Дмитрий БЕЛИЧЕНКО
         > НА ГЛАВНУЮ > РУССКОЕ ПОЛЕ > ПАРУС


ЛИТОРГ

Дмитрий БЕЛИЧЕНКО

2011 г.

ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ



О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.

Редсовет:

Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.


"ПАРУС"
"МОЛОКО"
"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
СЛАВЯНСТВО
РОМАН-ГАЗЕТА
"ПОЛДЕНЬ"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА

XPOHOC
ФОРУМ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА
Славянство

Дмитрий БЕЛИЧЕНКО

Добрый день, дорогой брат

Очерк

Пожелтевшие, истертые по углам письма. Почерк юношеский, размашистый.  Видно, что на письма пошли вырванные из тетради с лекциями листочки —  на одном сохранилась нарисованная карандашом мишень, на другом —  проекция крыла самолета.

«12.8.42. Привет из Котельнича. Добрый день, Сережа! Живу я хорошо, учусь тоже неплохо. Вчера приняли меня в ряды Ленинско-Сталинского комсомола... 16 числа этого месяца, т.е. в воскресенье, у нас знаменательный день — День принятия присяги...»

«15.8.42. Здравствуйте, браток и Тося. Вчера в 17 часов тридцать минут приняли присягу, а сегодня уезжаем неизвестно куда. Жди нового адреса. Крепко целую, Юрий».

«17.8.42. Добрый день, дорогой брат! Я уже в столице —  в Москве! Дальнейшее мое движение неизвестно. Поедем туда, где мы нужны Родине...»

«21 августа, 6 часов утра. Добрый день, дорогой брат. Получил ли ты мои письма, которые я присылал тебе из Котельнича, Горького, Москвы? Писать пока нечего, да и нельзя. Сильно трясет. Это ты и сам видишь по каракулям моего письма… Крепко целую, Юрий».

На оборотной стороне треугольника —  надпись: «п/о Щекино, Тульской обл.».

И еще один текст, отпечатанный на скверной машинке, прыгающими буквами:

«В ответ на ваш запрос сообщаем, что красноармеец Яшин Юрий Николаевич среди погибших и умерших от ран не значится».

 

Вот и всё. Словно и не было немецкого прорыва под Козельском и Белёвым, когда свежесформированную 154-ю стрелковую дивизию бросили в бой «с колёс», латая ею дыры в и без того слабой обороне. Дивизии хватило ровно на две недели. По донесениям за август 1942 года, один только 473-й стрелковый полк за три дня боев потерял 1690 человек.

510-й стрелковый полк окопался на высоте у урочища Сметское, правее его была гвардейская часть. Немцы долго обстреливали наши позиции, выбивая людей по одному, затем обнаружили, что русские поднялись в атаку и, стреляя на ходу из винтовок и ручных пулеметов, бегут прямо на них.

Тяжелые, 88-е минометные мины стали рваться в цепях русских спустя минуту. Толстые рваные осколки прошивали тела насквозь, сбивали ветки с деревьев. Стоя на коленях у задранных вверх минометных труб, немецкие расчеты без спешки вели огонь: одни подавали из ящиков черные, в густой смазке тела мин с дырчатыми шестилопастными хвостовиками, другие закладывали их в стволы.

Скоро весь склон был усеян мертвыми и ранеными.

 

Когда человек умирает, он исчезает с земли. Всё пропадает, как будто стертое гигантской резинкой —  линия фронта, окопы, ходы сообщения, воронки, могилы, военные машины и боеприпасы, топографические карты РККА, красные стрелки наступлений и синие —  отступлений. Документы, письма, похоронки…

Но все-таки что-то остается.

Если снять штыковой лопатой двадцать сантиметров земли, можно увидеть войну. Вот она: разбросанные кости, рассыпающиеся от ржавчины каски, позеленевшие патроны; заросший мхом подсумок, похожий на кусок трухлявого пня. Если надеть наушники штатного армейского миноискателя, можно войну услышать. Она кричит, завывает в сотнях осколков, гильз, невзорвавшихся мин, в снарядах, в проржавевших винтовках, рыжих комках гранат…

Все-таки что-то остается. Звездочка на истлевшей пилотке, сломанная опасная бритва в расползшемся портмоне. Серебряная ложка из супового сервиза, которую парень запихнул впопыхах в вещмешок, собираясь на войну. Часы, в которых полно воды. Ключи от дома. И, главное —  маленький граненый цилиндрик с крышкой. В нем —  записка.

Цилиндрики раздавали повзводно. «Пишите имя, фамилию, воинское звание. Свой домашний адрес и адрес родителей. Каким военкоматом призван и когда. Пишите разборчиво. Скрутите листок и заложите в медальон. Запомните, медальон всегда должен находиться при вас».

Убитые люди долго лежали на склоне. Лето сменялось зимой, зима —  летом, но никто не приходил их похоронить. Тогда земля сжалилась и похоронила их сама. Их прикрыла листва. На них выросла трава. Ребра их оплели древесные корни. Сгладились ямы окопов и воронок, и время потекло над этим местом так же неспешно, как до войны.

Маленькие цилиндрики медальонов ждали, пока их прочтут. Вода впитывалась в них, размывая написанные строки. Бумага превращалась в кисель. Железо ржавело, кости крошились, а тела становились землей.

Десятилетия спустя сюда пришли люди в военной форме. Они ходили с миноискателями, рыли ямы и делали шурфы. Просеивали почву, перебирали ее пальцами. Они искали медальоны.

 

 

«Уважаемый Сергей Николаевич! Сообщаем Вам, что нами найдены останки Вашего брата, Юрия Яшина, погибшего у села Ульяново Калужской области в 1942 году. Просим  приехать на торжественное захоронение, которое будет происходить 9 мая. Члены военно-патриотической группы «Поиск».

 

 

Так вышло, что в эту командировку я поехал с шестилетним сыном. Несколько часов мы ехали на электричке Москва-Калуга, а потом еще три часа тряслись в УАЗе, все вчетвером —  старший брат погибшего, Сергей Николаевич Яшин (ему исполнилось 83 года), его жена, Татьяна Борисовна, и я с сыном. По дороге мой ребенок живо интересовался рычагами УАЗа, безуспешно попытался на ходу подключить передний мост, потом успокоился и каждый раз, когда впереди показывался пост ГАИ, с удовольствием нырял за сиденье: ему это очень нравилось. Сергей Николаевич терпеливо переносил дорогу, только часто вытирал вспотевшую лысину. Татьяна Борисовна, в немного старомодной шляпке, крепко держала мужа под руку. Я корчился на откидном сиденье, прижимая к себе сумку с диктофоном, фотоаппаратом и блокнотом. Наша газета хотела получить к майским праздникам сюжет на первую полосу.

Мы ехали по калужской земле —  мимо деревень, поселков, небольших городов. Один раз остановились, дав себе пятиминутную передышку. Я буквально вывалился из машины — 

затекли и руки и ноги.

Шофер, глядя на огромное зеленое поле, сказал:

— Травы-то сколько… Пропадет, жалко.

— Почему пропадет?

— Облако здесь прошло. Радиация. Земля заражена. Большое пятно…

Неподалеку, на пригорке, стояли два дома и церковь. Дома были полуразрушены —  солнце просвечивало сквозь дыры в кровле. Церковь казалась целой, но едва мы подъехали поближе, я увидел, что разрушена и она. Казалось, ее обстреливали из какой-то огромной пушки —  фасад был весь в дырах, а в пустом нутре неторопливо прохаживались куры.

Когда мы добрались до места, был уже полдень. Я увидел выглядывающие из ельника старый ГАЗ-66 и два «сто тридцатых» ЗИЛа с кунгами, брезентовые бока армейских палаток, синие армейские одеяла, расстеленные прямо на земле. На одеялах сидели и лежали, греясь на солнце, люди в полевой форме российских ВС. Лица у них были благостные.

Мы вылезли из машины. По военным прошло шевеление —  люди поднимались, застегивали пуговицы, защелкивали пряжки ремней. Кто-то сорвался с места и скрылся за деревьями. Спустя минуту к нам подошел молодой офицер с тремя крупными звездочками на погонах и представился:

— Андрей Николаевич Пономарев. Это вы —  брат Юрия Яшина?

— Да, —  сказал Сергей Николаевич, и вытер лысину. Они оба замолчали, и тут кто-то крикнул:

— Петя, твой крестник!

Из круга обступивших нас военных вытолкнули курсанта с толстыми щеками, в расстегнутом хэ-бэ. Он торопливо возился с пуговицами и одновременно говорил:

— А я что, я со щупом проходил, и наткнулся. Медальон нашел почти сразу. Что еще?

— Вещи, вещи, —  послышалось среди обступивших нас людей.

— Мы передадим вам личные вещи вашего брата, —  сказал Пономарев. А пока —  пройдите с нами.

На солдатском одеяле лежали уже порезанные крупными кусками хлеб, колбаса, сыр, какие-то томатные консервы. Белели пустые одноразовые стаканчики. Длинный бледный капитан с мушкетерскими усами взял бутылку водки, встряхнул ее, два раза ударил ладонью по дну —  и пробка слетела. В движениях капитана чувствовалась практика.

Тут я обнаружил, что мой сын куда-то исчез, и сказал об этом Пономареву. Тот тут же распорядился:

— Найти сына журналиста!

— Где ребенок? —  крикнул капитан, открывающий бутылки.

— Где пацан? —  крикнули в отдалении.

— Тут он, в тягаче сидит! —  послышался ответный крик. —  Привести?

— Не надо, пусть сидит, —  сказал я Пономареву.

— Пусть пока играет! —  крикнул капитан.

— Пусть пока у вас будет! —  понеслось дальше по лесу.

— Выпьем за погибших, —  сказал Пономарев.

Мы выпили теплую невкусную водку и замолчали. Кругом был хвойный лес с сильным запахом смолы, нагретых солнцем иголок и грибов.

 

 

С поля тянуло дымом —  где-то далеко горели торфяники.

— Вот здесь они стояли, —  показал рукой офицер в выгоревшей полевой форме.

У офицера были пшеничные усы и небольшой шрамик под глазом.

— А вон там были немцы.

Я посмотрел по сторонам и увидел только какие-то неглубокие ямки и канавы, заросшие травой и кустарником.

— Он, наверное, и пострелять-то не успел, —  вздохнул Сергей Николаевич.

У него были седые брови, очень густые. Я обратил внимание, как он держит медальон своего брата. Он тихонько поглаживал его пальцами. Руки у него были совсем старые.

— Пострелять ваш брат как раз успел. Он погиб как герой, —  быстро ответил Пономарев. —  Мы нашли его в пятидесяти метрах от немецких окопов —  вон там, видите, линия?  Он совсем немного до них не добрался. А повоевать он раньше успел: саперная лопатка при нем была трофейная, немецкая. Около него валялось десятка два стреляных гильз, и еще в подсумках оставалось сорок патронов. Еще при нем нашли три снаряженные гранаты. Он залег перед последним броском, успел вырыть неглубокую ячейку стрелковую, и тут квадрат был накрыт немецкими батареями. Ваш брат погиб от осколков минометной мины. Он погиб не один.  Теперь по его фамилии мы сможем в Подольском архиве найти список боевых потерь подразделения за этот день —  такие списки подавались —  и узнать имена тех, кто лежит рядом с ним.

В руки Сергею Николаевичу подали две позеленевшие монетки, 10 и 15 копеек, маленький стеклянный стаканчик, посеребренную ложку. Ржавую саперную лопатку и ржавую каску Сергей Николаевич взял тоже.

Я включил диктофон.

— Их мама так и не поверила в гибель младшего сына, —  сказала Татьяна Борисовна, продолжая крепко держать мужа под руку. —  Она всю жизнь его ждала. И умерла восьмидесяти шести лет, так и не дождавшись.

— Мы писали, —  тихо добавил Сергей Николаевич, —  мы столько делали запросов. А в ответ приходило: «В списках погибших и умерших от ран не значится». Я был старше Юрия на десять лет. На фронт меня не взяли: работал на авиационном заводе.

— У него были друзья?

— Был друг, Борис. Тоже пропал без вести.

— А девушка?

— Девушки у Юрки не было. Восьмого сентября сорок второго года ему исполнилось бы восемнадцать.

— Место мы вычислили по Подольскому архиву, —  сказал Пономарев. —  За пять дней работы подняли шестьдесят человек. Видно, что они до этого уже входили в соприкосновение с противником —  у многих были трофейные вещи. Имя одного установили по трофейному ремню: он спилил наждаком с немецкой латунной бляхи орла, нацарапал пятиконечную звезду и подписал: «Азаркин».

— Письма, —  сказал Сергей Николаевич. —  Я же привез письма.

Мы сгрудились вокруг него. Он вынул бумагу. Старую, желтую. Начал вслух читать:

«Добрый день, дорогой брат...»

 

 

Сергей Николаевич с женой ушли ночевать в офицерское общежитии. Нам с сыном и приехавшему от нашей газеты фотографу предоставили место в кунге ЗИЛа. Вечером, у костра, где кучами было свалено заржавленное железо, тихо говорили между собой усатые и бородатые дядьки, молодые курсанты и затюканные голодной армейской жизнью офицеры. Пламя озаряло то борт машины, то прислоненный к дереву мешок, в котором лежали полурассыпавшиеся человеческие кости и черепа, то прислоненный к дереву винтовочный ствол в комках и потеках бурой ржавчины.

Тут было легко: подсаживайся к любой компании, перемолвись парой слов —  и вот уже у тебя в руке кружка, и кто-то в нее наливает из фляги или из бутылки, и говорит какие-то слова. Или ничего не говорит. Иногда травит анекдоты и рассказывает страшные истории.

— Вот так мы и живем, —  сказал Андрей Пономарев. —  Так и отдыхаем.

— Отдыхаете?

— Ну, как…У меня, знаете, многие рвутся в отряд. На конкурсной основе отбираю. И весны ждут все с нетерпением. Только земля отмерзнет —  в поле! Да дня на два, на три.

— А жены?

Кто-то фыркнул.

Пономарев ответил, подумав:

— Жены привыкли. Они у нас привычные ко всему.

— Деньги по копейке собираем на выезд, —  сказал кто-то из темноты.

— Значит, нравится?

— Не то слово… —  пожал плечами Пономарев. —  Совсем не то. Не так спрашивать надо. А вот как: «Можешь или не можешь без этого?»

— А ты можешь?

— Я не могу.

Своего ребенка я нашел только глубокой ночью: он всё это время стоял рядом с одним из костров и кидал в дерево ржавый штык-нож.

 

 

На следующий день было торжественное захоронение. Оно и вправду было очень торжественным. Привезли детей из ближайшей школы, прибыли представители власти и глава администрации района, женщина с хорошо поставленным голосом и какой-то большой военный чин. А еще местный священник в золоченой ризе.

Светило яркое солнце. На зеленой траве стояли гробы, обитые красной материей. Их было не меньше двух десятков. Я припомнил то, что мне говорили вчера: если собрать всё, что от человека осталось —  кости, череп, обрывки ткани и ремней, подошвы сапог —  то в гроб помещается пять-семь погибших.

Фамилии были написаны только на трех гробах. Это были фамилии из медальонов. Но их было немного.

Солдаты, курсанты и офицеры выстроились в две шеренги, по обе стороны гробов. В центре стояли гости и приглашенные.

Сначала вышел священник с кадилом. Он зажигал свечи и отпевал погибших. Свечи гасли, и он зажигал их вновь. Священник был толстый, с сединой в окладистой бороде. Ему тяжело было ходить с кадилом и читать чин отпевания, он задыхался и шумно дышал ртом. Никто не крестился, все просто молча стояли и слушали его сиплый прерывистый голос.

Слово взял глава администрации. Ему от машины с динамиками поднесли микрофон на длинном шнуре. Он говорил много и долго. После него слово взял приехавший военный.

Что-то сзади меня зашуршало, я обернулся —  это тяжело падал в траву Сергей Николаевич.

Двое солдат отнесли его под дерево. Третий разложил картонную коробку, на нее положили  брата погибшего. Появилась какая-то женщина, сказавшая, что она —  медсестра. Она пыталась привести Сергея Николаевича в чувство, потом крикнула, чтобы принесли нашатырь.

— Воды ему надо! —  сказала она. —  Нужна кружка с водой.

— Андрей! —  крикнул я сыну, который всё это время растерянно стоял поодаль, прижимая к груди мой блокнот и диктофон. —  Брось все это, беги и достань кружку с водой!

Ребенок бросил вещи в траву и побежал.

Я нагнулся над Сергеем Николаевичем.

Тот приоткрыл глаза.

— Я испортил вам праздник, —  прошептал он.

Церемония торжественного захоронения тем временем шла своим ходом. Военный сказал свое слово, выступать стала женщина с хорошо поставленным голосом. Оказалось, что она представляет народное образование. Динамики жалобно пищали.

Показался мой сын с кружкой воды в руках. Он смущенно сказал, что в кружке раньше была водка, но это ничего. Даже, как сказали ему дяденьки, полезно: дезинфицирует.

Сергей Николаевич, с трудом подняв голову, отпил из кружки. На картоне, в том месте, где лежала его голова, темнело мокрое пятно.

Прибежала Татьяна Борисовна, всплеснула руками.

Тут все мы вздрогнули от залпа из автоматов. Курсанты дернули за шнуры фальшфейеров, и всё кругом осветилось дымным темно-красным светом. Рассыпая искры и шипя, фальшфейеры дали зыбкий, колышущийся кровавый отсвет на траве, гробах, на лицах людей.

— Я испортил людям праздник, —  шептал Сергей Николаевич.

— Сережа, что ты мог испортить, —  возмущалась Татьяна Борисовна.

Гробы опустили в свежевырытую яму.

Сергей Николаевич кое-как встал. Откуда-то принесли стул, и он сел у быстро растущего холмика. В одной руке у него была каска брата, в другой —  саперная лопатка и маленький стеклянный стаканчик.

Саперные лопатки.

Я помню то время, когда сам занимался поиском: они десятками валялись по лесу. Мы отпихивали их ногами, чтобы не мешали работать.

Каски. Их попадалось столько, что мы складывали их одна на другую у костра, или развешивали на деревьях.

Кости. Мы набивали ими мешки. Каждый день мы наполняли по восемь-девять огромных мешков —  серыми, желтоватыми и черно-красными костями.

Личные вещи мы ссыпали тут же, у костра, в беспорядке.

Я тогда не совсем хорошо понимал, чем мы занимаемся.

Не у каждого остался живой брат. И мало кто из бойцов хранил медальон. Примета это плохая была: говорили, что тогда уж непременно убьют.

 

 

 

 

 

 

ПАРУС

ПАРУС

Гл. редактор журнала ПАРУС

Ирина Гречаник

WEB-редактор Вячеслав Румянцев