набекрень,

И — ура! Счастливый день!..

Ради бога, трубку дай!..

По чарке, да на конь, без холи и затеев...

Жомини да Жомини!

А об водке — ни полслова!..

Кивер зверски набекрень,

Ментик с вихрями играет...

Давыдов легко и свободно переносил военные образы и «гусарский» жаргон на другие понятия и предметы, благодаря чему они также приобретали специфически «гусарский» колорит. Так, например, ему ничего не стоило сказать в стихах на любовную тему: «Ратификации трактату моему я с нетерпеньем жду. . », или «Все ваши клятвы век любить — ему послал по эстафете».

[37]

Для Давыдова не существовало принципиальной разницы между «высокими» и «низкими» словами, поскольку и те и другие свободно объединялись в непринужденной речевой манере его героя. В стихах Давыдова в изобилии встречаются такие «низкие» слова и выражения, немыслимые у любого поэта-карамзиниста, как: горло драли, качай-валяй, красно-сизые носы, свинья-свиньею, зюзя, девки, щи, затяжка, потеет, пузо, оттычка, глотка, пуп, шиш, чёс, тошно, обомлел, рыло, таска, хрыч и т. д. (в сборнике своих

стихов Давыдов даже вынужден был заменить иные слова многоточиями). Характерно, что намеренное обращение Давыдова к простонародному словарю вызвало раздраженный отклик такого ортодоксального блюстителя карамзинистского вкуса, как А. И. Тургенев, который возмущался «подлостью Давыдовского слога».

В иных случаях Давыдов достигал полного эффекта «гусарского» просторечия, как, например, в стихотворении «Решительный вечер», зачин которого намечает традиционное и «высокое» развитие элегической темы:

Сегодня вечером увижусь я с тобою,

Сегодня вечером решится жребий мой,

Сегодня получу желаемое мною...

Но вслед за тем применен излюбленный Давыдовым прием неожиданного и резкого «снижения тона»:

[38]

иль абшид на покой.

А завтра — черт возьми! — как зюзя натянуся,

На тройке ухарской стрелою полечу;

Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся,

И пьяный в Петербург на пьянство прискачу.. .

На эффекте этого приема построен мадригал «NN»:

Вошла — как Психея, томна и стыдлива,

Как юная пери, стройна и красива...

И шепот восторга бежит по устам,

И крестятся ведьмы, и тошно чертям!

Другой выразительный пример — стихотворение «Я вас люблю. . .», элегический тон которого

совершенно стирается заключительной строфой:

На право вас любить не прибегу к пашпорту

Иссохших завистью жеманниц отставных:

Давно с почтением я умоляю их

Не заниматься мной и убираться к черту!

Наряду с гусарскими песнями Давыдов, сочетавший, по словам Вяземского, «песнь бивака» с «песнью нежною», писал любовные элегии. Современная критика делила его творчество на два «рода» — «гусарский» и «нежный», различала в его поэзии «дух совершенно различных певцов». С этим можно согласиться только отчасти, потому что в своем раннем элегическом

[39]

цикле Давыдов настойчиво стремился обновить жанр любовной элегии в том же духе «гусарщины». Любовь, равно как воинские подвиги и кутежи, органически входила в состав лирической автобиографии «певца-героя»:

О Лиза! сколько раз на марсовых полях,

Среди грозы боев я, презирая страх,

С воспламененною душою

Тебя, как бога, призывал

И в пыл сраженья мчал

Крылатые полки железною стеною! ..

Элегии Давыдова столь же личны по тону, как и его «гусарщина», и это также наложило на них печать известной самобытности, во многом отличающей их от элегической лирики Батюшкова. Жуковского и бесчисленных их подражателей. Образ героя-автора, в сочетании с эмоциональной интонацией «лирической исповеди», объединял элегии Давыдова с его гусарскими стихами.

Но при всем том Давыдов отчетливо понимал, что он нашел себя как поэт именно в гусарских песнях, и признавался: «Вся гусарщина моя хороша... но элегии слишком пахнут старинной выделкой, задавлены эпитетами, и краски их суть краски фаянсовые, или живопись эпохи Миньяра, Буше и пр. живописцев века Людовика XIV» (письмо к П. А. Вяземскому).

Насколько заботливо старался Давыдов вытравить из своих стихов элементы традиционно-

[40]

элегического стиля, видно, между прочим, из предпринятой им уже в середине тридцатых годов переработки раннего стихотворения «Договоры», которое «принято было за элегию, тогда как оно, под личиною элегии, есть чистая сатира» (примечание Давыдова к переработанной редакции «Договоров», 1837 г.). Переработка выразилась, по преимуществу, в приближении к стилистическому своеобразию «гусарщины». Так» например, стихи:

И тут я притеснен толпою безрассудных,

Неоносных волокит...

были переделаны следующим образом:

И тут я сволочью нахалов безрассудных

Затолкан до смерти...

Все типические черты самобытной манеры Давыдова были обусловлены глубоко присущим ему представлением о поэтическом творчестве, как о стихийно-страстном состоянии «энтузиазма»» «душевного восторга» и «воспламененного воображения». «Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни! — говорил он. — Надо, чтобы что-нибудь ворочало душу и жгло воображение». В этих целях Давыдов и применял соответствующие средства поэтического выражения.

Давыдов заботливо выправлял свою литературную биографию как биографию поэта-воина, который творит на седле или в палатке и не

[41]

заботится о внешней отделке своих творений. На самом деле картина была совершенно иной: Давыдов писал стихи преимущественно в мирной обстановке и лишь в редчайших случаях — во время военных походов. А сохранившиеся черновые рукописи Давыдова свидетельствуют о том, как много труда и старания вкладывал он в отделку и переработку своих произведений.

Стихотворная техника Давыдова (в лучших его вещах) заслуживает большого внимания. Современники поэта оценили ее высоко. А. А. Бестужев-Марлинский отметил, что слог «партизана-поэта быстр, картинен, внезапен»; П. А. Вяземский сравнивал «пылкий стих» Давыдова с пробкой, «рвущейся в потолок», и с «хладным кипятком» шампанского, бьющим из бутылки;  H. М. Языков охарактеризовал давыдовский стих как

...стих могучий,

Достопамятно-живой,

Упоительный, кипучий

И воинственно-летучий,

И разгульно-удалой.

Все эти и многие подобные им оценки, несмотря на их импрессионистический характер, совершенно правильно подчеркивают особую темпераментность и напряженную экспрессивность стихов Давыдова, их действительно «разгульно-удалые» ритмические ходы и «воинственно-летучую» стремительность стихового темпа:

[42]

Пыл полуденного лета,

Урагана красота,

Исступленного поэта

Беспокойная мечта...

Именно эта энергия стиха, равно как и смелое обращение с поэтическим словом, нередко уклонявшееся в каламбурность («Он весь был в немощи: теперь попал он в мощи» и т. п.), наиболее отвечали принципам построения образа лирического героя — «старого гусара», дополнительно оттеняя его специфическую эмоциональную стихию, владеющее им бурное воодушевление.

В позднем стиховом творчестве Давыдова элегическая струя, приняв отчасти новое направление, разошлась с гусарской. Он стал писать на гладком, условно-«поэтическом» языке, ставшем достоянием многочисленных эпигонов Пушкина, любовную лирику, в которой почти без остатка растворились «резкие черты неподражаемогослога», столь ценившиеся в творчестве Давыдова самим Пушкиным. В стихах этих Давыдовутратил свою самобытную манеру; они ничего не прибавляют к его поэтической индивидуальности, и, если бы его литературное наследие исчерпывалось этими стихами, он остался бы в истории русской поэзии на правах талантливого эпигона, автора совершенных по форме, но подражательных элегий, песен, романсов и мадригалов.

Но темы воспоминаний о прежних подвигах

[43]

и негодования на «гонителей» позволили Давыдову развернуть на новом материале (более широком, нежели в ранних стихах) наиболее сильные стороны своего дарования. При этом Давыдов использовал опыт своей творческой работы над «гусарщиной». В его стихах снова появляется образ «старого гусара». Полностью сохранив позу «певца-героя», Давыдов вместе с тем существенно изменил интонационный строй своей лирической автобиографии. Он натянул на свою легкую гусарскую лиру медную струну. Существенно изменился и самый портрет героя. Это уже не лихой и безумный «ёра и забияка», но «рано брошенный в тревоги» прославленный партизан, чью судьбу «попрали сильные»:

Давно ль под мечами в пылу батарей

И я попирал дол кровавый,

И я в сонме храбрых, у шумных огней,

Наш стан оглашал песнью славы?..

Давно ль. .. Но забвеньем судьба меня

губит,

И лира немеет, и сабля не рубит.

Всецело в духе заново осмысленной «гусарщины» выполнены бытовые и сатирические стихи Давыдова, написанные в двадцатые и тридцатые., годы («Полу-солдат», «Гусарская исповедь», «Голодный пес», «Челобитная», эпиграммы).

Особое место в творческом наследии Давыдова занимает самое знаменитое его произведение — «Современная песня» (1836). В этом стихотвор-

[44]

ном памфлете Давыдов с отчетливо консервативных позиций выступил против передовой общественности тридцатых годов, персонально — против Чаадаева. «Современная песня» пользовалась шумной популярностью у современников. «Стоило только произнести первую строчку, как слушатели подхватывали продолжение и дочитывали песню до конца, при единодушном смехе», — вспоминал А. Д. Галахов.

Полемическая острота памфлета усугублялась еще благодаря тому обстоятельству, что Давыдов имел в виду определенных лиц, хорошо известных московскому обществу. Но, по верному замечанию критика А. В. Дружинина, «Современная песня», подобно «Горю от ума», «пошла гораздо далее цели, предполагаемой поэтом»: «Временная сторона испарилась с годами, и в словесности навсегда остались лишь истинно типические стороны произведения, независимые ни от времени, ни от самых личностей, служивших за оригиналов поэту». И действительно, вопреки своей общей реакционно-националистической направленности, «Современная песня» не только осталась в русской поэзии как памятное произведение, но и приобрела в высшей степени интересную судьбу.

К числу «истинно типических сторон» этого стихотворения в первую очередь относится замечательно острая разоблачительная характеристика дворянского либерализма, служившего маской для отъявленных крепостников,  — характеристика, которую дал Давыдов, субъективно вы-

[45]

ступая против «новых людей» и «новых понятий» вообще:

Всякий маменькин сынок,

Всякий обирала,

Модных бредней дурачок,

Корчит либерала...

А глядишь: наш Мирабо

Старого Гаврило

За измятое жабо

Хлещет в ус да в рыло.

А глядишь: наш Лафает,

Брут или Фабриций

Мужиков под пресс кладет

Вместе с свекловицей. . .

Разоблачительная сила этих стихов была такова, что деятели русского революционно-демократического движения многократно пользовались ими (конечно, соответственно переосмысляяих) в своей борьбе с либералами. Так, например, В. Г. Белинский, характеризуя «людей, которые из всех сил бьются прослыть так называемыми либералами» и которые достигают не более как «незавидного прозвища жалких крикунов», писал: «Много можно было бы сказать об этих людях характерического. . . но мы предпочитаем воспользоваться здесь чужою, уже готовою характеристикою, которая соединяет в себе два драгоценные качества — краткость и полноту: мы

[46]

говорим об этих удачных стихах покойного Дениса Давыдова...» — и далее Белинский цитирует приведенные выше строфы из «Современной песни».

* * *

Денис Давыдов, писавший в эпоху расцвета русской »поэзии, в условиях очень высокой поэтической культуры, сумел занять в ряду поэтов первой трети XIX века достаточно заметное и вполне самостоятельное место.

Сам Пушкин отдавал должное творческой самобытности Давыдова. Он утверждал даже, что именно Давыдову был обязан тем, что не поддался в молодости исключительному влиянию Жуковского и Батюшкова. «Он дал мне почувствовать еще в лицее возможность быть оригинальным», — сказал Пушкин о Давыдове. Пушкин признался также, что в молодости старался подражать Давыдову в «кручении стиха», «приноравливался к его слогу» и «усвоил его манеру навсегда».

В ранних стихах Пушкина, действительно, можно без труда обнаружить многочисленные точки соприкосновения с поэзией Давыдова — в темах, стиле, интонации, фразеологии. Влияние Давыдова сказалось, к примеру, в таких стихотворениях Пушкина, как: «Казак», «(Воспоминание», «Городок», «Усы», «Послание к Юдину», «К Каверину», «В. Л. Пушкину», «Юрьеву». В иных случаях юный Пушкин прямо «перепевал» Давыдова.

[47]

Некоторые строчки Давыдова так запомнились Пушкину, что он непроизвольно повторял их в своих стихах; так, например, слова Давыдова «бешенство желанья» (из «Элегии VIII», 1817 г.) буквально повторяются у Пушкина в стихотворениях «Мечтателю» (1818) и «Юрьеву» (1820). Прямой отголосок знаменитой Давыдовской строчки «Жомини да Жомини. . .» содержится в набросках комедии об игроке, задуманной Пушкиным в 1821 году. В своих стихотворных обращениях к Давыдову Пушкин (равно как и другие поэты) явным образом стилизовал «гусарскую» манеру Давыдова, тщательно воспроизводя и словарь, и общую тональность его лирики. Подмечена связь между «военными» образами, которыми Пушкин характеризовал свои стихи в «Домике в Коломне», и фразеологией Давыдова.

Самобытность таланта Дениса Давыдова, яркий национальный колорит его творчества, в котором слышатся отзвуки героического 1812 года, неповторимость его языка и «красок», конкретность созданного им образа «певца-героя» — гусара и партизана, наконец элементы реалистического стиля, наличествующие в стихах Давыдова и сближающие его с Крыловым и Грибоедовым, — все это покрывается оценкой, данной его творчеству Белинским: «Давыдов, как поэт, решительно принадлежит к самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии».

Вл. Орлов

[48]

Цитируется по изд.: Давыдов Д.В. Стихотворения. Л., 1953, с. 5-48.

Вернуться на главную страницу Дениса Давыдова

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС