Родственные проекты:
|
Нестор Махно
ПОД УДАРАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
(Вторая книга)
Глава IX
ВСТРЕЧА С КОММУНАРАМИ, РАЗМЕЩЕНИЕ ИХ НА ХУТОРЕ ОЛЬШАНСКОЕ И МОЙ
ОТЪЕЗД ОТ НИХ
Никто из коммунаров не думал встретить меня в России. Все они
знали, что сидеть без дела я не буду нигде. И все предполагали, что
я вернулся уже на Украину, в свой родной район, и если не попался
немцам, то что-либо готовлю для них ужасное, как для палачей
революции. Лишь моя подруга, милая Настенька – она была накануне
родов – и слышать не хотела о том, что я не постараюсь встретиться с
нею перед родами. Она ожидала меня каждый день. Иногда она тосковала
о том, что ее ожидания, по рассказам коммунаров, могут оказаться
напрасными. Теперь ее ожидания сбылись. Теперь, оставив Василевского
далеко позади себя, натянув шляпу и понурив голову, я подходил к
вагонам, в которых жили коммунары, никем не замечаемый. И тогда я
подошел умышленно не к тому вагону, в котором помещалась моя
дорогая, милая подруга, и сказал, обращаясь к коммунарам: "Как же
вы, друзья, здесь поживаете?" – то все друзья, мужчины и женщины, и
их подростки-дети, бросились ко мне, хватая меня в свои искренние,
какие могут иметь только крестьяне, объятия и целовали меня. В это
время из другого вагона выскочила моя подруга и за нею все другие
коммунары, и радости всех нас не было предела...
Начали обмениваться новостями, какие кой-кто привез из Гуляйполя, из
окружающих коммун, а также тем новым, что кой-кто пережил уже на
пути отступления.
Первое, что я услыхал от своих дорогих и близких, была новость (для
меня) об их отъезде из коммуны номер 1 (Класенской экономии).
Коммуна эта была расположена в 8 верстах от Гуляйполя. В дни
переворота в Гуляйполе заговорщики захватили при помощи европейской
роты дальнобойные орудия и, как раз в то время, когда коммунары
грузились на подводы, чтобы вырваться из коммуны, открыли по коммуне
ураганный артиллерийский огонь. Все думали, что к коммуне подошли
немцы, и потому бросали все, что имели из одежды, и, под взрывами
снарядов, вытаскивали своих детишек, никогда не слыхавших такой
бешеной артиллерийской канонады и кричавших, заглушая оханья, стоны
и крики своих матерей...
Теперь все – и матери, и дети – смеялись, рассказывая мне об этом,
но тогда они не сознавали, кто что делал, куда, кто и на что
бросался...
Далее мои близкие рассказывали мне, как они отступали, с какими
красногвардейскими отрядами, как панически покидали Ростов (они,
оказывается, отступали в тот же день, что и я, из Ростова), где и
как скитались после Ростова. Все их рассказы носили потрясающий
характер.
– В дороге много наших друзей, – говорила за всех коммунаров одна
женщина, – осталось. Не могли переносить того ужаса, какой выпадал
на нашу долю в каждом городе при отступлении от немцев. Но мы, вот
эти несколько семейств, решили держаться до тех пор, пока не узнали
бы, где вы находитесь, Нестор Иванович, а потом поплелись бы все до
вас, чтобы вместе с вами идти на свою батьковщину – отвоевывать ее
широкие степи и богатые зеленые нивы.
Эти слова молодой коммунарки, окруженной тремя маленькими детками,
меня сильно тронули. Но я старался никому не показывать этого и
ограничился на сей раз уверением, что ни один из нас не должен и не
будет здесь болтаться без дела: все пойдем на вооруженный фронт
революции, чтобы спасти ее, ибо только через революцию отвоюем мы те
широкие украинские степи и богатые зеленые нивы, на которых теперь
торжествует пьяное немецко-австро-венгерское юнкерство со своими
подлыми лакеями – отрядами Центральной рады, и о которых только что
говорила Мелаша.
Далее я узнал от коммунаров, что и они попользовались кое-чем из
награбленного в Ростове. Красногвардейцы большевистского отряда под
командой матроса Степанова снабдили их соломенными шляпами.
Говоря мне об этом, коммунары знали, с какой болью я буду
выслушивать их. Они знали, что я наброшусь на всех них, буду много
говорить им о том, как все это нереволюционно; о том, как вредно для
чувств революционера, когда он сознает себя таким; о том, что, взяв
себе чуть не в разгроме магазинов приобретенную шляпу, каждый из них
показывает погромщикам, что он то же сделал бы, что он вполне с ними
солидарен на этом пути. Но они не хотели ничего скрывать от меня.
Они были честны с самими собою и хотели быть такими же честными со
мною, которого привыкли видеть всюду первым среди равных. Они
дорожили мною, они ценили не на словах, а на деле мое мнение именно
потому, что я был для них равным. И они предпочли выслушать мои
резкие нападки на всех, кто сознательно совершил недостойное
революционера; они предпочли переболеть из-за этого душою вместе со
мною так же как и я... Они рассказали мне все... А после среди них
нашлись такие, что поломали эти соломенные шляпы и выбросили из
вагонов.
Теперь коммунары посмелели. Я предложил им покинуть вагоны и
переселиться в квартиры где-либо близ города. Согласились. Мы – я,
товарищи Александр Лепетченко и Гр. Василевский – ушли на весь день
искать квартиры. Брат мой, Григорий Махно, пошел разузнавать, как
дороги в Царицыне ломовые извозчики, чтобы можно было брать первого
попавшегося на случай переезда из вагонов в село...
Остальные коммунары и коммунарки оживленно занялись: одни –
хозяйственными работами, другие – связыванием вещей...
Мы нашли на хуторе Ольшанское, в 4 верстах от Царицына, ряд квартир
по очень дешевой цене. Еще сутки, и мы все переехали на хутор
Ольшанское...
Как только все мы устроились в Ольшанском, я поставил своих друзей в
известность о всем том, что мы обговаривали с рядом товарищей на
нашей семейной Таганрогской конференции в конце апреля и к чему
пришли. Друзья узнали, какая на мне лежит обязанность по отношению
Гуляйпольского района. Они поняли, что я не сегодня завтра заявлю им
о своем отъезде от них, и сперва впали в уныние, а потом заявили,
что они все – и мужчины, и женщины, и дети – едут со мною. Я резко
запротестовал против их поездки со мною, исходя из того, что они все
почти семейные и что, коль они так дружно держатся коммунальных
заветов, то им пока что следует оставаться здесь.
Моя подруга долго крепилась, все не поддавалась тяжелому, перед
родами в особенности, чувству одиночества и теперь плакала...
Все эти разговоры привели нас к ряду серьезных заседаний, на которых
мы пришли единогласно к выводу, что сидеть без дела в ответственное
время нельзя, что все должны идти на фронт. Поэтому
товарищи-коммунары должны устроить свои семьи как следует, оставив
одного - двух мужчин возле них для связи с фронтом и для помощи
женщинам по хозяйству, а сами идти добровольно на фронт здесь же, на
царицынском участке, не ожидая того времени, когда фронт не выдержит
ударов казачьей контрреволюции и начнет безостановочно отступать.
Мысль эта отстаивалась мною, ибо я глубоко верил, что если нам,
гуляйпольцам, удастся организовать восстание на Украине против
контрреволюции и если оно разовьется, то нам легко будет при
содействии красного командования перевести всех своих людей в
Гуляйполе.
Товарищи коммунары и коммунарки с этим согласились. Мужчины стали
готовиться в добровольцы на царицынский боеучасток фронта революции.
А я подготовлял свою подругу к тому, чтобы она мужественно на время
рассталась со мною, живя вместе с коммунарами, как жила до сих пор,
всегда помня, что я оставляю ее во имя великого дела украинских
тружеников, которые задыхаются в петле немецко-австро-венгерской
реакции.
Подруга соглашалась со всеми моими доводами о том, что я не могу
праздно сидеть возле нее, я должен быть к июлю в Гуляйполе во что бы
то ни стало; но чувства брали перевес над разумом, и она, словно
дитя, рыдала. Все это создавало во мне удручающее состояние духа.
Все это наталкивало меня на мысль взять ее с собою, ибо вдвоем с
близким, дорогим легче умирать у дела... Но такое решение она и сама
считала безумием. Она уже мало ходила, больше лежала в постели...
Наконец под стоны и всхлипывания моей подруги, под плач некоторых
матерей-коммунарок и всех детей и под звуки песен моих славных
товарищей мужчин-коммунаров я распрощался со всеми и думал сейчас же
оставить город Царицын. Но по дороге, сопровождаемый своими
товарищами, я наткнулся на один из царицынских киосков, где
красовалась газета под заголовком "Анархия" (то была ежедневная
газета наших московских анархических организаций). Я ее сейчас же
купил и в ней прочел, что в Москве организовался "Союз идейной
пропаганды анархизма". Декларация этого союза подтверждала этот
факт.
Эта весть привела меня и моих товарищей в неописуемую радость.
Правда, с идейной стороны эта газета – по-нашему – далеко уступала
газете Ростово-Нахичеванской группы наших товарищей, газете
"Анархист". Но одно то, что газета "Анархия" после наглого разгрома
ее издателей – анархических организаций в Москве на Малой Дмитровке
12 апреля – все-таки выходит, радовало нас. И под влиянием этой
опять-таки чисто крестьянской искренней радости, я вместе со своими
товарищами-коммунарами вернулся обратно на хутор Ольшанское.
Среди коммунаров мы прочитали газету еще раз вслух и долго думали о
том, чтобы хоть мысленно представить себе позицию анархического
движения в целом по отношению к катастрофическому положению
революции. И долго рассуждали и спорили о том, что анархическое
движение, поскольку оно не организовано, является беспомощным
поднять массы против зарвавшихся правителей из Кремля, что сейчас
оно проявляет себя только в лубочной, безответственной литературе,
на деле же оно – жалкое, тщедушное. Для того чтобы оно было могучим
в действительности, нужно его организовать и вооружить средствами
социального действия, соответствующими времени и техническому
прогрессу, из которого черпают средства враги революции в своей
борьбе с нею.
– Анархисты, нужно сказать правду, – говорил я тогда же своим
товарищам, – проявили себя настолько бесшабашными за год революции,
что надеяться на то, что мы увидим своё движение организованным и
могучим в смысле влияния на развитие и плодотворные результаты
революций, можно лишь, если мы сами имеем силу воли и сами будем
работать для этого. А наши силы известно какие...
И больно было за свое бессилие и за силы тех, которые их имеют, но
тратят не на то, на что, по-моему, нужно было бы их тратить...
Товарищи и друзья-коммунары заметили мое расстройство при беседе на
эту тему и осмелились предложить мне никуда не уезжать, отдохнуть
возле них. Я не понял их предложения, а усталость чувствовал большую
и лег отдохнуть.
Товарищи думали, что я отложил свой отъезд, и радовались этому. Но
через три часа их радость кончилась. Я, как только проснулся и
увидел, что время уже позднее, что уже второй мой пароход ушел, я,
вторично уже ни с кем не прощаясь, кроме своей подруги, покинул
хутор Ольшанское.
У царицынских пароходных пристаней я встретил своих товарищей из
анархистов других городов Украины. Они пропустили два парохода в
ожидании меня и за это изрядно меня выругали.
Теперь мы взяли билеты до города Саратова и уселись на пароход.
Еще час, и мы были в дороге к краевому в то время городу Поволжья –
Саратову.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Украинская революция (Третья книга)
|
