Владимир Садовников

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Записки шестидесятника

От мордовских лагерей до расстрела белого дома

Воспоминания. Часть 1

АРМИЯ

В октябре 1959 г. я был призван на срочную военную службу. Из-за борта плотно набитого стриженными новобранцами грузовика, спешно отъезжающего от военкомата (Москворецкого района), я с болью наблюдал быстро удаляющуюся фигурку растерянной матери вместе с группой других матерей и родственников. На сердце было непривычно тяжело. Какое-то предчувствие тяготило меня, я смутно сознавал, что вступаю в неизведанную и опасную область своей жизни. Нет смысла подробно описывать все события моей полутора годовой армейской службы, проведённой вначале в школе младших авиационных специалистов (ШМАС) в г.Спасск-Дальний на Дальнем Востоке, а затем в 965-ой окружной ремонтной мастерской (обслуживающей приаэродромную автомобильную спецтехнику) в том же городе. Остановлюсь только на самых важных событиях.

Специальный поезд с новобранцами из Москвы и Моск. Области до Спасск-Дальнего ехал долго, около недели. Станционное начальство по пути его следования заранее оповещалось предупреждающими депешами. Однако они мало помогали. Новобранцы, практически предоставленные сами себе, представляли из себя некую махновскую вольницу, сметающую на своём пути все винные и пивные привокзальные прилавки. Осталось в памяти: поезд медленно отправляется от какой-то станции, а в окне вагона запечатлелась развесёлая картина небольшого винного погрома.

Плотно облепленный страждущей кучей штурмующих новобранцев привокзальный винный киоск медленно кренится набок и, наконец, рушится под напором радостно кричащей братвы. Нигде не видно ни одного милиционера, ни офицера. Не то, что в наше «демократическое» время... В моём купе шла напряжённая и разнообразная вечевая жизнь. Бренчанье на гитаре с пением воровских и приблатнённых песен сменялось анекдотами, а потом приходило моё время бурных идеологических споров. Почти как когда-то в кубрике линкора «Севастополь» перед Кронштадским восстанием. Спорили до хрипоты, но кто во что горазд. Однажды я своими экстравагантными призывами немедленного установления всемирной анархии и ликвидации советского государственного флага так разозлил каких-то пришлых подвыпивших новобранцев, что меня уже было потащили к тамбуру дабы выбросить охальника вон «во тьму кромешную». При этом они приговаривали: «Нет, ты повтори, фраерюга, и флаг наш уничтожить ?!» Однако ребята из моего купе меня всё-таки отбили, назидая больше не затрагивать таких рискованных тем.

Разумеется, моя зарисовка нравов новобранцев-призывников не претендует на всестороннюю адекватность или объективность. Тем не менее, несмотря на некоторую субъективную преувеличенность, я не очень сильно грешу против истины. Дело в том, что прославленный своим террором ушедший тоталитарный режим всегда был очень противоречивым и неоднозначным. В каких-то важных для себя областях общественной жизни режим проявлял неумолимую жестокость в наведении надлежащего порядка, в то же самое время во многих иных сферах (казавшихся ему менее важными) он мог позволить весьма большие вольности или, лучше сказать, послабления. При всей своей тоталитарности советскому строю не хватало - как сейчас говорят - «административного ресурса» для осуществления всеобъемлющего господства над подчинённым населением. Однако несмотря на это своё «несовершенство» общим и неизменным для советского режима было одно: абсолютно не правовой и произвольный характер госуправления и суровое искоренение любой личной и общественной инициативы. Собственно говоря, последний мотив являлся доминирующей превентивной причиной большинства политических (да и бытовых ) репрессий. Именно поэтому коммунисты, несмотря на все свои жестокости, так и не смогли приучить население России к соблюдению даже элементарных норм правопорядка и всякое ослабление власти закономерно приводит только к дезорганизации и общему хаосу. Сегодняшнее дезорганизованное и социально беспомощное состояние русского народа является прямым последствием коммунизма.

Впрочем, по прибытии в часть - в школу младших авиационных специалистов (сокращённо: ШМАС) - армейский порядок был наведён быстро и без церемоний. После распределения по учебным командам - ротам и принятия присяги сразу же началась напряжённая учёба совместно со строевой подготовкой и, разумеется, обязательными политзанятиями. Но, несмотря на то, что условия солдатской жизни в школе были довольно суровыми - двух ярусные койки с самодельными соломенными матрацами и невероятной скученностью - я не могу вспомнить что-то особенно нехорошее относительно общей атмосферы в казарме среди солдат сослуживцев или же относительно командного состава. Ни о каких неуставных отношениях (дедовщине) не было и речи. Естественно, иногда случались конфликты и ссоры, но в целом царили дружеские взаимоотношения. Я никогда не отличался жёсткостью характера, тем не менее, не могу вспомнить каких-то особенных обид или утеснений. Скорее наоборот. Например, запомнился такой случай. В столовой воинской части иногда на обед давали по куску свинины. Некоторые куски были постными, некоторые же жирными. Для того, чтобы распределить справедливо бросали жребий. Мне выпал жирный кусок и дежурный сказал: «Ребята, Володя не ест жирные куски, отдадим ему постный». Кто-то вызвался взять мой кусок…

Между прочим, со столовой был связан один случай коллективного неповиновения. Одно время питание заметно ухудшилось, особенно безобразными стали борщи. После неоднократных и безрезультатных жалоб вышестоящему начальству несколько учебных рот школы решило провести бойкот столовой.(Никак не могу понять, каким образом о подготовке к этой массовой акции не прознало начальство.) В назначенный день мы как всегда строем поротно пришли в столовую и дисциплинированно расселись за столы. Как обычно, дежурные разнесли полные бачки с борщом по столам... Но никто не притронулся к еде. Начальство забегало, тщетно увещевая курсантов приступить к трапезе, но никакие уговоры не могли поколебать решимости «бунтовщиков». И дежурные стали один за другим относить нетронутые бачки обратно на кухню. Однако после этой массовой голодовки никаких репрессивных мер не последовало, а питание улучшилось.

Несмотря на то, что свободного времени было мало, я записался в библиотеку школы и, случалось, подолгу просиживал в ней в выходные дни, конспектируя со своими критическими комментариями каких-нибудь «классиков». Особенно внимательно проштудировал Ф.Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Дабы поделиться своими мыслями написал большое письмо в Москву одному сочувствующему (как мне казалось) приятелю с весьма «антисоветскими» рассуждениями. Имел наивность вести откровенные разговоры в своём отделении о разных политических «материях». Одним словом, всё это не осталось, - в отличие от сабантуя в столовой, - незамеченным от бдительного особого отдела части. После нескольких вежливых собеседований от меня решили избавиться и незадолго до выпускных экзаменов внезапно откомандировали меня в местную приаэродромную окружную автомастерскую № 965.

В новой части личный состав был разношёрстным, большинство солдат были призваны из разных областей Сибири, меньшинство из провинциальных городов европейской России, несколько человек было из Подмосковья (в их числе мой будущий подельник Володя Смирнов), из Москвы же не было никого. В отношениях между солдатами, т.е. фактически рабочих автомастерской, уже не было той дружеской атмосферы, которая была характерна для школы. В казарме, - что меня неприятно поразило, - нередко случались пропажи личного имущества. В виду того, что в части служили разные призывные возрасты, во взаимоотношениях намечались некоторые признаки «дедовщины». Старики (кажется, тогда «дедами» старослужащих ещё не называли) вели себя несколько высокомерно, могли сбить шапку с новичка, бесцеремонно обругать. Тем не менее, до каких-то крайностей дело не доходило. Справедливости ради, необходимо отметить, что начальство автомастерской старалось посильно бороться с этим вредным явлением. Например, замполит части капитан Удаленков на общем построении перед началом работы прочёл личному составу целую назидательную лекцию о недопустимости каких-либо унижений младших солдат старшими, большая группа которых в это время готовилась к «дембилю». На другом подобном построении ротный старшина, здоровенный мужик с несколько красным носом картошкой, большущими кулачищами и пристрастием к матерщине, простым и образным языком втолковывал нам, салагам, чтобы мы ни под каким видом не смели обменивать недавно полученные новые сапоги на старые, которые нам будут навязывать старики. При этом, подкрепляя свои образные назидания, он показывал нам свой увесистый кулачище. И действительно, однажды на территории автомастерской ко мне привязался с подобным «обменом» один старослужащий. Не помню уже точно, каким образом я сумел отбояриться от него, но сапог я не отдал. Страх перед старшиной оказался сильнее страха перед стариком. После демобилизации этих стариков, каких-либо заметных проявлений «неуставных отношений» практически больше не наблюдалось. Правда, сохранив сапоги, я вскоре, в начале зимы, лишился новых валенок, которые я опрометчиво оставил сушиться на ночь на батарее в цеху мастерской. Утром я уже их не обнаружил.

Что касается общих бытовых условий жизни, то в новой части они были намного лучше, чем в школе. Койки были только одинарные и кормили довольно хорошо, так как мастерская имела своё подсобное хозяйство. После окончания рабочего дня, как правило, ничем не загружали и у солдат оставалось достаточно свободного времени, которое можно было использовать по своему личному усмотрению. В казарме новой части, большом одноэтажном кирпичном строении (в котором свободно размещался весь личный состав автомастерской, около двух сотен), бывшим до революции казачьей конюшней, я постепенно нашёл общий язык и подружился с несколькими сослуживцами, которым не были чужды литературные и политические интересы. Политические и идейно-крамольные темы, разумеется, подкидывал в основном я.

Запомнилось, как однажды после отбоя поздно вечером мы собрались в туалетной комнате казармы и до середины ночи до хрипоты спорили о том, следует ли разрушать государство до последней точки или же кое-что, - ну, самую малость, - оставить от этой ненавистной «машины насилия». Мои главные идейные оппоненты Борис Канов и Володя Филиппов, ссылаясь на доводы «классиков», то бишь Ф.Энгельса и К.Маркса (а другой литературы у нас под рукой и не было), тщетно пытались «доказать» мне, что без наличия хотя бы самого небольшого авторитета невозможно создать какой-либо прочной организации или системы управления. Однако я твёрдо стоял на своём, считая, что любой авторитет в конце концов неизбежно приведёт к регенерации гидры государства, которую, чтобы эта каналья никогда больше не поднялась, необходимо беспощадно «рубить под корень» вместе с её презренными слугами. Вслед за своим кумиром Бакуниным я твердил маловерам, что идеальное общество должно быть построено только на началах чистейшей абсолютной свободы «снизу вверх» и совершенно без всякой иерархии и начальства...

Большое впечатление на нас в то время произвёл, - по современным меркам довольно слабый и наивный, - роман Дудинцева «Не хлебом единым» ( может быть, даже не сам роман, сколько непомерно злая критика на него со стороны властей). Этот бестселлер хрущёвской эпохи читали мы по очереди в затрёпанной книжке почти крамольного уже «Нового мира». Как ни странно, но длительное время на наш почти диссидентский кружок начальство или «компетентные органы» не обращали никакого внимания. Во всяком случае, никаких явных признаков подобного внимания я не замечал.

В этот период относительного затишья мне удалось протащить свои идеологические воззрения в казарменной стенной печати. Секретарь комсомольской организации части, простоватый и добродушный деревенский парень, наблюдая со стороны наши учёные и малопонятные беседы, вероятно, посчитал меня очень высокоумным и идейно подкованным парнем (несмотря на то, что я даже никогда не был комсомольцем, что его сильно расстраивало), а потому он предложил мне выпустить номер местной стенгазеты, приуроченный к какому-то советскому празднику. Немного подумав, я согласился... и выпустил! Во истину, для меня эта затея оказалась своеобразным реваншем за неудавшуюся попытку пробиться к «массам» через радиоэфир.

Как мне тогда казалось, газета получилась на славу. Название её было что ни на есть самое анархо-синдикалистское - «Голос труда», причём «Голос» был нарисован красной краской, а «труда» исконно анархистской - чёрной. Статьи, все написанные мною, строго соответствовали названию газеты. В них «в хвост и в гриву» бичевались различные социал-предатели всех мастей и новые эксплуататоры народного труда, в которых без особого труда можно было узнать правящую номенклатурную верхушку. Сокрушительной критике подвергался госкапитализм как самая мерзкая и контрреволюционная форма капитализма. И наконец, в специальной статье, посвященной проблеме всеобщей воинской повинности, глубоко и содержательно, с соответствующими ссылками на «классиков», развивались идеи об абсурдности существования постоянных армий, с негодованием отвергалось старорежимное деление на офицеров и рядовых солдат, восхвалялись «всеобщее вооружение народа» и принципы полнейшей «военной демократии» и т.д.

Кстати, боевым политическим девизом газеты, который гордо красовался в её правом верхнем углу, был известный анархо-синдикалистский слоган: «Освобождение рабочих есть дело самих рабочих». Из оного ясно следовало, что разным социал-предателям типа КПСС в этом благородном деле никакого места не предусмотрено.

Самое забавное заключалось в том, что эта ярко выраженная анархо-революционная агитка довольно длительное время спокойно провисела на виду у всей части на специальном стенде. С печалью я мог наблюдать, как мимо моего ревшедевра с полным равнодушием проходили как солдаты («угнетённая масса»), так и офицеры («новые эксплуататоры»), и никто из них не обращал на неё ни малейшего внимания.

Намертво усвоенный всеми советскими людьми инстинкт бессознательного (лучше сказать, подсознательного) отторжения всякой казённой пропаганды был столь силён, что ультра крамольная газета благополучно провисела бы до моего дембиля и никто бы не повёл даже ухом, если бы на мою беду не приехал ... ревизор. Ревизором оказался какой-то высокопоставленный чин из политотдела дальневосточного военного округа, специально прибывший из Хабаровска инспектировать политическую и комсомольскую работу части. Ему по роду своих служебных обязанностей пришлось читать и мою стенгазету. О, это был первый человек со стороны, который смог по достоинству оценить мои пропагандистские способности! Как мне потом рассказали, по мере углубления в читаемый материал глаза у этого ревизора округлялись, а рот раскрылся от изумления. Газета была им немедленно снята и впоследствии, пришита к моему делу в качестве обвинительного доказательства моей «антисоветской деятельности».

После этого яркого инцидента наш маленький кружок был взят, как говорили в те времена, «на промокашку» и дабы анархистская зараза не проникла глубже в толщу солдатских масс, двух его наиболее активных членов - Бориса Канова и Володю Филиппова - в спешном порядке перевели в другие воинские части, расположенные вне города Спасск-Дальний. Со мною же снова начали проводить перевоспитательные беседы. Проводил их в основном местный замполит капитан Удаленков. Но однажды в кабинете замполита со мною долго беседовал некий важный чин из политотдела военного округа (возможно, тот самый, который лично изъял мою газету) в присутствии одного тихого и скромного офицера, который очень внимательно слушал, но совершенно не встревал в наши мудрёные идеологические препирательства. Как потом обнаружилось, это был главный чекист особого отдела г. Спасск-Дальний. Несмотря на то, что разговор наш касался главным образом вопросов идейной борьбы анархизма и марксизма, взаимоотношений Бакунина и Маркса в 1-ом Интернационале и отношения большевиков к анархистам в годы революции, особо запомнился почему-то один из последних вопросов этого приезжего политрука, касавшегося моих литературных пристрастий и моего любимого литературного героя. Немного поразмыслив, я неожиданно брякнул в ответ: «Сатин из пьесы Горького «На дне»». Политработник, кажется, в чине полковника, крупный и солидный мужчина с интеллигентным и добродушным лицом, на этот мой откровенный ответ весело и довольно рассмеялся. Мол, наконец-то, в своей служебной карьере политработника удалось встретить настоящего живого анархиста в духе того карикатурного образца, который в ту эпоху безраздельно господствовал в советской литературе и особенно кинопродукции, посвящённой годам революции и гражданской войны.

Однако, несмотря на вежливый тон перевоспитательных бесед и отсутствие каких-либо явных наказаний, меня вскоре отправили на полмесяца в военный госпиталь г. Уссурийска (недалеко от Владивостока) в психиатрическое отделение на предмет проверки моего психического состояния. Скорее всего, эта превентивная акция была вызвана попыткой перестраховки местного командования (прежде всего кап.Удаленкова), а, может быть, и благим стремлением найти законный и удобный повод, чтобы оградить меня от будущих репрессий. Ведь в то время психбольницы («психушки») ещё не стали постоянным орудием политических преследований, но часто служили удачным способом так называемой «комиссовки» из лагеря или из армии.

Сразу же по прибытии в психотделение госпиталя меня вызвали в кабинет главврача, который стал настойчиво допытываться об истинной причине моего направления на психобследование. Он очень интересовался моими служебными взаимоотношениями с командованием части, резонно полагая, что основным поводом моего направления был какой-то конфликт с местным начальством. После этого собеседования (скорее похожего на допрос), ничего толком от меня не добившись, я был отправлен в отделение в свою палату и больше меня никто никуда не вызывал и никто из врачей ко мне не подходил. Примерно полмесяца я провёл в относительно хороших условиях в палате, заполненной практически здоровыми военнослужащими, которых также как и меня по разным причинам направили для медицинского освидетельствования. Вероятно, это освидетельствование в основном осуществлялось путём простого наблюдения над поведением проверяемого.

В психотделении мне впервые в жизни пришлось наблюдать настоящих «психов» самого разного типа: от тихих и задумчивых шизофреников до буйнопомешанных. Однажды, сидя в своей палате, я услышал какой-то громкий глухой звук от удара в стену в общем коридоре отделения. Оказывается, один буйный «псих» имел обыкновение иногда с разгону ударяться головой о стену. Другого, тихого и интеллигентного вида помешанного с аккуратной благообразной бородкой, еле успели вовремя вынуть из петли, которую он сделал из полотенца в туалете, подвязав другой конец полотенца к водопроводной трубе. Поэтому, несмотря на сносное времяпровождение, - нашу палату даже выпускали вечером смотреть кинофильмы в клубе госпиталя, - я был рад своему возвращению в свою воинскую часть.

Через некоторое время внешний надзор за мною как будто бы ослабел и я сблизился с давно сочувствовавшему нашему кружку Володей Смирновым. Володя был малорослым, но крепким пареньком родом из подмосковного города Коломны, не очень развитым в культурном отношении, но настроенным весьма критически к «властям предержащим». Ему очень нравилась вызывающая оппозиционность нашего кружка, так как его характеру было присуще некоторое стихийное бунтарство (правда, не очень прочное). Между прочим, были и другие сочувствующие. Один из них по фамилии Соловьёв (однофамилец моего приятеля в Москве), имени которого я уже не помню, был неплохо развит в литературном плане и снабжал наш кружок номерами журнала «Новый мир». Однако в целом ко мне стали относиться с некоторой опаской и избегали близкого общения. Я же, ощущая личную и идейную изоляцию или в результате какого-то внутреннего саморазвития вместе с Володей дозрел до весьма рискованной революционной идеи: тайно изготовить доступным способом антикоммунистические листовки и распространить их в рабочем районе города вблизи цементного комбината (единственного крупного предприятия Спасск-Дальнего).

Вероятно, таким фантастическим образом я хотел преодолеть свою изоляцию и потерю друзей. Мысль о реванше за неудачу с пропагандистской затеей через стенгазету не оставляла меня... Воображение живо рисовало заманчивую революционно-маниловскую картину. Разбуженные нашими ревпризывами угнетённые трудовые массы поднимаются и сбрасывают поганое иго эксплуататоров-коммунистов. В итоге: г.Спасск-Дальний наш, Москва - остаётся (так пустячок!). Бояться нечего, ибо впереди - триумфальное шествие по транссибирской магистрали с развевающимися чёрными знамёнами всемирной анархии. Под впечатлением этой фантастической ахинеи я даже написал два революционно-экзальтированных стихотворения, призывавших к беспощадной борьбе с ненавистным «красным отродьем». Впоследствии они будут обнаружены и подшиты к моему делу в качестве вещдоков.

Разумеется, где-то внутри себя я прекрасно понимал, что подобно ослеплённому мотыльку притягиваюсь неведомой силой к роковому огню. Но никакие рациональные доводы уже не могли противостоять этой силе. При этом некоторые внешние обстоятельства как бы подталкивали к осуществлению задуманной акции. Замполит части Удаленков, пытаясь меня отвратить от пагубного пути (может быть, вполне искренне, ибо он прекрасно понимал, чем в конечном итоге может закончиться моё диссидентство), «порекомендовал» поступить учиться в 9-ый класс городской вечерней школы, тщетно надеясь, что фундаментальные марксистские познания, даваемые нашим средним образованием, развеют моё идеологическое легкомыслие. Одновременно, - и со стороны Удаленкова весьма опрометчиво, - мне был обеспечен доступ в фактически брошенное помещение технического класса (в котором также размещалась беспризорная, гл. обр. состоящая из политической литературы, библиотека местной парторганизации) для дополнительных учебных занятий в свободное время. Очевидно, начальство, устранив главных моих сторонников, более не считало меня опасным смутьяном и не хотело слишком глубоко вникать в моё времяпровождение. Важным обстоятельством, сильно способствовавшим осуществлению нашего замысла, было то, что Володя давно уже по разрешению руководства по вечерам частенько занимался в фотолаборатории части печатанием фотокарточек для различных служебных и личных нужд военнослужащих. Фотолаборатория и техкласс располагались на рабочей территории автомастерской в одном здании и это почти само собой предопределило способ изготовления листовок. За неимением печатной машинки, единственным доступным для нас способом размножения однотипных листовок был способ фотопечати. Однако возникла проблема с изготовлением хорошего первичного негатива. У Володи имелся только простенький фотоаппарат «Смена» с плохой разрешающей способностью. Для того, чтобы компенсировать этот недостаток решили предварительно большими печатными буквами перерисовать рукописный текст будущей листовки на большой лист ватмана, а потом уже его сфотографировать. Предварительно написанный текст листовки, который я сочинил на уроке литературы в вечерней школе, мы в свободное время в техклассе, вечер за вечером, постепенно перерисовывали на кусок ватмана размером 40см. на 60см.. Зима уже подходила к концу, солнце светило всё ярче и ярче и к началу марта бумажная фотоматрица была готова. Выбрав удобный момент, мы вынесли ватман прямо на улицу под яркие лучи весеннего солнца. Володя щёлкнул несколько раз затвором «Смены» и негативы были пересняты, лучший из которых мы решили использовать для массового печатания. Таким образом, «Рубикон был перейдён» и незримый счётчик стал неумолимо отсчитывать время, которое оставалось до нашего ареста.

Вскоре Володя сделал один пробный экземпляр листовки, который, к сожалению, наглядно показал все огрехи непрофессионально изготовленного печатного текста. Но прочесть было можно и мы решили напечатать первую партию листовок в ближайшее время. Самым поразительным было то, что наша «антисоветская акция» вполне могла бы быть успешно доведена до конца, если бы Володя в пылу агитационного усердия не показал пробный экземпляр листовки нескольким солдатам в казарме, один из которых, если так можно выразиться, придворный художник части, делавший масляными красками неплохие копии классических шедевров для высшего начальства, не сообщил «куда надо». Однако, по всей видимости, сообщил он не сразу, а Володя ничего мне не рассказал об этой своей рискованной самодеятельности. Но на этой стадии роковое развитие событий можно было бы ещё остановить, спешно уничтожив все имеющиеся улики. Но узнал я об этой досадной «утечки информации» уже после того, как 8 марта вечером в фотолаборатории мы отпечатали 38 листовок, истратив на них две пачки фотобумаги (два экземпляра оказались бракованными). Готовые листовки я спокойно отнёс в казарму и элементарно спрятал их к себе под матрац (!). После 8 марта в казарме кто-то из солдат поведал мне, что Володя показывал фотокарточку с каким-то странным текстом. Я сразу же стал настойчиво расспрашивать Володю и он признался, что действительно показывал и давал читать листовку некоторым своим знакомым. Дело принимало плохой оборот, необходимо было что-то предпринимать, но было так страшно жалко потраченных впустую усилий... Подождав пару недель, мы ошибочно решили, что никто о листовке не донёс и можно смело доводить начатое дело до своего конца. Купили ещё три пачки фотобумаги и в ночь на 21 марта Володя, на сей раз без меня (по какой-то причине меня не пустили в техкласс), попытался напечатать ещё 60 штук листовок, чтобы довести общее количество примерно до сотни, которое казалось нам достаточным для последующего распространения в городе. Однако успел он отпечатать только 20 листовок, как неожиданно в фотолабораторию нагрянули сам командир части полковник Пасечник вместе с дежурным офицером Мирошниченко. Казалось бы, Володю накрыли с поличным, но не тут-то было! Каким-то чудом он сумел незаметно засунуть отпечатанные листовки за голенище своего сапога и бдительные офицеры смогли захватить лишь фотоплёнку с негативами текста листовки. Разумеется, этого уже было достаточно для самых серьёзных последствий, тем не менее, мы продолжали небезуспешно сопротивляться, не без некоторых комических моментов.

В виду того, что задержавшие Володю офицеры ещё не знали резко крамольного содержания негатива (или же по неопытности), они этапировали его не на гауптвахту, а в казарму и наказали дневальным и старшине строго надзирать за ним до утра. Но Володя, проходя мимо моей койки, сумел тайно в казарменной полутьме (время было позднее) передать мне спрятанные в сапоге листовки. Я немедленно перепрятал их под свой матрац и стал лихорадочно думать, каким образом незаметно уничтожить эту опасную улику. Сделать же это было уже непросто, так как и за мной было установлено почти открытое наблюдение. Тем не менее, как только офицеры удалились из казармы, я сумел с Володей коротко переговорить о той линии поведения, которой следует придерживаться в ходе уже неизбежного следствия. Договорились так: если следствию что-то более или менее определённо удастся узнать, то нам следует это признавать и не упираться понапрасну, но изо всех сил постараться скрыть факт изготовления готовых листовок. Были, мол, одни «преступные» намерения, изготовили негатив, пробный экземпляр, но больше ничего нет. Этот наш уговор был несомненно благоразумен, но наивен. Мы ещё до конца не осознали всей серьёзности случившегося и наивно надеялись «переиграть» следствие. По жизненной неопытности нам было невдомёк, что дракон, который захватил нас своей пастью никогда не отпускает своих жертв назад.

Утром Володю отправили на губу, меня же оставили под присмотром дневальных в казарме. Под предлогом сходить по естественной нужде в большой солдатский сортир, расположенный метрах в 30 от казармы, я сумел незаметно захватить с собой переданные Володей 20 листовок, ещё не просохшие после фотообработки. Спешно разорвав листовки на несколько крупных частей, я побросал их в бездонную пучину солдатского дерьма. Вероятно, с этими злополучными листовками там же сгинули и мои политические фантазии, почти как в стихах: «Мечты ушли, осталась гадость...». К сожалению, я не решился сбросить в сортир оставшиеся 38 листовок, ошибочно полагая, что такое большое количество фотобумаги может быть обнаружено при каком-нибудь случайном досмотре. И зря! Я явно недооценивал колоссальные поглощающие возможности простого солдатского сортира.

Но в течение этого рокового дня ( 21 марта ), - день был, кстати, по весеннему весёлый и солнечный, - мне удалось, как мне казалось тогда, надёжно припрятать и остальные листовки. Лихорадочно перебирая в голове разные варианты их уничтожения, я вдруг вспомнил, - не без подсказки ранее вычитанных мною революционных мемуаров, - что спрятать нереализованные продукты моей революционной деятельности можно, согласно многим литературно-историческим аналогиям, на чердаке! Громадный чердак бывшей казачьей конюшни был несомненно удачным местом для длительного захоронения и не такого небольшого количество крамолы. К тому же, пылкое воображение рисовало умилительную картину: по прошествии многих лет (ну, скажем, лет 20, как у А.Дюма) и после позорного крушения социал-предательского режима, потомки совершенно неожиданно открывают тайник с моими листовками. «Какие безымянные герои, какие несгибаемые борцы с окаянной гидрой коммунизма!» - восхищаются благодарные потомки. «Поскорее надо найти этих благородных рыцарей, чтобы достойно отблагодарить героев...» и т.д. и т. д.

Одним словом, вместо того, чтобы благоразумно уничтожить оставшуюся партию листовок, я решил её сохранить для «благодарных потомков», спрятав их до лучших времён на чердаке. Чтобы всё соответствовало жанру, я нашёл у себя в тумбочку какой-то сборник статей Ленина с заголовком типа «Шаг вперёд, два шага назад» и, сделав в нём соответствующий вырез, аккуратно вложил в него пачку оставшихся листовок. Конспиративная «кукла» была готова, осталось только спрятать её на чердаке. Эта операция на удивленье прошла блестяще. В середине дня, выбрав удобное время, когда дневальные разбрелись по разным углам громадной казармы (впрочем, стерегли они меня не очень внимательно), я спокойно вышел на улицу вместе с книгой. К своей радости, напротив чердачного окна я увидел приставленную к нему длинную многометровую лестницу, которую, как правило, обычно хранили в каком-то хозблоке во дворе казармы. В пространстве приказарменного двора как будто никого не было видно. Фортуна благоприятствовала и, несмотря на то, что моё сердце усиленно билось, я довольно хладнокровно залез по лестнице на чердак, быстро выбрал удобное место и завалил книжку с листовками грудой чердачного мусора. Затем, не слишком торопясь, спустился вниз по лестнице - во дворе по прежнему никого не было!

Каким же было текстуальное содержание этих листовок, ради сохранения которых для «потомков» я пошёл на ненужный риск хитроумного упрятывания на чердаке. Ни «обвинительное заключение», ни приговор, ничего не говорят о конкретном содержании листовки кроме безлико-казённого выражения «антисоветская». К сожалению, всего сочинённого мною текста я уже не помню, но основное смысловое содержание листовки примерно состоит в следующем. Трудовой народ г.Спасска призывался к решительной борьбе с коммунистическим «тоталитарным режимом». Этот новый убийственный термин я вычитал в какой-то книге из библиотеки техкласса, посвящённой критике и истории итальянского фашизма и он мне тогда чрезвычайно понравился. Целью антикоммунистической борьбы (вообще говоря, текст был весьма «антикоммунистичен», но с позиций радикального анархизма) провозглашалось установление истинно демократического строя, в основе которого должны были лежать начала широкой рабочей демократии и всеобщего местного самоуправления. Власть должна принадлежать не самозванной партии, но всему трудовому народу. Прямых призывов к полной анархии в бакунинском смысле в листовке не было, ибо как не был я настроен утопически, подобные призывы показались мне несвоевременными. Вслед за общим призывом к борьбе и определением её общей цели следовал перечень примерно из десяти пунктов, в которых излагались обычные общедемократические требования и в которых не было ничего оригинального, кроме заметного упора на «рабочем самоуправлении» и «синдикализме» (т.е. управление экономикой профсоюзами). Оригинальным было, пожалуй, то, что самым первым требованием в моём перечне было почему-то - вероятно, чисто подсознательно - поставлено требование «немедленной отмены всеобщей воинской повинности - каторги для нашей молодёжи» и полной замены постоянной армии вольными вооружёнными дружинами свободных граждан.

Впоследствии, премудрый следователь майор Камлюк, ведший моё дело, изображая из себя Шерлока Холмса, как известно, успешно применявшего «дедуктивный метод» в своих расследованиях, глубокомысленно и назидательно рассуждал о том, что даже в случае успешного распространения наших листовок, бдительные органы сразу бы догадались, что подобные прокламации могли быть изготовлены только солдатами срочной службы и вся эта антисоветская затея была изначально обречена на поражение. Хочу особо отметить, что как не радикально я был настроен, но до требования так называемого «самоопределения наций» додуматься не мог. Это просто не приходило в голову. Россия, какая никакая, всегда представлялась для меня исторически единым организмом. Впрочем, национальный вопрос, как и большинство русско-советских граждан той эпохи, меня волновал мало.

После того, как Володю отправили на губу, меня больше не выпускали на работу в мастерскую, но постоянно держали в казарме под своеобразным домашним арестом. Из Хабаровска вскоре прибыл следователь и мне было официально объявлено о возбуждении уголовного дела. Однако перед отправкой в Хабаровск для проведения следствия мне удалось ещё один раз как бы случайно встретиться с Володей, теперь уже ставшим моим «подельником». Неожиданно в части случился «банный день» и всю нашу рабочую роту повели мыться в одноэтажную армейскую баню. Когда моя партия моющихся оказалась в предбаннике (в баню запускали небольшими партиями из-за её малой пропускной способности), внезапно вне очереди привели срочно помыться нескольких арестованных из местной губы и среди них был Володя. Находившийся в предбаннике наш внешне грозный старшина сразу же громко закричал, чтобы нас быстро развели, так как всякое общение между подследственными строго запрещено. Но на деле наше разлучение странно замедлилось, да и сам старшина на пару минут куда-то исчез. И эти пару минут мы могли поговорить практически наедине. Я быстро шёпотом рассказал Володе про уничтоженные в сортире листовки и про первую партию из 38 штук, которую удалось удачно спрятать на чердаке. Обоюдно решили молчать о них, чтобы не отягощать своё следственное дело, так как в тот момент на руках у следствия имелся только один негатив!

И последнее, что врезалось в мою память из предпосадочного периода армейской жизни. Отправили меня в Хабаровск по железной дороге в обычном пассажирском поезде в сопровождении нескольких солдат во главе со старшиной. Володю же в качестве уже арестованного, очевидно, отправили другим поездом несколько раньше. Я уже писал о старшине как о внешне грубоватом, но типичном старослужащем послевоенного времени. Он любил иногда громогласно «разнести» иного проштрафившегося солдатика, был отменным матершинником, но в то же время был человеком справедливым и вещевое довольствие казарма получала во время и в срок. Частенько, может быть, не без некоторого приукрашивания рассказывал нам, необстрелянным салагам, о войне, боевым участником которой он был.

Приехали мы на главный вокзал Хабаровска ранним утром 1-го апреля 1961г. Но прежде чем отправить меня в центральную городскую тюрьму, необходимо было оформить какие-то бумаги. Это оформление затянулось почти на целый день и из-за этого мне пришлось вместе со старшиной много прослоняться вместе по городу. (Так что иногда и в тюрьму бывает не просто попасть!) В середине дня он даже отвёл меня в городскую столовую пообедать и угостил меня пивом. Беседуя со мной, он с изумлённым видом громким полушёпотом всё допытывался: «Ну, скажи мне, зачем ты всё это затеял? Разве можно идти против такой силы?!» - Последнюю фразу он произносил с каким-то внутренним трепетом и с какой-то особенной интонацией. Что мне было ему отвечать? Сказал ему в ответ что-то туманное и невразумительное. После столовой долго сидели в просторном и холодном вестибюле громадного здания Управления КГБ г.Хабаровска (и всего края), ожидая окончательного оформления какого-то документа. Наконец, меня пригласили в какую-то тесную комнату на первом этаже, в которой откуда-то появившийся следователь в присутствии военного прокурора очень не запоминающегося и заурядного вида зачитал постановление о моём долгожданном заключении в тюрьму...

Изрядно уставших и измотанных практически бессонной ночью в поезде и долгим ожиданием в городе, меня со старшиной и другими сопровождающими на специальной гэбэшной машине уже в самом конце дня подвезли к городской тюрьме. Последовательно пройдя разные волокитные оформления и тщательный унизительный обыск с полным раздеванием и переодеванием в новую униформу, мы вдруг оказались во внутреннем дворе тюрьмы. Перед нами угрожающе нависло какое-то, как будто бы и не очень высокое (этажей пять), но массивное, серовато-грязного цвета здание с какими-то удивительными железными «намордниками» вместо обычных окон. Вид этого здания производил мрачное и странное впечатление. Но самым главным было то, что от него, из самой его утробы, исходил некий неопределённый, но явственно слышимый гул, словно это было не здание, а какое-то логово неведомого зверя. При этом, даже на некотором расстоянии от него ощущался какой-то особенный затхлый запах, вероятно, свойственный исключительно только нашим российским тюрьмам.

В это здание мне предстояло войти, а старшина был уже свободен и собирался уходить. При виде этого здания я ясно и до конца понял, что в моей жизни произошла бесповоротная перемена и назад больше пути нет. Однако в целом я был готов войти в него и был внешне спокоен. Но здесь меня поразил старшина. Он вдруг стал медленно отворачиваться от меня куда-то в сторону и неумело пытался вытереть своим несообразно большим кулачищем выступившие на его глазах слёзы...

Другие главы:

Часть 1.

Детство и юность

Армия

Следствие и этап

Часть 2. Дубравлаг 1961-1966

Семнадцатый

Первый

Семерка

Третий

Одиннадцатый

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на 2-х доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС