|
|
Евгений МАРТЫНОВ |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений МАРТЫНОВБоголюбовкаГРУППОВОЙ ПОБЕГСтепное – На завтрак – манная каша хлеб с маслом … и по две трети кружки киселя…Масла двадцать пять граммов. Если померить – два сантиметра в кубе, почти вприглядку. С этого дня начинались осенние каникулы. А вчера Тамара и Васька Мельманы отпрашивались у Елены Евгеньевны сходить, или, если повезёт, съездить на попутных подводах, в село Степное завершить кое-какие дела по дому, их собственности. Но старшая воспитательница дала добро только Тамаре, а Ваське, припомнив побег, наотрез отказала. Но парнишка не успокоился и решил всё же уйти. Самовольно. Более того, подбил Димку Ветрова и Витьку Нестерова, друга Казанцева. И Женька тоже решил примкнуть к этой компании. Свои пайки хлеба от обеда и ужина они вынесли из столовой и припрятали в карманы пальтишек, для перекуса дорогой. Путь предстоял не короткий. – По тракту через деревню Усовку и станцию Марьяновку. В общей сложности 24 километра. Тогда на Женьку нашло, не иначе, как непростительное блаженство: сам же в начале зимы наставлял своего Володьку на путь истинный за его побег из детдома, а тут – на тебе, погляди на него!.. Двигала, толкала в спины пацанов, какая-то неизведанная, доселе потаённая, неизбывная сила противодействия запрету. Каждый из четырёх мальчишек был под-стать спесивому чистокровному жеребчику. Из загона племенного совхоза деревни Шарапово в которой, Женька и Вовка Казанцевы жили перед Великой Отечественной войной и в самом её начале с отцом (учителем), перед тем как переехать в Боголюбовку. Шагает То один то другой из мальчишек, забегая вперёд, развернувшись на 180 градусов, что-то взахлёб, восторженно выкрикивал. Такое, вроде бы важное, что… не поведать это остальным было просто не возможно, невмоготу. Свежий снег, дополнительно нападавший ночью хлопьями, был ослепительно бел, искрился… Случилось какое-то групповое затмение, помешательство, которое достигло апогея в Усовке… но до неё ещё надо… киселя похлебать. Шагали профилем, насыпным трактом, иначе – шляхом, не замечая времени… Но вот и она, та деревня. Усовка!?.. – дескать, так быстро?!.. – не верят ребятишки, смешно руками машут. Возбуждённые. Без рукавичек. Пальтишки распахнуты. И то, – вольные птицы… все четыре сокола…
Свобода!.. – Жизнь крылатая по сути. Шагов на пять из шеренги выскочил Васька Мельман, от морозца и быстрой ходьбы – розовощёкий. Пятился и страстно, громко, чтобы все слышали, говорил, обращаясь, однако, к своей старшей сестре: – Тамара, ну, скажи, почему так получается, – тебя отпустили уже второй раз домой: тогда, когда мы вон с Димой и Вовкой Казанцевым удрали из детдома, помнишь? И теперь. А мне… – всё, – «Нет», да «Нет»!.. – где справедливость?.. – А кто тебе тогда разрешил?.. ты бы хоть со мной посоветовался, Вася!..– парировала старшая сестра. – Подумаешь, «сбежали», – отвечал он на эту встречную реплику, – мы бы и сами вернулись. Без твоего сопровождения, Тома. Ну, где справедливость?!.. – опять спросил и замолчал. Ребята уже знали, земля слухом полнится, что детдом в селе Степное расформировали. – Помещение было маленькое и не соответствовало нормам, без подсобок. Воспитанников распределили по другим детдомам области, в том числе шестерых в Боголюбовский. – Это: Игнат Володин, Федька Иванов и четверо шагающих… У Тамары и Васьки, в селе Степное – свой дом. Пятистенок, передан ими на попечение знакомой тёте Вере, соседке… А Женьке загорелось побывать в этом селе потому, что он там жил в тридцать седьмом – тридцать девятом годах. Витька же и Димка… шли за компанию. Просто так, безоглядно, от нечего делать. Каникулы. …И Димка вырвался вперёд. Повернулся на 180 градусов, (а Вася занял своё место в шеренге). Фальцетом: – На фига нам этот «мёртвый час» среди белого-то дня, скажите?.. всё равно же никто из пацанов не спит, разве, что притворяются.!.. – Тамара была с ним не согласна. Витька Нестеров, рыхлый подросток, в знак солидарности с Димкой, ей тогда остро так отвечал, тоже обгоняя строй и поворачивая голову влево: – Девчонки, может быть, и дрыхнут!..– Нестеров – конопатый (веснушчатый)… – перво-наперво, – продолжал он, – сразу бы отменил этот «мёртвый час» если бы меня назначили директором детдома!.. – все весело расхохотались. – Ну, из тебя и начальник!.. – усомнился Женька. Редкие прохожие, в основном бабы, да бабушки, приостанавливались и недоумевали: откуда это такая шайка и куда… следует?.. – У Витьки на голове шапка, чуть было не слетевшая от порыва ветра, приподняла одно ослиное ухо. Солнце заулыбалось… И вот деревня Усовка оборвалась. Пошли перелески, да колки. Ребятня подустала. Правда и то, что 14 километров пути были уже позади. Подул встречный ветер. Похолодало. До Марьяновки, железнодорожной станции и районного центра, оставалось полторы версты. А там, дальше… ещё километров восемь – до Степного. «Ничего себе!.. опять же, киселя хлебать!..» – думалось ребятне. Заначенные в глубоких карманах горбушки, да ломтики хлеба по крохам съедены… Но Тамара надеялось встретить опорожнившуюся попутную подводу, обычно возившую сельчан к ветке «ИСИЛЬКУЛЬ — ОМСК». Так оно и случилось. Совпало. К неописуемой радости пилигримов. Косо с неба летели мелкие колкие снежинки, чиркали по лицам. Девчонка застегнула пальтецо на все пуговички. Её примеру последовали и хлопчики. У Женьки Казанцева сосало под ложечкой… – Мальчишки, вы идите к нашему дому, а я ключ возьму, заскочу к тёте Вере, я быстро. – сказала Тамара и повернула железное кольцо щеколды. – Добрый день, тётя Вера!.. – поприветствовала, притворив за собой калитку. Вера Ивановна – женщина средних лет и роста, ладно сложенная, в поношенной фуфайке… юбке из синей материи на четверть ниже колен. В полушалке и подшитых валенках. Она «выплёскивала» зерно из ведёрка. Выпущенные из хлева пёстрые курицы, сгрудились, топтались и клохтали, оттесняя «музыковеда» петуха в золотистом наряде. При мясистом, зубчатом, красном гребне. – А… приехала!.. – обратила внимания и выпрямилась, хозяйка, – ну, здравствуй, проходи, гостьей будешь. Я сейчас… – Нет, Вера Ивановна, спасибо за приглашение, дайте мне ключ, да… мы пойдём в свой дом. – Ну, и то верно, соскучились, знать, в казённом-то по своему… – женщина сходила в избу и подала ключ, приблизившейся Тамаре, светловолосой с короткой (в скобку) причёской девчонке лет двенадцати. – Василий, слазь-ка в подпол, достань с ведёрко картошки, – скомандовала Тамара, – жрать хочется. Заодно и редьки штуки три, морковки, да свёклы. – Пошли, – кивнул тот, в свою очередь, Димке. За железное кольцо отслоил и опрокинул навзничь квадратную крышку подпола, что в торце закутка. Заглянули в яму, встав на острые коленки. – Тьма кромешная!.. – отстранился Димка. – Вася, тогда зажги фонарь керосиновый, или хотя бы лампу без стекла… – строго сказала сестра. Спустились. Достали овощи. Тамара вынула из ниши под печью полуведёрный чугун и сняла тазик с лавки. Начерпала в него воды из кадушки. Принялась мыть овощи. Решила сварить самое простое: картошки в мундирах. Кисти её рук от ледяной воды покраснели. – Прохладно, – выдохнул Женька, вместе с паром, – Тамара, тебе подсобить?.. – Помоги, если не лень. Вася, сходите за дровами в сенник, да растопите печку. Ну, что ты будто не дома!.. Вскорости дрова в русской печи, посипев, пуская слюнки, разгорелись, заполыхали языкастым пламенем, «приблизительно» задираясь в начало дымохода над загнеткой. Когда на поду подкопилось жару, Женька вдвинул чугун с картошкой, чугунок со свёклой и кастрюлю с морковкой-каротелью… Вечерело. Пришла тётя Вера, что приглядывала за сиротским домом и по уговору, в холодное время года протапливала печь один раз в сутки. – Надолго?.. – спросила, окидывая строгим взглядом ораву. – На три дня. – ответила Тамара. – А… Чем питаться-то будете, Господи, – прищурилась и сочувственно всплеснула руками, но всё-таки сурово произнесла она. В этом году Вера Ивановна уже принимала непрошеных гостей, но тогда было почти лето и их, прибившихся «перелётных», всего – двое, Вася и Дима. Не целоё отделение, как теперь, подрастающих красноармейцев, упрямцев. Их тогда она, солдатка, женщина сердобольная, взяла под свой надзор. – Проживем!.. – провозгласил Васька, – картошка была бы, а она есть – и ладно. – Мне-то одной разрешили, а эти карапузы, – без спроса, за компанию. – – Ну!… тогда понятно. Ешьте садитесь, мешать не стану. – Да что ты, тётя Вера, разве вы когда-нибудь были нам в тягость!? – Это я так… пойду, всё-таки… по хозяйству. – Не договорив своё отношение к «явлению», Вера Ивановна медленно развернулась и вышла, притворив за собой двери. Мальчишки расположились вокруг кухонного стола на лавке, что под окнами. И на приставной скамейке. Тамара – на табуретке. Женька извлёк чугуны ухватом… Скрипнула дверь. – Вернулась тётя Вера, стала доставать из корзины половину круглой булки ржаного хлеба, чекушку постного рыжикового масла. – На трудодни дали, – сказала. – Аккуратно поставила на стол и крынку простокиши. И ко всему в добавок – по куриному яйцу каждому. Налопавшись до отвала, переместились поближе к печке. Смотрели на беспокойное и одновременно умиротворяющее пламя, а затем и на горку раскалённых углей, вспыхивающих алым, синим и оранжевым. Помалкивали. – Хорошо!.. – как бы про себя, не вслух, сказал Казанцев, вспоминая деревню Аксёново, тётку Марью, двоюродных братьев и сестёр… Поднялся. Отошёл к окну, тёмному, но ласково пламенеющему тоже алым с оранжевым. Упёрся лбом в стекло. Вглядывался. – Согласительно мирно… так, что голова – кругом. Народившийся месяц, висел на блестящей звёздочке. Эта вышняя люлька – не на пружине (растяжения), какие тоже в деревнях бывали, а, в общей сложности, – на… стропах. В размахе.
С краешка – пастух-месяц небо звёзд.
– Батюшки!.. – Всполошилась вдруг Тамара, – сегодня же торжественный вечер в школе! В честь Великой Октябрьской Социалистической Революции!.. – на торжественную часть мы опоздали, а праздничный концерт можно бы и посмотреть. Пойдём?… – спросила. Отправились всёй гурьбой … Как ни упрашивали, бдительные дежурные с красными повязками на левом рукаве согласились впустить только Тому и Витьку, бывших учащихся этой школы, которых ещё хорошо помнили. Тамара, перемолвившись с братом, передала ему пустотелый ключ от висячего замка и пошла на концерт, а Витька вынужден был остаться с пацанами на улице. Все четверо сирот-мальчишек, в течение, может, получаса, охаживали, отаптывали, постоянную, не очень толстую, завалинку. Заглядывали, то в одно, то в другое окно школьного актового зала. Сползали вниз и снова вскарабкивались на эту высокую, набитую опилками, приступку… всматривались, пытаясь встать на цыпочки. В казённых, жёстких, негнущихся серых, как шинель, пимах это было очень неудобно.
Казанцев шагал по широкому коридору школы, озираясь. Каникулы, да, но учителя, и это Женька хорошо знал, работали. Никто его не задержал, не то, что вчера вечером. – Я бы хотел видеть Галину Константиновну, свою первую учительницу. – Да, ну?! А кто ты такой будешь? – Я?.. Казанцев Женя, здесь в этой школе начинал учиться, ходил в первый класс целых две четверти. – А потом? – А потом папку перевели из этой… в другую, в Шараповскую. А я жил у дяди в Омске. Там и закончил первый класс. – Так вот, Женечка, я и есть Галина Константиновна. – двенадцатилетний Женька смотрел на неё, всё ещё снизу вверх ( роста был маленького) и не верил своим глазам. Сморщился… не мог сдержать слёз. Они у него на колёсах. Не зря же прозвали в Боголюбовском – «Плакучая река». Учительница прилепила его к своему подолу, прильнувшему к стройным ногам и сама… «А теперь где твой папка-то, Андрей Александрович, кажется его зовут?». – «Воюет, на Ленинградском фронте, а мы с Вовкой, братишкой – в детдоме». – «А, ясно. Ну, пошли в класс, Женя»…
Детства дар. Озарение – Маята…
– И скрипнула дверь. «И что это за напасть такая – слёзы? К чему…» – корил себя мальчишка, переступив порожек… Женька в этот день был и возле того дома (крестьянская изба, рубленая вобло), где они когда-то жили. Вместе всей сводной семьёй. – Папка, мама (Александра Семёновна), он, Женька, Мишка, неродной брат, родные – Вовка и сестрёнка Зоя, недавно появившаяся на белый свет. Шёл 1939 год… Постоял возле уже покосившихся ворот из досок, некогда плотных, сивых от времени.
Калитка – щеколдой, было, звякали…
Однажды под осень, близко перед тем, как пойти в первый класс, Женька увлёкся, заигрался допоздна на улице…. Вернулся домой когда на небе появились первые звёзды и только что народившийся месяц, сравнение которому трудно подобрать. Торкнулся с порога в двери сеней, а они – заперты!.. изнутри на засов, что ли. – Встал на цыпочки, заглянул в щелку – темень. Постучал, но двери не отворяли. Ещё попробовал кулаками!!.. – безрезультатно. Как ни бился мальчишка, как ни переминался с ноги на ногу – бесполезно. Сел тогда на прохладные доски порога, спустил босые ножонки на вторую ступеньку сверху, сгорбился и, помнит, растерялся даже: «Как это?..» – Пригорюнился. Час, может, страдал, или три, может, зашмыгал носом, смахивая со щёк обиду. «Была бы жива родная мамочка, мамка родная, тогда бы …». Только про родную мамку Оню подумал и… двери скрипнули. Женька обернулся. – Заходи!.. – процедил отец Андрей Александрович. Марш спать!.. Нет, всего не перескажешь. А, вот, то, что у них была корова Харита, гладкошёрстая блудница, которая почти ежедневно летом, при возвращении в село, загодя удирала из стада и Женьке подолгу, почти до самой темноты приходилось её разыскивать по окрестности, он запомнил навсегда. – Харита, Харита, – кричал-распевал. Колдовал: «Чёрт, чёрт поиграй да, отдай!..» Нередко до горьких слёз умолял, звал, а она, как сквозь землю, было, проваливалась. Кружил окрестностью. И, часто при появлении первой звезды только он обнаруживал свою «богиню красоты» где-нибудь в осоке, или в траве-бужур возле камышей, или в овражках, приводил на налыгаче, если поддавалась, конечно, или, опять же, лозой пригонял домой. И полумрак вот…
Амбар. «Кручина. Ничего. И то беда, страдаю, положим…» – разоткровенничался присный серп перед косой.
Правда, красивая была зараза-корова, тёмно-красного окраса, статная, умница, глазастая, с длиннющими загнутыми ресницами, остророгая и… со звёздочкой во лбу!.. Молока давала не так уж и много, но зато жирного, вкусного. Однажды Вовка чуть было не утонул в силосной яме, полнёхонькой вешней воды возле скотного двора, «фермы». Но об этом случае – позже. Потом, когда насупилась осень, Женьке мама (Александра Семёновна) сшила из твёрдой материи кошель-папку с карманами для букв разрезной азбуки. …И о чистописании «с нажимом перышком «Пионер» в классе у Галины Константиновны вспомнил Женька, о чернильнице-непроливашке и, досадных кляксах-каракатицах химических чернил. И ещё и о коньках-снегурочках, конечно, притянутых закрутками с помощью палочек к пимам! (подарок папки), он на них с мальчишками гонялся за шурагайками в речке Камышловке. Выше. По тонюсенькому, только что образовавшемуся, прозрачному, как стекло льду. Щучек этих мальчишки, и Женька с ними (они на деревянных коньках, а Женька на железных, блестящих!!) глушили клюшами – палкой с набалдашником. А лёд лучисто прогибался, потрескивал!.. И о блинах вспомнил, и о пельменях. И о маленькой сестричке в люльке, подвешенной к потолку на пружине.– подумал. Этот малюсенький гамак с лялькой Зоей Женька старательно качал, примерно так же, как зыбку с братиком Вовой (6 лет тому назад), – сверху вниз, сверху вниз…. Следил за поведением сводных братьев Мишки и Вовки. Они частенько дрались, как собака с кошкой. Постоянно разнимал. Пса не было, но кошка Мурка-сибирячка жила с ними. Часами просиживала возле отверстия в полу дальнего правого, если смотреть от двери, угла горницы. Папка уходил к своим ученикам в школу, Александра Семёновна, вполне возможно, отлучалась по вызову женщины-роженицы. – Она по образованию фельдшер, принимала роды на дому, была, если попросту сказать, повитухой. Пользовалась в селе Степное непререкаемым авторитетом. Отцу не посчастливилось с этой женщиной. Ревность какая-то, что ли. Что-то там между ними произошло, а что именно, Женька толком не знал. Да и к чему ему было знать? Не в первый (и не в последний) раз.
Оставшиеся два дня, в охотку, нужно – не нужно, ребятишки лазали с печи на полати. У Женки и Васьки это ловко получалось. По одному, конечно. Подтягивались на руках, прилипали животами к брусу, распластывались по-жабьи. Тут же поджимали левую ногу, опора, а затем правую. И… – там!.. а вот к бывшим городским, Витьке с Димке не сразу пришло такое умение. Рассказывали друг другу какие-то незначительные истории. Играли в карты. Вечерами – мальчишеская возня под потолком. Но сопение довольно скоро затихало: с постной картошки в мундирах, без хлеба долго-то не побарахтаешься. На горячащей тело гладкой печи, подстелив под себя стежёную шубейку из старья, сложившись втрое и укрывшись, суконной шалью, дремала Тамара. Хотя в горнице и была нафуфыренная деревянная удобная кровать отца с матерью. Мама у них с Васькой была русская, чалдонка. А отец, как, наверное, сами догадались – немец, приехавший в Сибирь с Поволжья. Что у них за трагедия произошла, Женька не знал – как-то не принято было в Боголюбовском детдоме распространяться о своём, или семейном, личном… Накрывалась Тамара широкой суконной шалью с не очень длинными кистями, похожими на дождевых червяков. Вспоминала, наверное, мать, отца и плакала, шмыгала потихоньку. Но Женька всё равно слышал. Мальчишки помалкивали. О чём говорить-то? У ткани этой шали, было удивительное свойство: согревать и успокаивать. И Тамара засыпала. – Чего не спишь!.. – Витька Нестеров, притуляясь к Димке, ворчал на Казанцева. – Завтра ещё раз схожу на речку Камышловку, – сквозь дрёму подумал Женька. Опять вечерело. В печи доогорали дрова. Отблески пламени вырывались сквозь щели заслонки, плясали гопак на противоположной стене от пола до потолка. Проходило какое-то время… становилось темно, хоть глаз коли. Пацаны похрапывали, а Женьке вспоминалась Боголюбовка… Надя Кузнецова, братишка Вовка… и папка на фронте… «Как-то они там»?.. Родная мамка (Онисьей звали), правда, еле то еле… растаяла. Брехали собаки. Петухи пели… Жизнь продолжалась. …По одному пробуждались мальчишки, сбегав по нужде во двор, располагались на полатях и засыпали снова.
Раннее утро. Но Женька уже проснулся. Слез с полатей. Сходил на улицу. Пощёлкал соском рукомойника, что под полатями на простенке в углу возле порога, умылся. Вытер лицо и руки холщёвым полотенцем. Тамара полезла в подпол и попросила его поднять на верх картошку, репу морковку и свёклу. Да это тётя Вера-опекунша сняла урожай с огорода и оставила маленько Мельманам на случай их появления. Но и, тоже может быть, что Тамара отпрашивалась из детдома, чтобы помочь выкопать штыковыми лопатами картошку и подсобрать кое какие остальные овощи… Пекли печёнки на поду печи, после того, как прогорели дрова.
Все эти дни Васька Мельман таскался по своим друзьям, бывшим одноклассникам. Водил за собой и Димку, или Витьку, или того и другого вместе… Женька помогал Тамаре по хозяйству: пилили (с кем-нибудь из пацанов), кололи дрова. Деревянной, а где надо – железной, лопатой прокладывал в снегу дорожки. Например, до уборной, что притулилась к заплоту в три жерди, в конце огорода. К своему удовольствию, обнаружив на полочке этажерки книжки, он с упоением вновь и вновь читал стихотворения Пушкина, Лермонтова, Майкова. Декламировал наизусть многие стихи своего любимого поэта Никитина:
Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака. Белый пар по лугам расстилается. По зеркальной воде, по кудрям лозняка От зари алый свет разливается. Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг. Чуть приметна тропинка росистая. Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг С листьев брызнет роса серебристая. …
– До чего же красиво пишет!.. – восторгался. Вышел на двор. Тишина. Собаки взлаивают, петухи поют!.. Хотелось есть, но впроголодь жить Женьке было не привыкать. Мычат коровы. Забрехала, по голосу слышно, большая собака. – У, волк тебя — выразился словами своего деда Александра Женька, и улыбнулся грустно, вспомнив…– Отец, Андрей Александрович Казанцев рассказывал, что деда Александра Моисеевича, в 1930 году лишили избирательных прав. Ни за что, ни про что. Вскорости, по ложному доносу, он был заключён в Омскую тюрьму. По сфабрикованному делу решением суда его приговорили к раскулачиванью и высылке с семьёй на север Сибири. С началом навигации на Иртыше, Оби и Томи его этапировали в село Колпашево нынешней Томской области. Следом в ту же область, но в село Нарым, из деревни Аксёново была выслана бабушка Раиса Ефимовна. Ей было 63 года. Без деда могла жить лишь попрошайничеством. Умерла в начале января тридцать второго. Содержание доноса на деда неизвестно. А то, что он был, и был ложным, несомненно… Александр Моисеевич, бывший волостной староста (Саргатского района), бежал из ссылки, ходил по деревням Томской, и Омской губерний, просил милостыню. Умер в 65 лет у чужих людей. Промысел Божий. Царство небесное им обоим. Отец говорил, что с Женькой дед Александр, таки, поводился, успел, вроде бы как в Сиб. Саргатке. Но не долго, потому что скрывался от властей. Хорошо-то как!.. – подумал Казанцев, любуясь на зарю. Постоял ещё немножко на крылечке ожившего дома. Руки без рукавичек начали мёрзнуть, закалели. Завыла собака. Возвратился в избу. По ходатайству солдатки тёти Веры, а её муж был до ухода на фронт бригадиром полеводов, насупившийся было директор совхоза села Степное «Коммунист», выделил подводу, на пару лошадей и беглецов (если не брать в расчёт девчонку) благополучно доставили в Марьяновку. А потом, уже по просьбе Тамары, знакомый возчик добровольно согласился, из сострадания, добросить до Усовки. От неё-то уж орава сирот… дотопала до Боголюбовки. Все пацаны с повинными головами предстали перед старшей, Еленой Евгеньевной и рядовой воспитательницей Надеждой Васильевной. За провинность они все четверо получили по шесть нарядов вне очереди и целую неделю, уже теперь в крепчайшие морозы, после уроков до самого темна пилили и кололи, в основном берёзовые, дрова, про запас, для, всю зиму напролёт голодающих печек-голландок, топки которых выходили в коридор здания детдома.
Пила, да колун – не до стихосложенья… поленница дров.
Вот и вся новелла.
«Мы на полатях, тут, спать будем, Тамара?..» – спрашивал Женька. Шмутьё…– Как в тумане помнится всё это. Но если приглядеться – проясняется. То-то и оно.
|
