ПРИЛОЖЕНИЕ. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ВИДОВ

Если ты хочешь понять что-либо,
узнай, как оно возникло.
Б.Ф.Поршнев

В этом году - грустный юбилей. Четверть века назад ушел из жизни профессор Борис Федорович Поршнев (1905-1972). Именно ему удалось ответить на вековечный "важнейший вопрос всех вопросов" - о том, как же на самом деле обстоит всё с происхождением "человека разумного". Монография "О начале человеческой истории" явилась последней работой ученого и вышла в свет уже посмертно. Она задумывалась автором как центральная часть более обширного произведения - "Критика человеческой истории". Трагическая смерть прервала работу великого ученого, но всё же он успел сказать свое последнее - вещее - слово. С момента выхода в свет (1974 г.) этого эпохального труда [1] прошло уже более чем два десятилетия, но в трудах исследователей, занимающихся вопросом происхождения человека, гениальные прозрения Поршнева даже не упоминаются. Удивляться этому не приходится, наоборот, это даже знаменательно: перед нами традиционный, уже классический - несущий истину - глас вопиющего в пустыне. Так прислушаемся же к этому голосу. (Дальнейшее изложение является конспективно-реферативной "выжимкой" из трудов Б.Ф.Поршнева, с добавлением иной - видовой - интерпретации концепции антропогенеза "по Поршневу").

АДЕЛЬФОФАГИЯ

Если непредвзято поставить вопрос об отличительных признаках человека, которые даны опытом истории и не могли бы быть "в другом смысле" распространены на животных, то таковых окажется только два. И удивительно: они словно стоят где-то в стороне от столбовой дороги развития наук.

Во-первых, люди - единственный вид, внутри которого систематически практикуется крупномасштабное, рационально не объяснимое, взаимное умерщвление.

И во-вторых, столь же странно, на первый взгляд, еще одно отличие: люди - опять-таки единственный вид, способный к абсурду, а логика и синтаксис, практическое и теоретическое мышление - его деабсурдизация. Организм же животного ведет себя в любой, даже в искусственно созданной, ситуации с физиологической точки зрения совершенно правильно, либо дает картину нервного срыва (неадекватные рефлексы), сконструировать же абсурд, или дипластию, его нервная система неспособна. Всё развитие человеческого сознания в ходе истории есть постепенное одоление первоначальной абсурдности, ее сдвижение на немногие краевые позиции.

И вот, как выяснилось, эти две человеческие особенности не только взаимосвязаны, но и полностью взаимообусловлены, ибо произрастают они из одного и того же, страшного феномена. Это - т.н. адельфофагия, или умерщвление и поедание части представителей своего собственного вида. Она-то и привела к возникновению рода человеческого - Homo sapiens.

Весь материал об ископаемых гоминидах подтверждает вывод, что между ископаемыми высшими обезьянами (вроде дриопитека, рамапитека, удабнопитека, проконсула) и человеком современного физического типа расположена группа особых животных: высших прямоходящих приматов. От плиоцена до голоцена (Рис. 1) они давали и боковые ветви, и быстро эволюционировали. Высшая форма среди них, именуемая палеоантропами, в свою очередь весьма полиморфная, вся в целом и особенно в некоторых ветвях - по строению тела, черепа, мозга - в огромной степени похожа на человека. Низшая форма, австралопитеки, напротив, - по объему и строению мозга, по морфологии головы, - в высокой степени похожа на обезьян, но радикально отличается от них вертикальным положением.

На языке таксономии можно выделить внутри отряда приматов новое семейство: прямоходящих, но бессловесных высших приматов. В прежнем семействе Hominidae остается только один род - Homo, представленный (по нынешним традиционным научным воззрениям) единственным видом Homo sapiens sapiens. Его главное диагностическое отличие (церебро-морфологическое и функциональное) принимаем по Геккелю - "дар слова". На языке современной физиологической науки это значит: наличие второй сигнальной системы, следовательно, тех новообразований в коре головного мозга (прежде всего в верхней лобной доле), которые делают возможной эту вторую сигнальную систему.

Напротив, новое, выделенное нами выше, семейство троглодитиды (Troglodytidae) морфологически не специализировано, т.е. оно представлено многими формами. Диагностическим признаком, отличающим это семейство от филогенетически предшествующего ему семейства понгид (Pongidae - человекообразные обезьяны), служит прямохождение, т.е. двуногость, двурукость, ортоградность, независимо от того, изготовляли они орудия или нет.

В семействе этом достаточно отчетливо выделяются три рода: 1) австралопитеки, 2) археоантропы, 3) палеоантропы. Каждый же из родов, делится на известное число видов, подвидов. В родословном древе приматов в плиоцене от линии антропоморфных обезьян ответвилось семейство троглодитид. От" линии троглодитид (гоминоидов) в верхнем плейстоцене ответвилось семейство гоминид: на современной поверхности оно представлено лишь т.н. Homo sapiens sapiens, которому присуще такое новообразование, как органы и функции второй сигнальной системы, примечателен также и необычайно быстрый темп этого ароморфоза.

Более чем столетним трудом археологов и антропологов открыто не что иное, как обширное семейство животных видов, не являющихся ни обезьянами, ни людьми. Они прямоходящие, двуногие, двурукие. Они ничуть не обезьяны и ничуть не люди. Они животные, но они не обезьяны. Это семейство включает в себя всех высших прямоходящих приматов, в том числе и тех, которые не изготовляли искусственных орудий. И все троглодитиды, включая палеоантропов (неандертальцев), - абсолютно не люди. (Этих последних мы будем называть "троглодиты" - от Troglodytes, термина, впервые предложенного К.Линнеем).

Однако этот тезис встречает то же кардинальное возражение, что и сто лет назад: раз от них остались обработанные камни, значит они люди, значит это труд, "древность человека, таким образом, это древность его орудий". Но для какого именно "труда" изготовлялись эти каменные "орудия"?! Реконструирован же не характер труда этими орудиями, а лишь характер труда по изготовлению этих орудий. Главное же - для чего?! Как они использовались?! Ответ на этот вопрос и дает ключ к экологии всего семейства троглодитид на разных уровнях его эволюции.

Разгадка же состоит в том, что главная, характеризующая всех троглодитид и отличающая их, экологическая черта - это некрофагия (трупоядение). Один из корней ложного постулата, отождествляющего троглодитид с людьми, состоит в том, что им приписали охоту на крупных животных. Отбросить же эту запутывающую дело гипотезу мешают предубеждения. То, что наши предки занимались "трупоядением" оказывается, видите ли, унизительным для их потомков. Но надо вспомнить, что есть не труп вообще невозможно, разве что сосать из жил живую кровь или паразитировать на внутренних органах. Наша современная мясная пища является всё тем же трупоядением - поеданием мяса животных, убитых, правда, не нами, а где-то на бойне, возможно в другой даже части света, откуда "труп" везли в рефрижераторе. Так что нетрупоядными, строго говоря, являются только лишь вампиры (напр., комары) и паразиты (типа глистов, вшей, клещей), питающиеся с "живого стола".

Таким образом, можно безоговорочно признать тезис о гоминидах-охотниках неправомерным, находящимся в отдаленном родстве с мифом о "золотом веке". Все эти людские самооправдания и самовозвеличивания очень долго прикрывали истинный образ нашего предка: "падальщика", "трупоеда", "некрофага". Человек почему-то должен был явиться, а не развиться: ханжескому человеческому сознанию требовался "акт творения", и он (этот акт) был сотворён - это оказалось сделать проще, нежели кропотливо заниматься вопросом антропогенеза.

Та ветвь приматов, которая начала специализироваться преимущественно на раскалывании костей крупных животных должна была стать по своей морфологии прямоходящей. В высокой траве и в кустарниках для обзора местности необходимо было выпрямляться, тем более для закидывания головы назад, когда по полету хищных птиц высматривалось местонахождение искомых останков. Но этому примату надо было также нести или кости или камни. Двуногость обеспечивала высокую скорость бега, возможность хорошо передвигаться в скалах, плавать в воде, перепрыгивать через что-либо.

Это были всеядные, в немалой степени растительноядные, но преимущественно плотоядные высшие приматы, пользующиеся обкалываемыми камнями как компенсацией недостающих им анатомических органов для расчленения костяков и разбивания крупных костей животных и для соскребывания с них остатков мяса. Однако для умерщвления животных никаких - ни анатомо-морфологических, ни нейрофизиологических - новообразований у них не было.

Так что троглодитиды включились в биосферу не как конкуренты убийц, а лишь как конкуренты зверей, птиц и насекомых, поедавших "падаль", и даже поначалу как потребители кое-чего остававшегося от них. Троглодитиды ни в малейшей степени не были охотниками, хищниками, убийцами, хотя и были с самого начала в значительной степени плотоядными, что составляет их отличительную экологическую черту сравнительно со всеми высшими обезьянами. Разумеется, при этом они сохранили и подсобную растительноядность. И не существует никакой аргументации в пользу существования охоты на крупных животных в нижнем и среднем палеолите. Троглодитиды, начиная с австралопитековых и кончая палеоантроповыми, умели лишь находить и осваивать костяки и трупы умерших и убитых хищниками животных.

Впрочем, и это было для высших приматов поразительно сложной адаптацией. Ни зубная система, ни ногти, так же как жевательные мышцы и пищеварительный аппарат, не были приспособлены к подобному "трудовому занятию". Овладеть же костным и головным мозгом и пробить толстые кожные покровы помог лишь ароморфоз, восходящий к инстинкту разбивания камнями твердых оболочек у орехов, моллюсков, рептилий, проявляющийся повсеместно и в филогенезе обезьян. Троглодитиды стали высокоэффективными и специализированными раскалывателями, разбивателями, расчленителями крепких органических покровов с помощью еще более крепких и острых камней. Это была чисто биологическая адаптация к принципиально новому образу питания - некрофагии. Троглодитиды не только не убивали крупных животных, но и имели жесткий инстинкт ни в коем случае не убивать, ибо иначе разрушилась бы их хрупкая экологическая ниша в биоценозе. Прямоходящие высшие приматы-разбиватели одновременно должны были оказаться и носильщиками, ибо им приходилось или нести камни к местонахождению мясной пищи или последнюю - к камням. Поэтому троглодитиды и были прямоходящими: верхние конечности должны были быть освобождены от функции локомоции для функции ношения. Так что "орудия труда" в нижнем и среднем палеолите были средствами разделки останков крупных животных и абсолютно ничем более. Эти "экзосоматические органы" троглодитид эволюционировали вместе с видами, как и вместе с изменениями всей фауны. В этом процессе можно выделить три больших этапа.

1). Первый - на уровне австралопитеков, включая сюда и т.н. Homo habilis (умелый). Это было время богатейшей фауны хищников-убийц, типа махайродов (саблезубых тигров), высокоэффективных убийц, пробивавших покровы даже толстокожих слонов, носорогов, гиппопотамов. И австралопитеки, по-видимому, использовали тогда даже не обильные запасы мяса, оставляемые хищниками, а только костный и головной мозг, для чего требовалось лишь расчленять и разбивать кости. Для этого достаточно было и использования обычных, не оббитых камней, поэтому-то ископаемые австралопитеки и не оставили "орудий своего труда", им еще пока не требовалось этого "умения". Костный мозг травоядных составляет величину порядка 5 % их веса, так что у того же древнего слона этого питательного вещества было 200-300 кг.. плюс столько же весил и костный мозг. Претендентов на эту, богатую протеином, пишу практически не было, за исключением грызунов и насекомых.

2). Затем пришел глубокий кризис хищной фауны, отмеченный, в частности, и полным вымиранием махайродов. Австралопитеки тоже обречены были на исчезновение. Лишь одна ветвь троглодитид пережила кризис и дала совершенно обновленную картину экологии и морфологии: археоантропы. Роль собирателей и аккумуляторов относительно свежих трупов сыграли широко разветвленные течения рек. Все достоверно локализованные нижнепалеолитические стоянки расположены на водных берегах, у изгибов рек, у древних отмелей и перекатов, при впадениях рек в другие реки и т.п, природных ловушках для плывущих или волочащихся по дну туш. Задачей археоантропов было пробивать их шкуры и кожи, рассекать связки камнями в форме рубил, которые научились изготовлять еще "умельцы" из рода Homo habilis, перенесшие механизм раскалывания костей камнями и на сами эти камни для получения лучших рубящих и режущих свойств. Таким образом, на этом этапе развилось поедание не только мозга, но и уже мяса, вероятно, в соперничестве с крупными пернатыми хищниками-стервятниками.

3). Новый кризис наступил с разрастанием фауны т.н. пещерных хищников (пещерные львы, медведи). На долю рек как тафономического (могильного) фактора снова стала приходиться малая часть общей массы умирающих травоядных. Род археоантропов был обречен тем самым на затухание. И снова лишь одна ветвь вышла из кризиса морфологически и экологически обновленной - палеоантропы (троглодиты). Их источники мясной пищи уже нельзя описать однотипно. Палеоантропы находят симбиоз с разными видами хищников, со стадами разных травоядных, наконец, с обитателями водоемов. Их камни всё более приспособлены для резания и разделки мяса животных, поверхностно уже поврежденных хищниками, хотя их по-прежнему привлекает извлечение мозга. Этот высший род троглодитид способен расселиться, т.е. найти мясную пищу в весьма различных ландшафтах, по-прежнему решительно ни на кого не охотясь.

Но и этому третьему этапу приходит конец вместе со следующим зигзагом флюктуации хищной фауны в позднем плейстоцене. Необычайно лабильные и вирулентные палеоантропы осваивают всё новые и новые варианты устройства в среде, но кризис надвигается неумолимо. Это и есть тот переломный этап, на котором начинается восхождение к Homo sapiens, тот критический период, когда полиморфный и политипический род троглодитов, или, собственно палеоантропов вплотную приблизился к новому экологическому кризису - к возросшей трудности получения мясной пищи. Новые формирующиеся в конце среднего плейстоцена биогеоценозы вытесняли прямоходящих плотоядных высших приматов, несмотря на всю их изощренную приспособляемость.

Природа оставляла теперь лишь очень узкий эвентуальный выход этим удивительным животным четвертичной эпохи, так круто развившимся и теперь обреченным на вымирание. Он состоял в том, чтобы нарушить тот самый, дотоле спасительный, принцип "не убей", который составлял глубочайшую основу, сокровенный секрет их пребывания в разнообразных формах симбиоза с животными. Первое условие их беспрепятственного доступа к остаткам мертвого мяса состояло в том, чтобы живое и даже умирающее животное их не боялось. Троглодиты должны были оставаться безвредными и безобидными, и даже кое в чём полезными, например, сигнализирующими об опасности соседям в системе биоценоза.

И Природа подсказала узкую тропу, которая, однако, в дальнейшем вывела эволюцию на небывалую дорогу. Решение биологического парадокса состояло в том, что инстинкт не запрещал им убивать представителей своего собственного вида. Экологическая щель, которая оставалась для самоспасения у обреченного на гибель высокоспециализированного ("специализация парализует, ультраспециализация убивает" [2]) вида двуногих приматов, всеядных по натуре, но трупоядных по основному биологическому профилю, состояла в том, чтобы использовать часть своей популяции как самовоспроизводящийся кормовой источник. Нечто подобное небезызвестно в зоологии. Оно называется адельфофагиен ("поедание собратьев"), подчас достигающей у некоторых видов более или менее заметного характера, но всё же не становящейся основным способом питания. Тем более не существует прецедента, чтобы это явление легло в основу эволюции, не говоря уже о последующих чисто исторических трансформациях этого феномена.

Таким образом, этот кризис и выход из него охарактеризовался двумя экстраординарными явлениями. Во-первых, редчайшим среди высших животных видов феноменом - адельфофагией (другими словами, произошел переход к хищному поведению по отношению к представителям своего же собственного вида). И во-вторых, совершенно новое явление - зачаточное расщепление самого вида на почве специализации особой пассивной, поедаемой части популяции, которая, однако, затем очень активно отпочковывается в особый вид, с тем, чтобы стать в конце концов и особым семейством. Эта дивергенция двух видов - "кормимых" и "кормильцев" - протекала необычайно быстро, и ее характер является самой острой и актуальной проблемой во всём комплексе вопросов о начале человеческой истории, стоящих перед современной наукой.

Никакой инстинкт у животных не препятствует поеданию себе подобных, даже и принадлежащих к одной стае или популяции. Все признаки каннибализма у палеоантропов, какие известны антропологии, прямо говорят о посмертном поедании черепного и костного мозга, вероятно, и всего трупа подобных себе существ. Только чуждый биологии моралист, исходящий из неких неизмеримо позже сложившихся норм, может усмотреть в этой утилизации наличных ресурсов мясной пищи что-либо порицаемое. Мертвый представитель своего вида - тем самым уже не представитель своего вида.

Как видим, наши предки раньше всего приспособились убивать себе подобных. А к умерщвлению животных перешли много СПУСТЯ после того, как научились и привыкли умерщвлять своих. Так что охота на другие крупные виды стала уже первой субституцией убийства себе подобных. Этот экологический вариант стал глубочайшим потрясением судеб семейства Troglodytes. Всё-таки указанные два инстинкта противоречили друг другу: никого не убивать и при этом убивать себе подобных. Произошло удвоение, или раздвоение, экологии и этологии поздних палеоантропов. Но их прежний образ жизни не мог вполне смениться "войной всех против всех" внутри собственной популяции. Такая тенденция не могла бы решить пищевую проблему: вид, питающийся самим собой, - это биологический perpetuum mobile.

Выходом из противоречий оказалось расщепление самого вида палеоантропов на два подвида. От прежнего вида сравнительно быстро и бурно откололся новый, становящийся экологической противоположностью. Если палеоантропы не убивали никого кроме подобных себе, то эти другие, назовем их Homo pre-sapiens (человек формирующийся), представляли собой инверсию: по мере превращения в охотников, они не убивали именно палеоантропов. Они сначала отличаются от прочих троглодитов только тем, что не убивают этих прочих троглодитов. А много, много позже, отшнуровавшись от троглодитов, они уже не только убивали последних, как и всяких иных животных, как "нелюдей", но и убивали подобных себе, т.е. и других Homo pre-sapiens. Эту практику унаследовал и Homo sapiens, всякий раз руководствуясь тем мотивом, что убиваемые - не вполне люди, скорее, ближе к "нелюдям" (преступники, иноверцы).

Еще одной помехой в становлении подлинной антропологии выступает мнение, будто кто-то из наших плейстоценовых предков, не удовлетворившись изобретением "орудий труда", в один прекрасный день открыл или изобрел способ добывания огня, похитив его тайну у молнии или у вулкана, как Прометей для людей похитил огонь у богов. Это мнение - одна из опор представления о громадной, многомиллионнолетней отдаленности начала человеческой истории. Следы огня, как и оббитые орудия, якобы свидетельствуют о человеке - о его разумном творческом духе. Эпитеты типа "огненная революция" уже стали рабочими терминами у многих палеоантропологов.

Но ведь тот факт, что троглодитиды оббивали камни камнями, несет в себе и очевидную разгадку появления у них огня. При ударе камней друг о друга, естественно, сыпались в большом количестве искры, которые и вызывали неизбежное тление настилок любого логова и жилья троглодитид, несомненно, мало отличавшихся от настилок берлог, нор, гнезд других животных. Таким образом, зачатки огня возникали непроизвольно и сопровождали биологическое бытие троглодитид. Первая польза, извлеченная ими из такого тления ("издержек производства"), - это вытапливание с его помощью костного мозга из трубчатых и губчатых скелетных костей.

Так что об "открытии" огня не приходится вообще говорить, - он появился помимо воли и сознания троглодитид. От них потребовалось "открытие" обратного рода: как сделать, чтобы огонь не возникал. С ростом ударной техники этот гость стал слишком назойливым, он уже не мог быть безразличным, а становился вредным. В ходе этой борьбы с непроизвольным и необузданным огнем наши предки мало-помалу обнаруживали в обузданном, локализованном огне и выгодные для себя свойства.

Всё можно свести к трем главным этапам освоения огня.

I. Древний, нижний палеолит. Непроизвольный, "дикий" огонь. Огонь преимущественно в виде искры, тления, дыма. От протлевания и прогорания гнездовой настилки на всём пространстве обитания до начала ее локализации. От полной бесполезности огня для археоантропа до начала использования дыма от тления (запаха) и тепла для вытапливания костного мозга.

II. Средний палеолит. "Прирученный" огонь. Огонь преимущественно в форме тления, теплой и горячей золы, угольного жара. От начала локализации возгораемого материала до угольной ямы. От использования дыма (запаха), от добывания костного мозга до начала использования жара для обогревания и приготовления пищи.

III. Верхний палеолит и далее. "Одомашненный" огонь. Огонь преимущественно в форме жара, пламени, горения. От угольной ямы до ямы-печи и светильника. Появление новых способов получения огня: высекание пиритом и специальным кремниевым кресалом, трением дерева о дерево. Освоение приема тушения огня водой. Но всё это уже дело рук Homo sapiens.

Из сказанного видно, что речь идет о процессе, занявшем не менее миллиона, а то и двух миллионов лет, т.е. о процессе, по темпу своему чисто биологическому, а не историческому.

Кроме этого, пользование огнем способствовало потере троглодитидами волосяного покрова, этому столь загадочному явлению. Подобный способ терморегуляции практически уникален среди млекопитающих. Но вот как раз сочетание таких экологических факторов, как сбор костей в полуденный зной (во время отдыха настоящих хищников) и воздействие тепла кострищ (пепельных ям), и привели к этому способу теплообмена, эффективному лишь в условиях солнцепека да постоянного контакта с жаром от огня.

Еще одно прямое следствие столь длительного и постоянного общения с теплом, "всепогодности" троглодитид - это возникновение у них т.н. "диэструса", т.е. постоянной "сексуальной готовности" - и v самок и самцов. Это-то и сделало людей (точнее, уже их предтеч - гоминид) "самым сексуальным животным". Неким аналогом здесь является доместикация (одомашнивание): содержание животных в постоянном тепле хлева или дома также делает их в сексуальном отношении более свободными от климатических периодов; эффекты гона, течки и т.д, сохраняются в несколько редуцированной форме, почти так же, как и у человека - в виде повышенной его весенней сексуальности.

ФЕНОМЕН ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ РЕЧИ

"Язык выделил человека из всего животного мира" - пишет Дж. Бернал, и это бесспорно. Но что же является главной характеристикой языка, речи? Специфическое и самое существенное свойство человеческой речи - наличие для всякого обозначаемого явления (денотата) не менее двух нетождественных, но свободно заменимых, т.е. эквивалентных, знаков или сколь угодно больших систем знаков того или иного рода. Их инвариант называется значением, их взаимная замена - объяснением (интерпретацией). Эта обмениваемость (переводимость, синонимичность) и делает их собственно "знаками", как номинативными единицами человеческого языка. Оборотной и неотторжимой стороной того же является наличие в человеческой речи для всякого знака иного вполне несовместимого с ним и ни в коем случае не могущего его заменить другого знака. Эту контрастность можно назвать антиномией в расширенном смысле. Без этого нет ни объяснения, ни понимания. Ничего подобного нет в сигналах животных.

По вопросу же филогенетической датировки появления речи - данные эволюции мозга и патологи речи свидетельствуют, что речь появляется только у Homo sapiens. Более того, следует даже отождествить: проблема возникновения Homo sapiens - это проблема возникновения второй сигнальной системы, т.е. речи.

Слово есть единственный знак и единственное верное свидетельство мысли, скрытой и заключенной в теле. И в этом истинное отличие человека от животного. И таким образом, не слово - продукт мысли, а наоборот: мышление - плод речи. В мозге человека нет центра или зоны мысли, а вот центры или зоны речи действительно есть - в левом полушарии (у правшей), в верхней и нижней лобной доле, в височной, на стыках последней с теменной и затылочной. Они являются крошечными, с орешек (т.н. зоны Брока и Вернике).

Но ни в коем случае нельзя упрощать, схематизировать конечную обусловленность высших психических функций человека существованием речи. Мышление, сознание, воля, личность - это не другие наименования речевой функции, но это ее сложные производные. Без речи нет и не могло бы их быть. Формула "речь - орудие мысли" годится лишь для случая, когда мы подыскиваем наиболее подходящие слова для выражения своей готовой мысли. Но возможность мыслить восходит в сферу отношений индивида не только с объектами, но с другими индивидами, акт мысли есть акт или возражения или согласия, как и речь есть акт побуждения или возражения.

Поражение лобных долей мозга (которые получили мощное развитие только у человека, у Homo sapiens, и занимают у него до одной трети всей массы больших полушарий) приводит к нарушению сложной и целенаправленной деятельности, резкому падению всех форм активного поведения, невозможности создавать сложные программы и регулировать ими деятельность. Но лобные доли человека в свою очередь - слуга речи. Любой вид восприятии у человека управляется с помощью тех вполне определенных областей коры мозга, которые в филогенезе возникли только у человека и которые в самостоятельно сформированном виде не присущи даже и ближайшим эволюционным предкам Homo sapiens, т.е. всем представителям семейства Troglodytidae.

Эти области коры, преимущественно верхнепередние лобные формации, следует считать составной, и притом первостепенной анатомо-функциональной, частью аппарата второй сигнальной системы - они служат посредствующим звеном между корковыми очагами собственно приемно-передающей речевой системы и всеми прочими отделами коры головного мозга, ведающими и восприятием (опросом среды), и ответной активностью - действиями. Эти зоны лобной коры, выделившиеся в филогенезе только у человека, в онтогенезе созревают у ребенка позднее всех остальных зон коры. В случае поражения этих мозговых структур человек утрачивает способность следовать словесной инструкции, а это означает большие или меньшие разрушения механизма второсигнального управления восприятием.

В принципе, слово властно над почти всеми реакциями организма, пусть мы еще не всегда умеем это проследить. Так, в гипнозе слово может воздействовать на изменения состава крови и другие биохимические сдвиги в организме, а посредством установления условно-рефлекторных связей словом можно воздействовать чуть ли не на любые физиологические процессы - не только на те, которые прямо могут быть вербализованы (обозначены словом), но и все, с которыми можно к словесному воздействию подключить цепную косвенную связь, хоть они прямо и не осознаны, не обозначены своим именем. Анализ образования условных рефлексов v человека, механизмов двигательных реакций, особенностей ЭЭГ и характеристик чувствительности анализаторных систем показывает, что решительно все стороны мозговой деятельности человека пронизаны вмешательством второсигнальных управляющих импульсов. Это верно в отношении и самых "духовных" и самых "материальных" актов. Отсюда непреложно следует вывод о том, что знаменитый философский "психофизический парадокс" (вопрос соотношения души и тела) является на поверку не чем иным, как очередной надуманной псевдопроблемой.

[ Прибавление. Можно даже утверждать большее: буквально всё в человеческом организме можно в итоге подчинить словесной, точнее второсигнальной (ауто)инструкции. Все те впечатляющие достижения йогов, экстрасенсов и есть свидетельства такого воздействия на организм через вторую сигнальную систему. Как известно, радикальным /само/внушением часто избавляются даже от смертельных заболеваний, и, наоборот, совершенно здоровый человек может в одночасье умереть по "зомбирующему приказу". В принципе, наверняка, с помощью неких неизвестных, но достаточно нехитрых (хотя, возможно, и напряженных) психагогических методик можно основательно продлить человеческую жизнь. По крайней мере, это не исключено: достаточно вспомнить о долголетии многих людей, занятых творческим трудом, особенно - неспешным, с установкой на не скорое получение результатов, как, например, v селекционеров. Это не говоря уже о том анекдотическом факте, что т.н. "нытики" (люди, постоянно жалующиеся на свое здоровье) живут определенно дольше. Другое дело, что сама по себе мечта людей о бессмертии - вздорна: человек, в идеале, должен доживать лишь до того времени, когда он "наполнится днями" и захочет смерти сам: будет "ждать ее как невесту".]

Школа И.П.Павлова установила фундаментальный физиологический факт: вторая сигнальная система оказывает постоянную отрицательную индукцию на первую. Слово невидимо совершает тормозную, всегда нечто запрещающую работу. Словесная система оказывает тормозное влияние на непосредственные, т.е. первосигнальные, реакции. Эта тормозная функция слова в норме отчетливо обнаруживается лишь в раннем детском возрасте, позже становится скрытой, но может наблюдаться в случаях нарушения нейродинамики и в некоторых особых ситуациях.

Могучее вторжение второй сигнальной системы в регулирование всей высшей нервной деятельности, несомненно, предполагает не "вакуум инстинктов", а тот факт, что она прежде всего была средством торможения любых первосигнальных двигательных и вегетативных рефлексов. Торможение СЛУЖИТ глубоким ядром ее нынешнего функционирования у человека.

Лобные доли (собственно, префронтальная часть) не только тормозят первосигнальные рефлексы, вообще прямое реагирование на среду, но и преобразуют речь в поведение, подчиняют освобожденное от прямого реагирования поведение заданию, команде (зкстероинструкции) или замыслу (аутоинструкции), т.е. речевому началу', плану, программе.

Таким образом, специфическая работа мозга человека складывается из трех этажей: 1) сенсорные и моторные речевые зоны или центры, 2) лобные доли, в особенности переднелобные, префронтальные формации и специально присущие Homo sapiens зоны в височно-теменнозатылочных областях, 3) остальные отделы мозга, в общем однородные у человека с высшими животными. Второй этаж преобразует речевые знаки в направляющую цель и осуществляющую ее волю. Тем самым социальное проникает внутрь индивида, сообщения (смыслы), адресуемые человеческой средой, становятся внутренним законом его деятельности.

Ныне из данных палеоантропологии известно, что у всех троглодитид, даже самых высших, палеоантропов (неандертальцев в широком смысле), в архитектонике мозга отсутствовали все верхние префронтальные формации коры головного мозга, а также те зоны височной и теменной областей, которые осуществляют второсигнальное управление и поведением, и восприятием, и всеми функциями организма человека. Они присущи только и исключительно Homo sapiens sapiens. Если же нет налицо верхних передних формаций лобных долей - значит нет речи, значит нет человека!

Прежде совершенно неоправданно придавалось решающее значение общему весу мозга (исчисляемому особым образом по его отношению к весу тела). Выяснилось также, что количество и глубина борозд (мозговых извилин) не СЛУЖИТ показателем эволюционно более высокого уровня мозга. Изучение работы мозга человека показало, что в мыслительных и других высших функциях принимает участие лишь относительно малая часть составляющих его нервных клеток, полей и структур. Развитие второй сигнальной системы у людей ни в коем случае не было т.н. процессом энцефализации (его характеристика - коэффициент энцефализации EQ) в филогенезе троглодитид. Во-первых, в биологической эволюции вообще налицо тенденция увеличения мозга. Во-вторых, чрезмерное разрастание объема головного мозга в эволюции семейства троглодитид было прямым морфологическим следствием прямохождения и плюс к этому - плотоядения, т.е. повышенного усвоения протеина.

Обнаружилось также, что у Homo sapiens средний размер головного мозга не возрастал и не возрастает сравнительно с поздними палеоантропами, и даже можно считать, что статистически мозг у неандертальца был больше (до 1700 гр.). Между тем речевая функция мозга в корне отличает Homo sapiens от палеоантропа. Как видно, социальность и разум человека никак прямо не коррелированы с тотальной величиной его головного мозга. Поэтому совершенно правомерен и уместен вопрос: нужен ли в действительности человеку такой большой мозг, не атавизм ли это или нечто вроде тупикового пути эволюции (типа непомерно больших крыльев у фазана-аргуса, потерявшего даже способность летать из-за этого)?!

[ Прибавление. Существует множество поразительных примеров того, что именно организация мозга, а не его размеры в основном определяют человеческий интеллект. Достаточно будет привести лишь один. Головной мозг позвоночных (в том числе и человека) - это по существу полая структура, полости мозга называются желудочками. Существует болезнь (гидроцефалия, или водянка мозга), при которой желудочки растянуты жидкостью, а толщина слоя нервной ткани уменьшается. Обычно у таких больных отмечаются серьезные нарушения многих функций, в том числе очень слабое умственное развитие. Однако, это не всегда так. У студента одного английского университета была гидроцефалия, но его IQ достигал 126, он получил диплом с отличием по математике и выглядел совершенно нормальным. Как показала компьютерная томография, слой нервной ткани в полушариях мозга имел у него толщину всего лишь около миллиметра вместо нормальных 4.5 см, а общий вес мозга по приблизительной оценке составлял 50-150 гр. вместо обычной средней величины около 1350 гр.]

Хотя экстероинструкцию и аутоинструкцию можно рассматривать как в основном эквивалентные, но надо обращать внимание и на их противоположность, противоборство. Таким путем можно расчленить экстероинструкцию и аутоинструкцию, иначе говоря внушение и самовнушение, еще точнее, суггестия и контрсуггестия. Первичным останется внушение, а вторичны и производны - негативный ответ на внушение, его отклонение или, напротив, его возведение в степень.

Очень важно выделить в речевом общении, во второй сигнальной системе его ядро - функцию внушения, суггестии. И находится это ядро не внутри индивида, а в сфере взаимодействия между индивидами. Внутри индивида находится лишь часть, половина этого механизма. Принимающим аппаратом внушения являются как раз лобные доли коры, именно они и есть орган внушаемости. Внушение и есть явление принудительной силы слов. Слова, произносимые одним, неотвратимым, "роковым" образом предопределяют поведение другого, если только не наталкиваются на отрицательную индукцию, контрсуггестию, обычно ищущую опору в словах третьих лиц. В чистом виде суггестия есть речь минус контрсуггестия. Последняя находится в обратной зависимости от авторитета лица - источника суггестии.

Иллюстративен пример глухослепых детей. Как учат их первой фазе человеческого общения, как осуществляют начальное влияние на их поведение? Берут за руку и насильно, принудительно заставляют держать ложку в пальцах, поднимают руку с ложкой до рта, подносят к губам, вкладывают ложку в рот. Примерно так же прививаются все другие навыки. Здесь (из-за нарушенности всех путей дистантной рецепции) воздействие оказывается не дистантно, а контактно, но тем очевиднее прослеживается суть дела. Она состоит в том, что сначала приходится в этом случае подавлять уже наличные и привычные действия слепоглухонемого ребенка. И начало человеческой инфлюации (влияния) - подавление, торможение собственных действий организма. Таким образом, первая стадия - это отмена прежней моторики. Вторая стадия - это замена отмененного новыми предписаниями, проскрипциями.

Таким образом, для всякой человеческой инфлюации, в том числе и речевой, общим является первый и коренной акт - торможение. Эта фаза отмены, пусть и через сложную трансмиссию, имеет универсальный характер, обнаруживаясь на самом дне человеческих систем коммуникации. Назовем ее интердикцией, запретом. Второй фазой инфлюации человека на человека является собственно прескрипция: делай то-то, делай так-то. Это - внушение, суггестия.

Итак, можно обобщить: второсигнальное взаимодействие людей складывается из двух главных уровней - инфлюативного и информативного, причем первый в свою очередь делится на первичную фазу - интердиктивную, и вторичную - суггестивную. Неразлучный же спутник суггестии - контрсуггестия, т.е. в отношениях между центральными нервными системами двух (и более) людей суггестия и контрсуггестия представляют собой противоборствующую пару. Такую же антагонистическую пару нейрофизиологических процессов представляют возбуждение и торможение.

Всё в речевой материи сводится к повелению и подчинению или возражению. Речевое обращение Петра к Павлу, если и не является просто приказом (а сообщает информацию), всё же является повелением принять информацию. Вопрос является повелением ответить и т.д. И Павел либо поддается побуждению (выполняет указанное действие, некритически воспринимает информацию, дает правильный ответ и т.д.), либо находит средства отказа. Разговор - это по большей части цепь взаимных возражений. Можно ответить молчанием или неправдой. Возражением является и задержка реакции, обдумывание услышанных слов. Можно задать вопрос. Психическое поле возражений (контрсуггестии) огромно, кажется они не могут распространяться только на строгие формально-математические высказывания.

[ Прибавление. Этот повелительный характер человеческой речи есть следствие именно того, что "пра-речь" первоначально состояла лишь из приказов, требований и повелений. Это обстоятельство отчетливо прослеживается и в современных языках: horchen и gehorchen - в немецком языке, obedio (ob-audio) - в латинском, sma - в иврите, akoro - в греческом обозначают "слушать", но в то же время имеют и смежное значение "повиноваться", "слушаться", что и было вначале - в пра-языке - единственным и основным значением. И необходимо признать эту понятийную двусмысленность необычайно глубинной, раз она смогла сохраниться в языках, невзирая на всю калейдоскопичность процессов лингвистической дифференциации.]

Таким образом, отличительная черта человека - речь. И свойства человеческой речи не только чужды общению и реакциям животных, но противоположны им. Речь и язык (в широком понимании) определяют в конечном счете все свойства и процессы человеческой психики, сама она осуществляется только при наличии тех областей и зон коры головного мозга, в том числе и лобных долей, которые имеются исключительно у Homo sapiens, в отличие даже от его ближайших ископаемых предков. Наконец, в речевой функции вычленяется самая глубокая основа - прямое влияние на действия адресата (реципиента) речи в форме внушения, или суггестии.

[ Прибавление. Глубочайшая генетическая связь мышления с речевой деятельностью выявляется и такими экспериментально установленными фактами, как соучастие в актах мышления дыхательной активности (компонента артикуляторного аппарата речи), как затрудненность или невозможность акта мышления при зажатом (ущемленном) языке. Таким образом, мозг Homo sapiens перестраивался вместе, в единстве с генезисом второй сигнальной системы, за это он расплатился утратой немалой части затылочной доли (в основном - зрительной), тем самым люди лишились, принадлежавшей палеоантропам, способности хорошо видеть и передвигаться в полутьме, замечать мельчайшие помехи и опоры для локомоции: отсюда же происходит у людей и боязнь темноты.]

Итак, ясно, что речь - ядро человеческой психики и что внушающая, суггестивная работа слов (прескрипция) - ядро этого ядра. Но суггестия не может быть побуждением к чему-либо, чего прямо или косвенно требует от организма первая сигнальная система. Суггестия должна отменить стимулы, исходящие от них всех, чтобы расчистить себе дорогу. Следовательно, суггестия есть побуждение к реакции, противоречащей, противоположной рефлекторному поведению отдельного организма. Ведь нелепо "внушать" что-либо, что организм и без того стремится выполнить по велению внешних и внутренних раздражителей. Незачем внушать то, что всё равно и без того произойдет!

Для понимания дальнейшего изложения предстоит остановиться на некоторых физиологических явлениях нервной деятельности, а именно:

1) рефлексы, 2) неадекватные рефлексы, 3) доминанта, 4) торможение и 5) ультрапарадоксальное состояние.

1) РЕФЛЕКСЫ. Все акты сознательной и бессознательной жизни по способу происхождения суть рефлексы. Мозговые механизмы рефлекторных актов необычайно сложны: т.н. рефлекторные дуги, связывающие входные и выходные реакции организма интегрированы в центральной нервной системе. Мозг не только соединяет их, но и разъединяет (торможение). К тому же, одни дуги могут превращаться в другие, энергия многих одновременных раздражении может направляться в тот или иной единственный канал ответа. Никакая неимоверно сложная компьютерная система, сеть не идет в сравнение с этой сложной работой центральной нервной системы высших животных, в особенности - человека.

[ Прибавление. Правда, нынешнее бурное развитие компьютерной техники позволило "подобраться" к чему-то такому, что может отдаленно напоминать работу человеческого мозга: а именно, т.н. параллельному процессору (типа Эдинбургского сверхкомпьютера), выполняющему сразу множество заданий, а по стилю работы подходящ тут для сравнения компьютер Apple Macintosh, с его ориентированным на пользователя, "догадливым" интерфейсом. Тем не менее, не может быть и речи об "искусственном интеллекте", сравнимом с естественным.]

2) НЕАДЕКВАТНЫЕ РЕФЛЕКСЫ. В момент столкновения двух противоположных импульсов (напр., агрессии и страха) в поведении животного возникают т.н. неадекватные рефлексы. Нервный срыв из-за столкновения возбуждения и торможения, из-за трудной или непосильной дифференцировки обязательно внешне выражается в тех или иных "нелепых" действиях животного. Вместо нормальной реакции вступает какая-нибудь несуразная, сумасбродная. Это возможность "сломать" мозговой механизм без малейшего прикосновения к нему! Экспериментатор лишь предъявляет животному безобидные сигналы (неяркие вспышки лампочки, звуки метронома и т.п.), но располагает их в таком порядке по их сигнальному значению, что животное неизбежно "сойдет с ума", дав неоспоримые проявления этого в своем внешнем поведении. Это подлинная власть над природными процессами!

Экспериментально доказано, что у каждого данного действия образуется какая-либо неадекватная пара, которая находится в скрытом от наших глаз состоянии, но обязательно проявится, если новое "произвольное" действие поставить в свою очередь в ситуацию трудной дифференцировки. Словом, возможно подличать неадекватные рефлексы второй, третьей и т.д, степени. Таким образом, обнаруживается множество где-то на дне генетически заложенных, но не используемых в жизни очень специализированных (часто очень причудливых) двигательных комплексов. В принципе эта цепь ничем не ограничена. Организм в состоянии "изобретать" новые и новые действия, всё более удаляющиеся от жизненных стереотипов, всё более причудливые.

3) ДОМИНАНТА. На рецепторные поля организма, на его рецепторы внешней среды (экстерорецепторы), своей собственной внутренней среды (интерорецепторы) и, наконец, рецепторы собственных движений (проприорецепторы) в данный момент воздействует великое множество разных раздражающих агентов. Но в то же время, в каждый момент наблюдается в общем один какой-то ответ, одна поведенческая реакция или даже одно только движение, а не такое же великое ответное множество условных и безусловных рефлексов по числу атакующих раздражении. т.е. рефлексы работают под лозунгом "все за одного, один за всех". В нашем теле не менее 107 степеней свободы, и это не считая движений лица и движений внутри корпуса. Таким образом, если в каждый отдельный момент имеется одна определенная степень свободы, и энергия направляется на выполнение одной очередной работы, то значит, все остальные в этот момент исключены, устранены, заторможены. Следовательно, большая часть дела - торможение.

Из этого вытекает, что торможение должно и поглощать подавляющую часть рабочей энергии организма. Все поступающие раздражения, которые могли бы вызвать одновременно множество всяческих рефлексов, не взрывают организм, а содействуют эффекту одной рефлекторной дуги, в данный момент господствующей, т.е. доминантной, экспроприирующей все прочие возможные. Но доминанта не может бесконечно суммировать в себе возбуждения от разнообразных приходящих импульсов. Существует пессимум - такая сила и частота раздражении, которая превращает возбуждение нерва или нервного центра в торможение. И тогда возникает функциональное явление парабиоза: стойкого, неколеблющегося возбуждения, когда ткань утрачивает проводимость, следовательно приобретает признаки торможения.

4) ТОРМОЖЕНИЕ. Всякому возбужденному центру, доминантному в данный момент в сфере возбуждения, сопряженно соответствует какой-то другой, в этот момент пребывающий в состоянии торможения. Но эти два вида деятельности, хотя и соотносятся между собой указанным выше образом, биологически отнюдь не сопричастны друг другу. Например, адекватный - пищевой, и неадекватный (но соотносящийся с ним) - чесательный. И если появляется какой-либо пищевой раздражитель, то они подвергаются возбуждению сразу оба, и начинается весьма неравное деление возбуждения между ними: на адекватный пищевой центр поступает лишь меньшая часть возбуждений (только "идущие к делу"), а на сопряженный неадекватный чесательный центр устремляется подавляющая масса всех раздражении нейтральных для первого центра. Тем самым неадекватный центр оказывается мгновенно перевозбужденным, он переходит в состояние парабиоза, иначе говоря, он мгновенно оказывается глубоко заторможенным. Мало того, он тем самым становится очагом или фокусом торможения в коре, во всей центральной нервной системе, в центробежных (эфферентных) нервных путях. Следовательно, этот второй фокус делает возможным осуществление организмом биологически необходимого действия, сам оставаясь бездейственным. Иначе бы доминанта сама задавила и угасила это необходимое организму действие.

Но установление двух иннерваций как реципрокных (взаимных) предполагает и требует разыскания для них "общего пути". И такой "общий путь" - это весь мозг, включая кору, вся центральная нервная система (ЦНС). Чтобы осуществить какое-либо действие, надо, чтобы все остальные мыслимые действия в тот момент были заторможены. А для этого надо, чтобы подвергся срочное возбуждению и перевозбуждению какой-либо второй центр, истинно доминантный по отношению ко всем мыслимым действиям, кроме одного. Это и есть функциональный антагонизм. Мало того, это и есть антагонизм возбуждения и торможения в его наиболее развитой форме, по крайней мере, у животных.

Вот это-то и есть тот самый принцип, который дает возможность получить разгадку происхождения человеческой речи.

Эта схема двух фокусов, двух одновременных доминант (бидоминантность) хорошо разъясняет внутренний принцип системы торможения и возбуждения. Механизм возбуждения сам по себе остается одним и тем же на очень разных уровнях нервной деятельности какого-либо высокоразвитого организма. Это генетически низший, собственно рефлекторный субстрат. Переменная же, усложняющая величина - противостоящее ему торможение Тормозная доминанта как бы лепит, формирует антагонистический полюс - комплекс, или систему, возбуждения. Она отнимает у этого комплекса всё, что можно отнять, и тем самым придает ему биологическую четкость, верность, эффективность. Торможение - это резец скульптора, активное начало, вырабатывающее поведение так, как скульптор извлекает из глыбы статую.

Торможение - это ни в коем случае не расслабление, истощение (как считали прежде), а наоборот, это - активный процесс, неразрывно связанный с возбуждением. Понятие "торможение" всё менее соответствует первоначальному смыслу слова. Торможение есть рабочее состояние. И высшие формы торможения являются более мощными по сравнению с возбуждением, значительно более сложными, принадлежащими к более позднему эволюционному уровню.

Реактивность - свойство всего живого. А эволюция живой природы - это выработка всё более совершенных средств не реагировать, т.е. тормозить эту самую реактивность. Совершенствование живого - это совершенствование торможения реакций.

"Ум" животного - это возможность и его способность не реагировать в 999 случаях из 1000 возникновении возбуждения. Животное всё успешнее оберегает себя от реакции. Всё это не имеет никакого отношения к экономии энергии реактивности: напротив, расход энергии на торможение растет в ходе эволюции в гигантских пропорциях. В этой восходящей кривой переход к человеку есть не что иное, как дальнейший и качественно новый взлет торможения. Но чтобы это произошло, должно было иметь место переключение прежней системы торможения реактивности, присущей животным, на систему высшего порядка.

Так что же удивительного в том, что энергетически именно торможение "стоит дороже"? В этом и состоят затраты Природы на прогресс, на совершенствование реакций организма. Этот ряд можно экстраполировать и дальше - на человека. Общеизвестно, что на килограмм живого веса у различных животных расходуется за всю жизнь гораздо меньше килограмм-калорий, чем у человека. У собаки - примерно 164 000 килограмм-калорий, лошади - 163 000, коровы - 141 000, у человека же - 726 000, т.е. в 4,5 раз больше, чем у высших позвоночных. При этом на возобновление своей массы лошадь и корова расходуют 33 % энергии, собака - 35 %, человек же - всего лишь 5 %. Следовательно, все остальные 688 500 килограмм-калорий на килограмм веса тела, перерабатываются человеком за его взрослую жизнь главным образом на его реакции в среде. Расход на торможение превосходит расход на возбуждение, и круто возрастает с каждой эволюционно более высокой формой торможения.

5) УЛЬТРАПАРАДОКСАЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ. Тормозная доминанта скрыта от наблюдателя и потому была бы обречена оставаться умозрительной гипотезой, если бы, на счастье, не существовало удивительного феномена высшей нервной деятельности: ультрапарадоксального состояния Оно-то и дает возможность узнать, - какая именно подавленная перевозбуждением деятельность в каждый данный момент поведения животного играла невидимую, "закулисную" роль тормозной доминанты. Ультрапарадоксальное состояние переворачивает всё наоборот: изменяет функцию возбуждения и торможения в ЦНС на обратные. Это и есть неадекватный рефлекс.

При переходе возбуждения в торможение наблюдаются определенные парабиотические стадии. 1) Уравнительная стадия, когда импульсы разной силы вызывают реакцию одинаковой силы. 2) Затем парадоксальная стадия, когда импульсы разной силы вызывают реакцию, противоположную по силе. 3) Тормозящая стадия, когда импульсы вызывают в нерве стойкое неколебательное возбуждение, не проводящее их до рабочего органа. 4) Наконец, ультрапарадоксальная стадия, когда положительный раздражитель вызывает торможение, а отрицательный, т.е. тормозной, раздражитель вызывает положительную реакцию - возбуждение. Ультрапарадоксальная фаза специфична только для ЦНС, и - только для коры.

Итак, неадекватные рефлексы - огромный мир особого рода рефлексов: это многообразные реакции, обычно заторможенные в роли тормозных доминант, но активизирующиеся и выступающие в видимой форме в условиях ультрапарадоксальной "перестановки знаков", инверсии, т.е. превращения возбуждения в торможение и обратно.

Таким образом, можно констатировать развитие и усложнение тормозной доминанты как механизма высшей нервной деятельности. На филогенетической лестнице - от рыб до приматов - замечается повышение разнообразия неадекватных реакций: особенно они интенсивны и разнообразны у обезьян. Главный вывод отсюда: раз они достигают максимума у высших приматов, то надлежит полагать, что предковая форма человека в лице семейства троглодитид, и особенно его высшей степени, палеоантропов (троглодитов), обладала еще большим ассортиментом неадекватных рефлексов. Кроме того, неадекватные рефлексы обнаруживали свойство имитатогенности - они вызывали подражание, что способствовало развитию специфических дистантных звуковых контактов внутри популяции.

Теперь ясно, что в высшей нервной деятельности животных налицо нечто, что характеризуется как противоположное, обратное их биологически рациональному рефлекторному функционированию. То, что это "нечто" подчас использовано в эволюции животного мира для адаптации - это лишь побочный плод. Главное же для начала человеческой истории и самого человека - это возможность превращения этого "отрицательного", даже как бы патологического явления у животных, более того, гибельного для них, в опору принципиально новой формы торможения, которая характерна для высших троглодитид, а затем преобразуется у человека в положительную норму его высшей нервной деятельности.

Из феномена тормозной доминанты вытекает, что, если суметь вызывать ("раскрепощать") такие тормозимые действия, то несомненно затормозятся реципрокные (взаимосвязанные) рефлексы, бывшие перед тем в активном состоянии. Значит, наготове есть могучая машина для пресечения всех и любых, даже самых совершенных, рефлексов, даже самых сложных форм поведения животных.

Но что могло бы привести ее в действие в Природе? Что могло бы вызывать у животных эти, обычно глубоко затаенные, призраки? Существует лишь один-единственный подходящий для этого природный механизм: сила имитации, заразительная помимо какого бы то ни было подкрепления. т.е. подражательные рефлексы, подражательные действия возникающие только на внешнее проявление рефлекторного акта, производимого другим животным. И тогда сила автоматического подражания без всякого прямого подкрепления способна вызвать у другого индивида некое действие.

Это действие, вызванное неодолимой силой подражания, может быть как раз тем самым действием, которое служило у этого индивида тормозной доминантой для того или иного адекватного действия, которое проявилось бы у него в ультрапарадоксальном состоянии как неадекватный рефлекс. И в этом случае подражание превратит заторможенное действие в активное, в возбужденное, а тем самым затормозит активное адекватное действие.

Встреча восходящей кривой неадекватных рефлексов и восходящей кривой имитативности может рассматриваться как точка возникновения механизма нового уровня торможения в физиологии высшей нервной деятельности. Этот тормозной механизм и есть интердикция, или запрет.

Но сила и многообразие имитационных рефлексов и автоматического "непроизвольного" подражания у животных не представляет эволюционно восходящего ряда: имитативность наблюдается на весьма различных уровнях филогенеза животного царства Ее нарастание или падение - не заметны, видны лишь варианты. Если же рассмотреть подражательность в рамках одного отряда - приматов, то можно увидеть исключительное явление: огромнейший эволюционный подъем интенсивности этого свойства. В особенности нарастает подражательность, имитативность по линии от низших обезьян - к высшим, от высших - к ребенку человека, к автоматической подражательности у человека в патологии.

Шимпанзе способны овладеть даже методикой "выбора на образец": выбрать или сделать что-либо по предлагаемому экспериментатором образцу - выбрать нужную фигурку, собрать пирамидку аналогичную постройке-образцу. Здесь важен принципиальный результат: подражание у шимпанзе возможно не только действиям, но и результату действий - его форме, его строению. Это - качественный перелом, когда форма предмета способна стать относительно независимым стимулом подражательной активности. Он проявился и в эволюции "древнего камня" троглодитид на этапе ашёль, когда форма предмета обнаружила свое самодовлеющее значение наряду с его функциональным назначением.

Итак, налицо огромное нарастание имитативной способности в филогенезе приматов. Есть основание для экстраполяции этого вывода на следующий этап эволюции: сила и диапазон имитативности еще более возросли в семействе троглодитид, ответвившихся от понгид (антропоидов, или антропоморфных, высших обезьян), начиная с позднего плиоцена. Глубокие олигофрены - идиоты и имбецилы - в необычайной степени имитативны (эхопраксичны) по сравнению с нормальным человеком. Феноменальная имитативность наблюдается подчас у микроцефалов.

Если от патологии перейти к норме, то можно увидеть высочайшую имитативность в раннем онтогенезе у нормальных детей. У ребенка в доречевом возрасте подражание имеет больший размах и диапазон, чем у обезьян, в том числе у их детенышей: эволюционные предки современного человека обладали более сильной имитативностью, чем обладают высшие обезьяны.

По мере созревания нормального человека, с возрастом, имитативность подавляется. Она не исчезает вовсе, но сокращена, снижена, трудноуловима. Это можно проиллюстрировать на фактах нашего речевого восприятия. Рецепция звукового сигнала, т.е. физических звуков чужой речи, у человека занимает 100 миллисекунд, затем в течение 150 миллисекунд наступает беззвучная, крайне редуцированная имитация услышанных звуков. 300-400 миллисекунд уходит на распознавание звуков уже по фонемам как речевых символов, т.е. их фонетическое "понимание". И если первая стадия свойственна всем животным, то быстро протекающая в мозгу вторая стадия говорит об эпохе высокого развития имитации в непосредственной эволюционной предыстории человека, тогда как третья - о переходе к утонченному пониманию речи современным человеком.

Прямым доказательством всего сказанного об имитативности гоминид послужат обработанные камни, сохранившиеся в отложениях четвертичной эпохи. Все те многочисленные пресловутые "орудия труда", которыми пользовались Homo habilis'ы (в сущности едва ли всерьез отличимые от прочих австралопитеков), археоантропы и палеоантропы. Для психолога эти огромные серии палеолитических изделий, повторяющихся в несчетных количествах, свидетельствуют прежде всего об автоматической наработанности соответствующих действий их создателей. Номенклатура орудий насчитывает для нижнего палеолита свыше 20 названий, для среднего - свыше 60, для верхнего (позднего) - свыше 90. Согласно современным экспериментам, изготовление каменного "орудия" требует от нескольких минут до максимум получаса.

Произведем небольшой арифметический расчет. Подсчитаем на какое число поколений приходятся прогрессивные сдвиги в технической эволюции палеолита. "Поколение" условно определим отрезком времени в 30 лет (таким образом, от начала Римской Империи до нынешнего времени сменилось около 70 поколений!). На историю изменений в технике и наборе изделий нижнего палеолита падает цифра порядка минимум 50 000 поколений. Если разбить этот нижнепалеолитический прогресс даже на 20 этапов (что дает очень дробную шкалу мельчайших, едва уловимых археологических сдвигов), то на каждый этап придется величина порядка 2 500 поколений. Даже в среднем палеолите на малейший сдвиг в технике изготовления орудий приходится величина порядка 200-300 поколений. Это несоизмеримо ни с какими явлениями и процессами индивидуального сознания и речевой информативной коммуникации. Тут очевидные явления этологического порядка. Эти камни свидетельствуют о трансляции от индивида к индивиду именно имитируемых манипуляций, движений, комплекса движений. Изобилие на многих палеолитических стоянках незавершенных кремниевых изделий тоже свидетельствует о том, что конечный результат лишь отчасти выверял комплектность этих подражательных действий. Т.е. "ума" еще не хватало для того, чтобы взять, да и доделать незаконченное ранее орудие.

Ранее уже было сказано о нарастании силы, частоты и многообразия неадекватных рефлексов в филогенетическом восходящем ряду животных, что позволяет экстраполировать их дальнейшее нарастание у семейства троглодитид. Но и явление имитативности также наращивало свою СИЛУ и выраженность в пределах филогенеза отряда приматов, с естественно предполагаемой его кульминацией у того же семейства троглодитид. Невозможно отрицать, что эти два восходящих фактора не скрестились, не вступили во взаимодействие между собой у ископаемых видов этого семейства.

Интердикция и составляет высшую форму торможения в деятельности центральной нервной системы позвоночных. Эта специфическая форма торможения образует тот фундамент, на основе которого оказался возможным переход от первой сигнальной системы (безусловные и условные рефлексы) ко второй - человеческой речи. Однако сама по себе интердикция еще не принадлежит ко второй сигнальной системе. Проявления интердикции отмечаются на очень далеких от человека участках эволюции - у птиц, у низших обезьян. Механизм интердикции заложен в глубинах первой сигнальной системы. Его можно расчленить на целую иерархию, и только верхний ее уровень, ее предельная вершина лежит у подножия первого этажа человеческой речи.

Различимы следующие уровни. 1. Этот механизм - всего лишь "отвлечение внимания", т.е. пресечение какого-либо начатого или готовящегося действия сильным стимулом, для организма биологически бесполезным или даже вредным. Здесь интердикция еще мало отличается от простой имитации, разве что своей экстренностью. 2. Собственно интердикцией следует считать такое воздействие неадекватного рефлекса, когда имитатогенным путем в другом организме провоцируется активное выражение тормозной доминанты какого-то действия. Тем самым это действие временно "запрещается". В таком случае исходное звено - неадекватный рефлекс первого из двух организмов - отрывается от обязательной зависимости от ультрапарадоксального состояния. Он перестает быть собственно неадекватным рефлексом и может биологически закрепиться как полезный акт самообороны или даже - как активное воздействие на поведение другого индивида. 3. Высшим уровнем интердикции является такая же активизация тормозной доминанты чужого организма, но в более широкой сфере деятельности, в пределе - торможение таким способом всякой его деятельности одним интердиктивным сигналом. Предел этот недостижим на самом деле (т.к, должна оставаться какая-то резервная активность для торможения всего остального), но всё же эта генерализованная интердикция служит той ступенькой, от которой следующий шаг ведет уже к начальной ступеньке второй сигнальной системы.

Можно допустить, что и палеоантроп, подражая голосам животных других видов, в немалой части представлявшим собой неадекватные рефлексы, вызывал их имитативно-интердиктивную реакцию. Тем самым палеоантроп оказался вооруженным грозным и небывалым оружием и занял совсем особое место в мире животных. В своем еще нечеловеческом горле он собрал голоса всех животных раньше, чем обрел свой специфический членораздельный голос ("и всех зверей язык узнал он"). Этот "эврибионт", даже "убиквист" (т.е. обитатель неограниченно разнообразных биотопов), был абсолютно безопасен для всех зверей и птиц, ибо он никого не убивал. Но зато он как бы отразил в себе этот многоликий и многоголосый мир; и потому смог в какой-то мере управлять поведением его представителей благодаря опоре на описанные выше механизмы высшей нервной деятельности.

Множество ученых от Уоллеса до Баллона доказывали, что человеческое мышление не является линейно нарастающим от животных предков свойством. Напротив, оно и в антропогенезе, и в онтогенезе у ребенка сначала вредно для каждого индивидуального организма, делает его беспомощнее по сравнению с животным. Лишь дальнейшее его преобразование понемногу возвращает ему индивидуальную полезность. Так как же, если исключить всякую мистику, объяснить это "неполезное" свойство? Ведь естественный отбор не сохраняет "вредных" признаков. А нейтральным признаком данное свойство не назовешь. Возможно лишь одно объяснение: значит оно сначала было полезно не данному организму, а другому, не данному виду (подвиду), а другому.

Таким образом, можно набросать предположительную схему дивергенции троглодитид и гоминид, начавшейся еще в мире поздних палеоантропов и завершившейся лишь с окончательным оформлением Homo sapiens sapiens. Поздние мустьерцы, в высочайшей степени освоив сигнальную интердикцию в отношении зверей и птиц, наконец, возымели тенденцию распространить ее и на себе подобных. Эта тенденция в пределе вела бы к полному превращению одних в "кормильцев", других в "кормимых". Но с другой стороны, она активизировала и нейрофизиологический механизм противодействия: асуггестивность, неконтактность.

Именно здесь мы встречаемся с нарушением эволюционного процесса, прекращения его классического поступательного шествия, на человеке эволюция спотыкается. Как указывал еще Дарвин, если бы у какого-либо вида был найден признак, полезный другому виду или даже - с учетом внутривидовой борьбы - другой особи того же вида, это оказалось бы неразрешимой проблемой для теории естественного отбора. Именно таким признаком, и такой проблемой стал для теории эволюции рассудок и антропогенез. Дарвинизм, как, впрочем, и новейшие интерпретации эволюционизма, неприменимы к антропогенезу.

У человека работу центральной нервной системы можно разделить на три блока. 1). Сенсорно-афферентный, т.е. осуществляющий прием, анализирование, ассоциирование разнообразнейших раздражении. 2). Эффекторный, т.е. осуществляющий двигательные и вегетативные реакции, в том числе большие системы действий с их поэтапной корректировкой. 3). Суггестивный, т.е. осуществляющий замену указаний, поступающих с первого блока, или ответов, свойственных второму блоку, другими, вызываемыми по второй сигнальной системе. Функцию эту можно назвать "регулирующей", здесь идет речь о регулировании, по происхождению своему - межиндивидуальному. Функция, которая была раньше разделена между двумя индивидами, становится способом самоорганизации деятельности одного индивида, интерпсихическое действие превращается в интра-психическую саморегулирующуюся систему: и связано это с преобразованием суггестии в контрсуггестию.

Образование этого третьего блока имеет свою эволюционную базу в высшей нервной деятельности у животных, и приходит к своему непосредственному кануну у палеоантропов (троглодитов). Но у Homo pre-sapiens происходит кардинальное преобразование - переход интердикции в суггестию. В морфологии головного мозга этому соответствует появление весьма развитого префронтального отдела лобной доли коры, в особенности верхней его части, за счет крутого уменьшения объема затылочной доли, которая в филогенезе троглодитид неуклонно и интенсивно развивалась. Именно тут, в префронтальном отделе, осуществляется подчинение действий человека словесной инструкции (идущей от другого или от самого себя) - оттормаживание остальных реакций и избирательная активизация нужных нейрофизиологических систем. Таким образом, у истоков второй сигнальной системы лежит не обмен информацией, т.е. не сообщение чего-либо от одного к другому, а особый род влияния одного индивида на действия другого - особое общение еще до прибавки к нему функции сообщения.

Интердикция - это вызов состояния парализованности возможности каких-либо действий за исключением вызванного имитационной провокацией. Эту высшую форму интердикции можно в принципе считать низшей формой суггестии. Однако это лишь зачаток суггестии, ибо под собственно "внушением" понимается возможность навязывать многообразные и в пределе любые действия. Последнее предполагает возможность их различать и обозначать.

Таким образом, мозг Homo sapiens sapiens усовершенствовал не пресловутый "труд" одиночек, а выполнение императивного задания, т.е. специфическое общение (суггестия). Но тем самым суггестия несет в себе и противоречие: зачинает согласование двух сигнальных систем, из противопоставления которых она изошла. Но и это противоречие оказалось продуктивным: оно привело к контрсуггестии на более позднем этапе становления человечества.

В результате, парадоксальное, абсурдное свойство "и-и" ("и то-и не то") становится высочайшей спецификой суггестии в ее окончательном виде. То, что невозможно для отдельного организма (одновременная реакция на два противоположных стимула), возможно в отношениях между двумя организмами, ибо второй организм реагирует не прямо на эти стимулы, а посредством реакций первого, выражающих и несовместимость стимулов и одинаковость их действия. Для второго индивида это реагирование первого - внешняя картина, а не собственное внутреннее состояние. Он-то может совместить отдифференцированные в мозгу первого индивида звук и предметное действие, слово и вещь, и адресовать такой сдвоенный сигнал обратно первому (или кому-нибудь). И тот испытает ПОТРЯСЕНИЕ!

Это выявленное и выделенное здесь совершенно уникальное явление назовем "дипластией". Полустершимися следами, но достаточными для демонстрации природы дипластии могут послужить метафоры, или еще больше - речевые обороты заклинаний. Дипластия - это неврологический, или психический, присущий только человеку, феномен отождествления двух элементов, которые одновременно абсолютно исключают друг друга. На языке физиологии высшей нервной деятельности это затянутая, стабилизированная ситуация "сшибки" двух противоположных нервных процессов, т.е. возбуждения и торможения. Но при "сшибке" у животных они, после нервного срыва, обязательно снова разводятся, а здесь остаются как бы внутри скобок суггестивного акта.

Дипластия - единственная адекватная форма суггестивного раздражителя ЦНС: незачем внушать человеку то, что порождают его собственные ощущения и импульсы, но мало того, чтобы временно парализовать последние, внушающий фактор должен лежать вне норм и механизмов первой сигнальной системы. Этот фактор в лице дипластии биологически "бессмыслен", "невозможен" и вызывает реакцию на таком же уровне - как бы невротическом, но далеко не мимолетном, а постоянном для сферы общения. То, что у животных - катастрофа, здесь в антропогенезе, используется как фундамент новой системы. То, что у животных физиологи традиционно (хотя и вряд ли верно) рассматривают как патологию нервной системы, в генезисе второй сигнальной системы преобразуется в устойчивую форму. "Ультрапарадоксальная фаза" для человека в отношении высшей нервной деятельности на уровне второй сигнальной системы стала пожизненной, лишь несколько отступая в пожилом возрасте (что ошибочно воспринимается, как умудренность, на самом же деле это - потеря нюансов в мыслях).

Создание устойчивых нелепостей, или абсурдов, типа "то же, да не то" и было тем самым выходом на вровень, немыслимый в нервной деятельности любого животного. Последующая история ума была медленной эволюцией средств разъединения элементов, составляющих абсурд, или дипластию. Этому противоречивому объединению соответствует какая-то эмотивная реакция, которая свидетельствовала об абсурде и нуждалась в нём. Следом этого остается факт, выраженный в т.н. законе А.Элькоста: всякое человеческое чувство в норме амбивалентно (внутренне противоречиво). Дипластия воспроизводит как раз то одновременное наличие двух противоположных друг другу раздражении, которое "срывает" нормальную ВЫСШУЮ нервную деятельность у животных.

Животное имеет дело либо с "тем же" раздражителем, не отличая новый от прежнего, т.е. пренебрегая их различиями, либо "не с тем", т.е. дифференцируемым. Напротив, то отождествление, о котором идет речь, ничего общего не имеет с их смешением: где есть смешение, там нет удвоения, нет обобщения. Дипластия - такая операция, где между двумя предметами или представлениями налицо 1) очевидное различие или независимое бытие и 2) сходство или слияние. Если нет и того и другого хоть в какой-то степени - отождествление невозможно.

Создание дипластии - сублогика: преодоление дипластии - формальная логика. Преодоление дипластии можно определить также, как деабсурдизацию абсурда. Обычно абсурд (бессмысленность, нелепость) выступает просто как невыполнение условий логики. Но можно и перевернуть: логика - это невыполнение условий абсурда. И получится тогда более широкое обобщение. Условия абсурда - это противопоставления трем основным законам логики: 1) обязательность многозначности (минимум двусмысленности), т.е. А Ф А, 2) обязательность противоречия. 3) вместо "или-или" - "и-и". В таком случае, всякую логичность следует рассматривать как нарушение этих правил. Далее, есть возможность эти формулировки свести к одной позитивной. А именно, формулой абсурда может служить А = В. Два элемента - А и В - различны, но они и тождественны.

Оба элемента пары, по определению, должны быть столь же несовместимы друг с другом, как нейрофизиологические явления возбуждения и торможения. И в самом тесном слиянии они не смешиваются. Собственно, к физиологическому антагонизму возбуждения и торможения восходит всякое явление функциональной оппозиции в человеческой психике, включая речь (фонологическая и синтаксическая оппозиция). Но человек в дипластии не может сливать возбуждение и торможение, - он может сливать в дипластии два раздражителя противоположного знака.

Эта спайка - явление особого рода: в глубоком прошлом бессмыслица внушала священный трепет или экстаз, с развитием же самой речи, как и мышления, бессмысленное провоцирует усилия осмысления. "Речь есть не что иное, как осмысление бессмысленного" Дипластия под углом зрения физиологических процессов - это эмоция, под углом зрения логики - это абсурд...

Но это не значит, что дипластия принадлежит исчезнувшему прошлому. Прошлое живет. Не видно, чтобы люди склонны были отказаться от ее чар, лежащих во всём, что священно и таинственно, что празднично и ребячливо. Растущий строгий ум туго и многообразно переплетен в цивилизациях мира с доверчивым бездумьем и с причудливыми фантазиями.

ДИВЕРГЕНЦИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ВИДОВ

Теперь видно, что главной проблемой антропогенеза уже становится не морфологическое отличие Homo sapiens от предковой формы, а его реальные отношения с ней. Человек не мог не находиться в тех или иных отношениях с видом, от которого он стал отличаться и отделяться. Наука об антропогенезе должна стать наукой о конкретных биологических отношениях людей и той предшествовавшей формы, от которой они ответвились. Это были отношения и биогеографические, и экологические, отношения конкуренции, симбиоза или паразитизма, наконец. Главное внимание в этой науке должно быть перенесено на вопрос о реальных отношениях людей с его предковой формой. В науках о человеке должен произойти сдвиг, который можно сравнить лишь с копернианской революцией.

Пора отбросить все те несуразицы, которыми замусорена проблема становления Homo sapiens. Научной несообразностью является взгляд, будто все особи предкового вида превратились в людей. Еще бессмысленнее думать, что они перестали рождаться на свет с тех пор, как некоторые путем мутации стали людьми. Не лучше и идея, что немногие, ставшие людьми, в короткий срок лишили кормовой базы всех отставших и те быстро перемерли: на Земле до сих пор остается довольно пищевых ресурсов для множества видов животных. Упорно избегается тема о реальных взаимоотношениях двух разновидностей вида Troglodytes, в ходе этих взаимоотношений ставших подвидами, а затем и разными видами, продолжая и на этом таксономическом уровне находиться в биологических отношениях друг с другом (таких, как промискуитет и каннибализм).

И что касается человека (Homo sapiens), то он появляется всего лишь 35-40 тысяч лет тому назад. Его исторический марш, обгоняющий темпы изменения окружающей природы, т.е. обретающий относительное самодвижение и ускорение (при неизменности телесной организации), начинается и того много позже. Начало такого самодвижения следует отсчитывать лишь с неолита, эти недолгие восемь тысяч лет человеческой истории

по сравнению с масштабами биологической эволюции можно приравнять к цепной реакции взрыва. История людей - взрыв! В ходе ее сменилось всего несколько сот поколений.

Толчком к взрыву послужила бурная дивергенция двух видов - Troglodytes (палеоантропов) и Homo pre-sapiens, стремительно отодвигавшихся друг от друга на таксономическую дистанцию подвидов, видов, родов, семейств и, наконец, на дистанцию двух различных уровней самоорганизации материи - биологической и социальной. Только существование крайне напряженных экологических отношений между обоими дивергирующими видами может объяснить столь необычайную быстроту данного ароморфоза: отпочковывания нового, прогрессивного вида. К тому же, с самого начала дивергенция не сопровождалась размежеванием ареалов. Наоборот, в пределах одного ареала происходило крутое размежевание экологических ниш и форм поведения. Следовательно, перед нами продукт действия некоего особого механизма отбора, противоположного дарвиновскому, "естественному". Уж очень специфично то, что возникло: вид, отличающийся инверсией процессов высшей нервной деятельности: "животное наоборот".

И проблема антропогенеза в точном и узком смысле сфокусирована на сравнительно недолгом интервале времени, но крайне насыщенном. "Загадка человека" полностью включена в неисчерпаемо сложную тему дивергенции палеоантропов и Homo pre-sapiens. В переводе на хронологию длина этого интервала всего лишь 15-25 тысяч лет, на нём-то и укладывается всё таинство дивергенции, породившей людей.

Практически все сообщества высших животных строят свои взаимоотношения иерархически, образуя привилегированные ступени из альфа-, бета-, гамма (и т.д.)-особей. И всегда существует определенный уровень внутривидовой агрессивности. Понятно также, что это "неравноправие" должно обостряться в неблагоприятных, экстремальных условиях. Но лишь у позднейших гоминид (троглодитов), предтеч людей, это "иерархическое строительство" дошло до устойчивой смертоносной агрессивности, что и привело к осознанию (уже - человеком!) реальной смертельной опасности, исходящей от внешне такого же как и он сам существа. "Такой - да не такой" ("Федот, да не тот!") - это и была та самая первая дипластия, тот страшный абсурд, который привел к первейшему проблеску гоминизации животного, что и стало детонатором взрывоподобного становления рассудка.

Именно таким образом и происходит страшное открытие человека (также и в смысле открытия нового - уже собственно человеческого - пути): "Я могу быть убит таким же существом как и Я!!" И в этом озарении-прозрении заключалось буквально всё: и само-осознание, "овладение собой, как предметом" [2], и вероятностное прогнозирование будущих событий, т.е. всё то, на чём зиждется человеческий рассудок.

Одновременно при этом само-осознании (иначе говоря - при рождении рассудка) происходит и неизбежное эапечатление, или т.н. "импринтинг", хищного поведения, в результате которого убийства себе подобных предстают перед рассудочным человеком на долгие века как естественные. В этом плане страшный "импринтинг человекоубийства", ставший величайшим трагическим заблуждением человечества, видится как высочайшая цена, уплаченная людьми за приобретение ими рассудка.

Часто говорят о непомерно быстром образовании вида Homo sapiens из родительской формы Troglodytes, хотя никаких "обычных" темпов образования видов не существует. Но в нашем случае дело идет не о далеких биологических видах, а раздвоении единого вида. Вот как раз вполне "бессознательным" и стихийным интенсивным отбором палеоантропы и выделили из своих рядов особые популяции, ставшие затем особым видом. Обособляемая от скрещивания форма, видимо, отвечала прежде всего требованию податливости на интердикцию. Это были "большелобые". В них вполне удавалось подавлять импульс убивать палеоантропов. Но последние могли поедать часть их приплода. "Большелобых" даже удалось побудить пересилить инстинкт "не убивать", т.е. заставить их убивать для палеоантропов, как "выкуп", разных животных, хотя бы больных и ослабевших, вдобавок к прежним источникам мясной пищи.

Внутривидовой агрессор - биологический палеоантроп, первоубийца явился как бы "злым гением" человечества (в гегелевском оформлении этого понятия, т.е. как мать является "гением" своего ребенка: здесь, конечно же, подразумевается внеэтический аспект). Совершив патологический переход к хищному поведению по отношению к своему же виду, палеоантроп-агрессор принес в мир гоминид страх перед "ближним своим". Закрепляясь генетически, этот страх стал врожденным. Это "страшное наследие" проявляется у людей уже в раннем детстве в форме "боязни посторонних", когда пяти-семимесячный ребенок начинает отличать "своих" от "чужих" и испытывает страх при приближении незнакомого человека, хотя и не имеет отрицательного опыта общения с ним. Реакция "боязни посторонних" наблюдается у всех народов мира.

Вспомним обряды инициации. Суть их состоит в том, что подростков, достигших половой зрелости (преимущественно мальчиков), выращенных в значительной изоляции от взрослого состава племени (в особых домах), подвергают мучительным процедурам и даже частичному калечению, символизирующим умерщвление. Этот обряд совершается где-нибудь в лесу и выражает как бы принесение этих подростков в жертву - на съедение лесным чудовищам. Последние являются фантастическими замещениями некогда совсем не фантастических, а реальных пожирателей-палеоантропов: как и само действие являлось не спектаклем, а подлинным умерщвлением. Надо думать, что этот молодняк, вскормленный, или вернее, кормившийся близ стойбищ (в загонах?) на подножном растительном корму до порога возраста размножения, умерщвлялся и служил пищей для палеоантропов. Лишь очень немногие (отбираемые палеоантропами по "большелобости") могли уцелеть и попасть в число тех взрослых, потомки которых затем отпочковались от палеоантропов, образовав мало-помалу изолированные популяции кормильцев (данников) этих палеоантропов, - в итоге всё же уничтоженных: это сделал уже Homo sapiens sapiens. Этот ароморфоз был достаточно локальным феноменом: по данным современных генетических исследований человеческого гемоглобина выяснилось, что всё человечество является потомками всего лишь 600-1000 предковых мужских особей.

Есть и еще один совершенно специфический факт, который тоже локализован в данном хронологическом интервале: расселение ранних Homo sapiens по обширной ойкумене, чуть ли не по всей пригодной к обитанию территории нашей планеты, включая Америку, Австралию, Океанию. Эта дисперсия человечества по материкам и архипелагам Земного шара по своей стремительности тоже может быть уподоблена взрыву. За эти полтора-два десятка тысячелетий кроманьонцы преодолели такие экологические перепады, такие водные и прочие препятствия, каких ни один вид животных вообще никогда не мог бы преодолеть.

И нельзя свести это рассеяние людей по планете к тому, что им не хватало кормовой базы на прежних местах, так же, как и нельзя сказать, что люди в верхнем плейстоцене расселялись из худших географических условий в лучшие, - имело место и противоположное. Им не стало "тесно" в хозяйственном смысле, им несомненно стало тесно в смысле трудности сосуществования с себе подобными. Они старались отселиться от палеоантропов, которые биологически утилизировали их в свою пользу, опираясь на мощный и неодолимый нейрофизиологический аппарат интердикции. Они бежали и от соседства с теми популяциями Homo sapiens sapiens, которые сами не боролись с указанным фактором, но уже развили в себе высокий аппарат суггестии и перекладывали тяготы на часть своей и окрестных популяций. И палеоантропы и эти "суггесторы" понемногу географически перемещались вслед за такими беглецами переселенцами. Наконец. Земной шар перестал быть открытым для свободных перемещений, и его поверхность покрылась т.н. антропосферой, или системой взаимообособленных ячеек, пользующихся своим собственным языком, как средством защиты - помощью непонимания - от чужих повелений и агрессивных устремлений.

Важно также и то, что эти первобытные социальные образования в общем всегда эндогамны. Этнос или другой тип объединения людей всегда служит препятствием для брачно-половых отношений с чужими. Ведь несомненно, что к главнейшим механизмам дивергенции с палеоантропами принадлежало избегание скрещивания. Так что эндогамия, разделившая человеческий мир на взаимно обособленные ячейки, сделавшая его причудливой сетью расово-национальных этносов, была следствием дивергенции, как бы возведенным в степень, получившим совершенно иную функцию.

И всё же это взаимное избегание первобытных популяций было слишком запоздалым средством для того, чтобы таким образом защититься от скрещивания с палеоантропами-адельфофагами. Ибо самое страшное уже произошло: потомки этих первоубийц уже прочно вошли в состав рода людского в результате первобытного промискуитета на самой ранней стадии становления человечества - адельфофагической.

Слишком просто было бы считать, что ранние Homo pre-sapiens состояли из внушающих (суггесторов) и внушаемых (суггерендов), и эти вторые поддавались воздействующему влиянию (инфлюации) первых. Так же просто было бы и полагать, что каждая особь играла то одну роль, то обратную, нимало не срастаясь с ними. Но обе эти модели слишком просты, чтобы быть истинными. Метаморфозы суггестии вполне согласуются с иной антропологической моделью. Более вероятно, что существовало как минимум три соучаствующих стороны. И воздействие суггестии направляется лишь на того, кто не владеет "кодом" самозащиты, либо происходит обращение, наоборот, к владеющему таким кодом (соучастнику). Здесь слову "код" возвращается его истинное значение, утраченное кибернетикой: "код" может быть только укрытием чего-то от кого-то, и подразумевает трех участников: кодирующего, декодирующего и акодирующего (не владеющего кодом).

Соответственно, существовало три градации в неустойчивом переходном мире становления раннего человечества. Homo pre-sapiens. 1. Еще весьма близкий к биологическому палеоантропу, т.е. полунеандерталоидный тип, использующий примитивную, летальную для его "собеседников", роковую и неодолимую (до поры до времени) интердикцию. 2. Средний, промежуточный тип, который способен имитировать действия первого типа, но в итоге неспособный ему противостоять, суггестор-имитатор: первобытный манипулятор. 3. Наиболее продвинутые в сторону сапиентации (оразумления), но практически неспособные противостоять воздействию первых двух типов, суггеренды. Все вместе они, по крайней мере первый и третий тип, находились в биологическом противоречии, каковому противоречию и соответствует первоначальная "завязь" суггестии. Она достигает всё большей зрелости внутри этого мира ранних Homo pre-sapiens, причем наиболее элементарные формы суггестии действительны по отношению к более примитивному типу (так и оставшемуся животным), а более сапиентные варианты Homo pre-sapiens избегают воздействия суггестии благодаря вырабатывающимся предохранительным ограждениям (непонятность, кодирование).

Чем более усложненный вариант суггестии устанавливается во взаимоотношениях уже между более сапиентными формами, тем более он становится "непонятным" для отставших, отбрасываемых назад, в мир животных. Здесь в последний раз (?) по отношению к Homo sapiens sapiens (точнее, к Homo pre-sapiens) применяет свое энергичное (необычайно!) воздействие естественный отбор, закрепляя формирование соответствующих нейродинамических устройств (эхолалических, парафизических и др.) в мозге становящегося человека. Средний суггесторный тип размывался, и всё дальше от этой уже человеческой эволюции суггестии оставался на биологическом уровне неандерталоидный тип.

Полная зрелость суггестии отвечает завершению дивергенции человека с палеоантропами (троглодитами). К этому времени среди самих Homo sapiens уже распространилось взаимное обособление общностей по принципу "кодирования" своей общности от чужих побуждений, т.е. возникла самозащита "непониманием" от повелений и поведенческих норм, действительных лишь среди соседей.

Но "уйти чисто" из животного мира, "не замазавшись", "человеку разумному" не удалось. В составе человечества остались прямые потомки тех самых первоубийц (предельно близких к биологическим палеоантропам - троглодитам), а также и потомки их подражателей - суггесторов-манипуляторов. В результате всех этих процессов антропогенеза (точнее, антропоморфоза) в неустойчивом, переходном мире становления раннего человечества образовалось весьма и весьма специфическое, очень недружественно настроенное по отношению к друг другу семейство рассудочных существ, состоящее из четырех видов. В дальнейшем эти виды всё более и более расходились по своим поведенческим характеристикам. Эти виды имеют различную морфологию коры головного мозга. Два из них являются видами хищными, причем - с ориентацией на людей!

Человечество, таким образом, представляет собой поэтому не единый вид, но уже - семейство, состоящее из четырех видов, два из которых необходимо признать хищными, причем с противоестественной ориентацией этой хищности (предельной агрессивности) на других людей, в том числе и на представителей собственных же видов.

Хищность определяется здесь, как врожденное стремление к предельной или же чудовищно сублимированной агрессивности по отношению к другим человеческим существам. Именно эта противоестественная направленность (на всех подряд) и не позволила - из-за внешней неразличимости - образовать видовые ареалы проживания, а привела к возникновению трагического симбиоза, трансформировавшегося с течением времени в нынешнюю социальность.

Первый вид (хищный!) - это палеоантропы (или неотроглодиты), предельно близкие к своему дорассудочному предшественнику, "биологическому прототипу" - подавлявшему с помощью интердикции волю сородичей и убивавшему их. Это мрачные злобные существа, зафиксированные в людской памяти с самых ранних времен, в частности, в дошедших до нас преданиях о злых колдунах-людоедах. Им больше всего подходит название суперанималы (сверхживотные).

Второй вид (также хищный) - это суггесторы, успешно имитирующие интердиктивные действия "палеоантропов", но сами всё же не способные противостоять психическому давлению последних.

Третий вид (уже нехищный) - диффузный. Это те самые суггеренды, не имеющие средств психологической защиты от воздействия жутких для них, парализующих волю к сопротивлению импульсов интердикции. Это - "человек разумный".

Четвертый вид - это неоантропы, непосредственно смыкающиеся с диффузным видом, но сформировавшиеся несколько позднее. Они более продвинуты в направлении сапиентации, оразумления, и способны - уже осознанно - не поддаваться магнетизирующему психологическое воздействию интердикции. "Неоантропов" следует считать естественным развитием диффузного вида в плане разумности.

Именно эта классификация, на наш взгляд, является кардинальной, видовой типологией людей (Рис. 2). Все остальные систематизации человеческих типов от Гиппократа до К.Юнга, Э.Кречмера и Т.Адорно классифицируют людей лишь по второстепенным и опосредованным характеристикам. Все они как бы с разных позиций "очерчивают" внешние, поверхностные признаки человеческого "головоломного кубика" или же выделяют и описывают отдельные его "ребра". "Кардинальная" же, видовая типология сравнима с разъединением "человеческой головоломки" на свои составные части, после чего ее загадочность исчезает

Иллюстративно сравнение человечества с семейством Canis (Псовые), в котором примерно так же соотносятся между собой волки, шакалы и собаки разнообразнейших пород - этих последних абсолютное большинство. И в нашем контексте понимания хищности карликовая такса гораздо ближе и роднее огромному сенбернару, нежели волк - по отношению к овчарке. т.е. хотя этих последних и отличить-то внешне друг от друга затруднительно, тем не менее самое важное различие между ними состоит в том, что такой "серый братец по крови" может запросто и с превеликим удовольствием сожрать зазевавшуюся подругу.

Как из теории естественного отбора Ч Дарвина "торчат уши" происхождения человека из животного мира (кстати, тезис о том, что "человек произошел от обезьяны" принадлежит не Дарвину), а его последователям: Фохту, Геккелю и Гексли, почти одновременно пришедшим к этой мысли), так и из концепции Б.Ф.Поршнева следует непреложный вывод о видовой неоднородности человечества. Профессор Поршнев работал над своей монографией более четверти века, и последние годы (конец 60-х) совпали со всемирным истерическим бумом поисков "снежного человека". И это обстоятельство не могло не сказаться на позиции ученого. Он был настолько уверен в правильности собственной концепции, что посчитал окончательным ее доказательством поимку снежного человека, "реликтового палеоантропа", по его мнению. Всё это отвлекло внимание великого ученого, и он прошел мимо предположения о возможности нахождения этих "йети", "мизге" в составе рода человеческого. И конечно же, преждевременная смерть ученого явилась огромной утратой для всей мировой науки в деле исследования "важнейшего вопроса всех вопросов".

Использование здесь ставшего столь знаменитым, благодаря Ч.Дарвину, понятия "вид" возможно вызовет некоторое недоумение у лиц, чрезмерно обеспокоенных видовой чистотой человечества и потому способных усмотреть в этом несомненное покушение на постулат о биологическом единстве людей. Но так как описываемые человеческие различия относятся к морфологии коры головного мозга, имеющего всё же некоторую специфику и ряд существенных отличий от соответствующего органа у животных, то поэтому и проявления этих различий имеют свои особенности. И относятся они главным образом к мыслительной деятельности, к нравственности, т.е., к параметрам, не имевшим до сих пор иной классификации кроме эмоционального к себе отношения и предвзятых оценок в русле субъективных трактовок понятий "добра" и "зла". В связи с этим, таксономическое определение "вид", как совокупность особей дающих репродуктивное потомство, в применении к человечеству очевидно нуждается в некоторой расширительной интерпретации, ибо значительная часть процессов вырождения и вымирания межвидовых гибридных потомков проходит в более сложных, уже в "социально-обставленных" формах. Главное же то, что указываемые различия между нехищными людьми и суггесторами и тем более суперанималами столь существенны и значимы по своим социальным следствиям, что именно они оказываются ныне решающим фактором в вопросе выживания человечества.

Дело в том, что к хищным видам не применимы основные человеческие качества: нравственность, совесть, сострадание. Эти существа привносят в мир бесчеловечную жестокость, бесчестность и бессовестность. Поэтому с гуманистической позиции их нельзя, в принципе, называть людьми. Это жестокие и коварные животные, хотя и весьма сообразительные. И если уж называть вещи своими именами, то правильнее всего будет определить представителей хищных человеческих видов, как хищные гоминиды. Или, еще более точно, палеоантропы (неотроглодиты) - это сверхживотные (superanimal'ы), а подражающие, "вторящие" им суггесторы-манипуляторы - это как бы некие оборотни, или псевдолюди.

И именно видовая неоднородность делает жизнь человечества столь нестабильной и чреватой самыми ужасными последствиями. Хищные гоминиды ныне - это т.н. "сильные мира сего", и их неразумное владычество привело всё живое на Земле на грань гибели. Но всё же надежда умирает последней, и быть может, более правильное и объективное рассмотрение человеческих проблем, с учетом видовых различий, укажет пути к спасению... Copyright (c) "Русский переплет"