Родственные проекты:
|
Нестор Махно
ПОД УДАРАМИ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ
(Вторая книга)
Глава XIII
МОСКВА И МОИ ВСТРЕЧИ С АНАРХИСТАМИ, ЛЕВЫМИ ЭСЕРАМИ И БОЛЬШЕВИКАМИ
По приезде в Москву, как только я вышел из вокзала, я сразу же взял извозчика
и поехал на Введенку, дом номер 6, к А. А. Боровому. Лично я Борового не знал,
но по газетам узнал, что у Борового можно встретить секретаря Московского союза
идейной пропаганды анархизма товарища Аршинова. Этот последний мне известен был
еще с 1907 года, а на каторге я встретился с ним лично. И на каторге, и по
выходе из нее я верил, что мне придется с Аршиновым работать вместе на Украине.
Но вскорости мы пошли каждый своим путем, то есть он, по примеру большинства
анархистов, предпочел деревне город и остался в Москве, я же уехал в деревню, и
хотя не порывал связи с городом, но работал в деревне среди широкой массы
населяющих ее тружеников.
Теперь, очутившись временно, не по своей вине, за пределами Украины, я решил
посетить Москву. В этом центре "бумажной", как я уже выразился, революции нашли
себе прочную оседлость все видные революционеры всех толков и направлений.
Именно со всеми ими, поскольку мне позволит время, я, проделавший уже до
некоторой степени опыт практической борьбы на Украине, и думал встретиться,
поговорить, посоветоваться кое о чем. Но прежде всего я хотел встретиться с
Аршиновым, хотел узнать от него, в каком положении находится наше движение в
Москве после разгрома его большевистско-левоэсеровскою "Советской" властью 12
апреля.
Товарищ Аршинов, как бывший секретарь Федерации московских анархических
групп, а в это время секретарь Союза идейной пропаганды анархизма, должен был,
по-моему, знать положение нашего движения в Москве. Поэтому я его и искал.
Нашел я Введенку. Поднялся в квартиру Алексея Алексеевича Борового. Позвонил.
Дверь открылась, и меня встретил среднего роста интеллигентный человек, красивый
и хорошо, с особой четкостью, говорящий по-русски. Он провел меня далее в
коридор и указал дверь в кабинет-библиотеку.
Не успел я перешагнуть порог этой двери, Алексей Алексеевич меня спросил:
кого я здесь хочу видеть.
Я ответил:
– Товарища Аршинова.
Последовал ответ:
– Он здесь бывает два раза в неделю: по вторникам (если не ошибаюсь. – Н. М.) и
пятницам.
Тогда я попросил у Алексея Алексеевича разрешения оставить у него свой
чемодан, полный тамбовских белых булок, которые я, слыша, что в Москве хлеба
нет, привез с собою. И услышав, что чемодан можно оставить, я оставил его,
простился с Алексеем Алексеевичем и ушел в город.
Время подходило к обеду. Зашел неподалеку от Пушкинского бульвара в ресторан.
Пообедал. Обед плохой и дорого, хлеба мало. Здесь я узнал, что хлеба можно
достать сколько хочу, но какими-то задними ходами и за большие деньги. Это меня
так рассердило, что я готов был поднять скандал. Однако, не будучи уверен в том,
что распродажа хлеба за особую цену и задними ходами не производится самим
хозяином ресторана вместе с большевистскими и левоэсеровскими чекистами, а также
имея при себе револьвер, за который чекисты в то время могли даже не довести
меня до Дзержинского – расстрелять, я воздержался от поднятия скандала.
И оказалось – был прав. Всего через пять минут по выходе из ресторана я
встретил бывшего своего товарища по каторге, польского социалиста, некоего
Козловского. В то время он был уже коммунист-большевик и занимал должность
участкового милицейского комиссара. Он с большой радостью встретил меня. Повел
меня в свой комиссариат, показал мне своих сотрудников и много кое о чем говорил
со мною, извинительно подчеркивая мне, что, если бы не требования революции, он
ни за что не был бы на должности милицейского комиссара. Революция, дескать, от
него этого требует.
Я изрядно посмеялся над его аргументацией, приведшей его на пост палача
революции. Узнал я от него трамвайную линию до Анастасьевского переулка, где
помещался Комиссариат внутренних дел; а возле него (после разгрома московских
анархистов на Малой Дмитровке) большевистско-левоэсеровская власть милостиво
разрешила московским анархистам занять себе для нужд секретариата и редакции
помещение-сарай, в котором до прихода анархистов "упражнялись футуристы в своих
футуристических занятиях", сказал мне комиссар.
Мой бывший товарищ комиссар Козловский провел меня к нужному трамваю, и я
простился с ним, пообещав еще встретиться. Поехал я в Федерацию анархистов,
надеясь встретить там и Аршинова.
Подступ к Федерации для новичков казался прямо-таки опасным. С одной стороны,
потому что он занят был беспрерывно шатающимися агентами чеки, наблюдавшими за
каждым приходящим, чуть не хватая его. С другой же стороны, вид здания Федерации
не внушал к себе доверия: казалось, здесь помещается не Федерация анархистов, а
живут агенты чеки, охраняющие сбоку стоящее роскошное здание, в котором
находился Комиссариат внутренних дел.
Я долго стоял при входе в этот переулок со стороны Тверской, наблюдая за
прохожими. А затем прошел по переулку, минул дверь Федерации, пошел дальше,
взошел по ступеням к двери Комиссариата внутренних дел. Она была заперта. Я
повернул от двери, спросил чекиста, когда откроется Комиссариат внутренних дел,
и, получив ответ: "В три часа", пошел уже прямо в Федерацию анархистов.
В Федерации я застал многих товарищей: одни сидели за низким, широким столом
и что-то записывали в большие книги; другие что-то переписывали; третьи
перекладывали большие кипы связанной, видимо, нераспроданной ежедневной газеты
"Анархия".
Как только я подошел к столу и спросил у сидевших за ним, где можно встретить
товарища Аршинова, меня сейчас же отослали в другой угол, где стояли три-четыре
товарища и о чем-то оживленно говорили между собою. Из них первым заговорил со
мною товарищ Бармаш, которого я лично знал еще с марта месяца 1917 года. Он
сказал мне, что Аршинов сюда редко когда заходит. Товарищ же Гордин-младший
прямо заявил мне:
– Аршинов не захотел работать с рабочими и ушел к интеллигенции.
Он перечислил мне имена интеллигенции: Борового, Рощина, Сандомирского и
других.
Я сперва как будто рассердился на Гордина, а затем подумал: быть может, он
прав. Ведь люди, не сознающие того, что без рабочих и крестьян они никогда не
воспитали бы в себе революционеров дела (только честно наблюдая за тяжелой
жизнью и борьбой рабочих и крестьян, интеллигенты становились и становятся
подлинными революционерами дела), эти люди так часто зазнаются перед рабочими и
крестьянами. Может быть, что рабочий Аршинов дальше Москвы не постарался
заглянуть в рабочие ряды, именно теперь, в дни революции. И может быть,
предпочел рабочим организациям группу интеллигентов...
Впрочем, это были отвлеченные мысли. Как только я ушел из Федерации, я
почувствовал еще большее желание встретиться с Аршиновым и воочию убедиться в
том, что услыхал от Гордина.
Наступал вечер... Идти в отель мне не хотелось. Поэтому я возвратился опять в
Федерацию анархистов и заявил товарищам, что у меня нет квартиры, где я мог бы
ночевать. Товарищ Середа, посоветовавшись со своей подругой, предложил мне
ночевать у него, предупредив, что спать придется в одной с ними комнатушке и на
полу, так как, дескать, нет кроватей и постелей.
Предложение Середы я принял и пошел с ним, его подругой и еще несколькими
товарищами, которые жили в том же особняке, к нему на квартиру... Здесь в доме,
где жил Середа, я впервые познакомился с известным автором "ассоциационного
анархизма" Львом Черным. С этим последним я много говорил о нашем анархическом
движении на Украине (которой он никак не признавал и называл только Югом
России), об организационном ничтожестве там нашего движения. Все, что я говорил
Льву Черному, он принимал с особой болью. Но тут же протестовал против моих
мыслей, что анархизму пора отказаться от раздробленной на сотни и тысячи групп и
группок формы организации; что анархизм, благодаря этой своей бессодержательной
форме организации, выявил себя в революции беспомощным овладеть трудовыми
массами, пойти с ними в бой с капиталом и государством и вывести из этого боя
тружеников победителями...
Это был главный пункт нашей беседы с Львом Черным. На нем мы разошлись.
Однако и после часто встречались в том же особняке.
Из наблюдений моих над Львом Черным, я скоро убедился в том, какой он
безвольный человек, как он бесхарактерен в отношениях и к друзьям, и к врагам.
Помню, однажды он ходил по комнатам с книжечкой и переписывал мебель. На мой
вопрос: "Что вы, товарищ Черный, здесь хозяин, что ли?" – я услыхал ответ: "Еще
хуже..."
Я поинтересовался расспросить об этом и его, и других. Я узнал, что
большевистско-левоэсеровские хозяйственники пришли в этот двор и заявили
товарищу Черному, что отныне он комендант этого двора, он за ним должен
смотреть, он за него ответствен...
– И что же вы, товарищ Лев, им ответили? – спросил я Черного.
Он сказал:
– Что же я мог им ответить? Они такие нахалы, так навязчивы, что я не мог им
отказать в этом. И вот теперь вожусь здесь... Товарищи не понимают моего
положения: и на ночь, и в полночь появляются здесь. Если ворота заперты, лезут
через верх, нарушают покой обитателей, которые обижаются, заявляют об этом мне,
а я не могу говорить об этом ни товарищам, ни квартальному комитету... Думал
как-то сбежать отсюдова, но устыдился самой мысли об этом.
Больно было слушать и смотреть на этого деликатного человека, но еще обидней
было мне видеть в нем безвольного человека, человека-тряпку, с которым другие
делают что хотят, а он, как безвольное существо, не имеющее необходимого в его
положении характера, не может все это перезреть и покинуть.
Да разве такие люди могут что бы то ни было сделать в круговороте
революционных бурь, где у человека без воли, без характера не хватит ни
терпения, ни нервов преодолевать те ненормальности, которые первыми всплывут на
поверхность практической борьбы – той борьбы, через которую широкая масса
трудящихся стремится обрести себе свободу и право на независимость от власти
капитала и государства?! Разве такие безвольные люди могут быть способны
находиться в рядах этой массы и оказывать ей своевременную нужную помощь?!
Никогда в жизни!.. Такие люди могут лишь освещать прошлое, если им попадется
верный материал о нем и если правительственные хозяйственники не будут их
назначать в коменданты. Вот с этой лишь стороны они могут оказать помощь: но уже
не тем, кто сейчас действует, а идущим им на смену поколениям.
От всей души жалел я Льва Черного и в то же время возмущался его безволием и
бесхарактерностью. Человек этот обладал талантом оратора и писателя, был
искренен и в том, и в другом проявлении себя, но не умел уважать себя, ограждать
свое достоинство от той грязи, которая, судя по моим расспросам и точным
наблюдениям, липла к нему. Эта сторона его индивидуальности мешала ему, как
многим известным анархистам мешали другие стороны, выбраться на широкий путь
массового действия анархизма в революции и занять на нем надлежащее место, очень
далекое от комендантского поста в московском особняке...
Расстался я с особняком и с товарищами Середой и Львом Черным лишь тогда,
когда разыскал наконец Петра Аршинова. Последний проживал в одном из отелей на
базарной площади (близ Театральной площади) – не комендантом, конечно, а у
коменданта, распоряжавшегося этим отелем от имени крестьянской секции при ВЦИК
Советов.
Встреча с Аршиновым, а также и с комендантом этого отеля Бурцевым была для
меня радостью. Все мы друг друга знали из московской каторги. Все чувствовали
взаимное уважение друг к другу. Это нас сближало без того, что мы все считались
анархо-коммунистами.
От Аршинова я узнал, что он действительно ушел от работы Федерации московских
анархических групп, потому что не нашел в ряде товарищей серьезного отношения к
делу нашего движения.
Кто из них прав, я, конечно, не старался выяснить. Я старался понять, чем
дышит теперь Аршинов и чем занимается.
В ряде бесед, а также при совместном с Аршиновым посещении Алексея
Алексеевича Борового и из беседы с последним, я выяснил, что Аршинов работает в
качестве секретаря и организатора лекций для членов Союза идейной пропаганды
анархизма.
Вскоре после нашего посещения А. А. Борового Аршинов организовал лекцию "О
Толстом и его творчестве", которую читал Иуда Гроссман-Рощин, со вступительным
словом товарища Борового.
Эта лекция, как и вступительное слово к ней Борового, меня,
крестьянина-анархиста, очаровали; в особенности, должен сознаться, очаровало
меня слово Борового. Оно было так широко и глубоко, произнесено с такой
четкостью и ясностью мысли и так захватило меня, что я не мог сидеть на месте от
радости, от мысли, что наше движение не так уж бедно духовными силами, как я
себе представляю. Помню, как сегодня, что я, как только Алексей Алексеевич
окончил свою вступительную речь к лекции Рощина, выскочил из зала и побежал в
фойе, чтобы пожать ему, Алексею Алексеевичу, руку и выразить свое чувство
товарищеской благодарности. Зайдя в фойе, я встретился лицом к лицу с Алексеем
Алексеевичем, прохаживавшимся по фойе. Я был полон радости за него, за его успех
перед аудиторией, которая – я видел и переживал это вместе с ней, я был в этом
убежден – аплодировала с такой радостью и чувством благодарности. Затем,
разговорившись с ним, я подал ему руку и выразил ему все то, что чувствовал...
По-моему, он вполне заслужил такое выражение признательности.
Но Алексей Алексеевич был скромен и, крепко держа мою руку в своей,
полусмеясь и глядя на меня и на стоявшего рядом со мной Аршинова, сказал:
– Благодарю, но мне кажется, что я несколько обидел товарища Рощина:
заставил его долго ожидать конца вступительного слова.
Я подхватил:
– Нет, вам, Алексей Алексеевич, мало времени дали!..
Мы обменялись еще несколькими фразами и разошлись. Он, Алексей Алексеевич,
пошел на кафедру и сел возле начинавшего свою лекцию Рощина, а мы, я и Аршинов,
пошли в зал и уселись на скамьи слушателей.
Товарищ Рощин говорил. Публика тихо, с напряженным вниманием смотрела на него
и слушала.
Лекция была серьезная, и прочитана она была очень удачно. Успех был
колоссальный. Помню, я говорил о ней и с Рощиным, и с Аршиновым, который в то
время считал Рощина звездой среди молодых теоретиков анархизма. Заметно было,
что Аршинов перед ним таял, хотя и отмечал, что он, Рощин, страшно бесшабашный.
(Я думал, это потому, что Рощин на целый час опоздал на свою лекцию; за ним
посылали товарища, и, как выяснилось, он забыл, что сегодня читает лекцию.) Я
сказал ему и Аршинову, что лекция очень хороша, но язык, которым она излагалась
перед аудиторией, ни к черту не годится. Рощин смеялся, а Аршинов как будто был
недоволен этим моим замечанием.
Вскоре после этой лекции я попал в том же зале на лекции товарища Гордина. Он
тоже показался мне с запасом знания анархизма, но незнанием того, что носители
его идей должны делать во время революции, где они должны группировать свои
силы. В общем же лекция Гордина мне понравилась, я этого не скрывал, а товарищ
Аршинов назвал ее "мусором возле анархизма". Это мне, правду сказать, не
нравилось.
Так протекали июньские дни моей жизни в Москве. Как-то Аршинов затянул меня к
Александру Шапиро, который был в то время – если не ошибаюсь – хозяином
издательства "Голос труда". В этом издательстве Аршинов издавал ряд книг П. А.
Кропоткина. Как раз в этот момент в нем закончилась печатанием книга "Хлеб и
воля". Аршинов разносил ее пачками по магазинам.
Товарищ Шапиро тоже произвел на меня впечатление опытного и делового
товарища. Однако Шапиро еще до встречи моей с ним был мне известен как крайний
синдикалист. Я над этим средством анархизма мало задумывался и продолжал по
традиции считать его "меньшевистским" средством в анархизме. Поэтому я без
особого интереса прислушивался к тому, что он говорил о некоторых вопросах с
Аршиновым, и без особого же интереса отвечал ему, товарищу Шапиро, когда он
расспрашивал меня о том, как трудящиеся на Украине (по Шапиро – на Юге России)
прониклись идеей революции? Какое сопротивление оказывали оккупационным немецким
и австрийским контрреволюционным армиям и т. д.? Раза три я был вместе с
Аршиновым у Шапиро, на складе "Голос труда". Раза два я заставал его одного с
маленькой, казавшейся умненькой его дочуркой за работой. Оба раза, при виде
Аршинова и меня, он бросал свою работу, подходил к нам и подолгу говорил. И,
нужно сказать правду, оставил во мне хорошее впечатление. Но одна мысль о том,
что он синдикалист, да еще правого пошиба, который с рядом своих
единомышленников переехал вслед за центральной большевистской и левоэсеровской
властью из Петрограда в Москву только потому, дескать, что стремится
представлять там какой-то центр (слова чужие), одна эта мысль дробила и
разрушала во мне то более или менее цельное впечатление о Шапиро, которое я
вынес при встречах с ним.
Впоследствии я встречался еще с рядом анархистов из студентов, из которых
наиболее яркой фигурой мне показался товарищ Саблин. С ним я часто встречался,
много говорил. Он был особенно чуток и принимал близко к сердцу все те слабые
стороны нашего движения, которые тормозят его рост и развитие. И глубоко верил,
что все это скоро заметят все действующие анархические группы и вопрос будет
выяснен и разрешен в пользу того, чтобы создать определенную организацию и
жизненно усилить наше движение.
Однако я должен заметить, что все это и со всеми были беседы отрывочного
характера, и только. Фактически не было таких людей, которые взялись бы за дело
нашего движения и понесли бы его тяжесть до конца. Или если они и были, то,
видимо, не хотели задумываться над катастрофическим положением нашего движения.
Между тем его нельзя было не заметить с первых же дней, как только правящая орда
большевиков разбила наше движение, объявив свое право сперва на чистку его
рядов, а затем и на ликвидацию его боевых, не склонявших голов перед этой ордой
сил. У меня, по крайней мере, сложилось такое впечатление после того, как я
встретился со многими товарищами и увидел, чем они занимаются в такой острый
момент и для революции, и для нашего движения. Не знаю, сознавали ли все
товарищи то, что большинство из них болталось в это время без дела. Я-то видел
это отчетливо. Часто тот или другой товарищ, осевши в Москве на более или менее
продолжительное время, шатался там совершенно праздно или же находил такое дело,
которое посильна была выполнять только организация, а он за него брался лишь с
целью показать, что он и вне организации работает, что он и вне организации
проводит дело организации. Все это меня, силою контрреволюции оторванного от
кипучей массовой революционной работы на Украине и очутившегося временно в
Москве, убеждало в том, что я прав был, мысля о Москве как о центре "бумажной"
революции, которая привлекает к себе всех, и социалистов, и анархистов, любящих
особенно сильно в революции одно только дело: это много говорить, писать, и
бывающих не прочь посоветовать массам, но на расстоянии, издалека...
Правда, Аршинов мне не раз рассказывал, как товарищи из Московской федерации
и известные революционные двинцы (двинский полк солдат под командой нашего
товарища Грачева) сражались на улицах Москвы. Эти его рассказы не один раз
вызывали во мне чувство гордости за московских анархистов и самого Грачева и
всех двинцев. Однако и при этих рассказах я не раз задавал себе вопрос: почему
же многие друзья и товарищи теперь, на мой взгляд, шатаются без дела?
Я не удовлетворялся даже той работой Аршинова в Союзе идейной пропаганды
анархизма, которая мне была известна. Эта работа, как она товарищам ни
представлялась важной и необходимой, казалась мне праздной – по крайней мере, в
то время, когда я был в Москве. Дело это было на руках у Аршинова. Но многие,
очень многие, считавшие себя работниками нашего движения, слонялись совершенно
без дела. И это меня беспокоило. И это ставило передо мной вопрос: неужели же и
я заражусь этим? Нет, отвечал я себе, никогда, ни за что! Разве не хватит сил,
сделаюсь неспособным ходить, говорить с теми, кто может и хочет действовать в
революции, растить и развивать в ней силы нашего движения, подымать его
положение в жизни и борьбе угнетенных, за свое освобождение, за освобождение
всего своего класса, народа, человечества, – тогда не ручаюсь, быть может,
придется опуститься до этого... Но пока я в силах ходить, общаться с
угнетенными, я до этого не опущусь. Ведь цель нашего движения в революции так
велика! Здесь есть место каждому из нас. Этого места не умеет найти только тот,
кто растерялся перед торжеством враждебных нашему движению доктринерских партий
– большевиков и левоэсеров, – тот, кто, благодаря своей духовной
неопределенности и отсутствию твердой воли и практической организационной
устойчивости не видит, где в действительности зарождаются здоровые силы для
нашего движения. И я спешил при этом успокаивать себя надеждой на то, что я
скоро и благополучно переберусь на Украину, где постараюсь сделать все для того,
чтобы на деле показать всем друзьям бумажной революции, где надо искать живые и
здоровые силы для нашего анархического движения. И чем глубже я погружался в
этот вопрос, тем отчетливее сознавал, что старые методы анархистов,
признававшиеся до этого дня, бессодержательны. И поэтому я решительно осуждал
их, не думая ими пользоваться в будущей своей работе на Украине.
Здесь же, в Москве, я особенно остро почувствовал, как далеко ушел я с рядом
своих друзей и товарищей по гуляйпольской группе анархо-коммунистов в понимании
положительных задач нашего движения в революции от большинства анархистов,
которые до сих пор встречались мне на моем пути по России. Это последнее явление
меня беспокоило, но не обескураживало. Я был глубоко убежден, что разброду в
наших рядах будет положен конец, что мы их выровняем, вооружим новыми, более
содержательными методами и средствами борьбы и положение нашего движения
улучшится. Это мое убеждение крепло в ожидании намеченной рядом товарищей из
Одессы, Харькова и Екатеринослава конференции. Я был приглашен на нее за неделю
ранее и ожидал от нее очень многого.
Далее читайте:
Махно Нестор Иванович
(биографические материалы).
Махно Н.И. Русская революция на
Украине (от марта 1917 г. по апрель 1918 г.). Кн. 1, Париж.
1929
Махно Н.И. Украинская революция (Третья книга)
|
